Н а т а ш а (вырвала у Эльзы записку, комкает). Хватит. (Швыряет на пол.) Какая гнусность!
Э л ь з а. Вот тебе еще одно доказательство: с волками жить — по-волчьи выть.
Н а т а ш а. Советуете, значит, придумать серию небылиц для сионистских газет? «Ужасная жизнь советской молодежи». Сочинить антисоветские сенсации про наш институт? А затем записаться в организацию молодых сионистов, в самую реакционную! Какая здесь у вас самая-самая?
Э л ь з а. Хватит. (После паузы.) Чего это твоя Васса Железнова так рано укатила? Заподозрила своего альфонса?
Н а т а ш а (поморщившись). Не надо, Эльза. В тетином доме.
Э л ь з а. Не буду, не буду. Хотя про альфонса ни капельки не преувеличиваю. (С пародийной томностью.) «Моя Деби, моя Деби». И неулыбающаяся Дебора Гройс, у которой сердце из камня, которая за сто шекелей доведет квартиранта до веревки, тает, как «маленькая Деби».
Н а т а ш а. Эльза!
Э л ь з а. Сказала, не буду! Хотя следовало бы напомнить госпоже Гройс, что на вас она заработала кой-какой капиталец.
Н а т а ш а. Политический?
Э л ь з а. И денежки тоже.
Н а т а ш а. Ну, кто мог заплатить ей за нас!
Э л ь з а. И мог, и заплатил. «Объединенный сионистский комитет помощи советским евреям». Мне сказал счетовод комитета, он к нам в «Глорию» захаживает. Хочешь, могу у него точно узнать, какую сумму выцыганила Васса Железнова за три ваших души. А вам шекеля не даст, скупердяйка.
Н а т а ш а. Эльза!
Э л ь з а. Все. (Поднимает руки.) Какие у тебя новости?
Н а т а ш а. Мне нужна работа. Немедленно!
Э л ь з а. Понимаю. Отцу трудно прокормить вас.
Н а т а ш а. Папа надорвется на этом проклятом складе.
Э л ь з а. Хороший он у тебя. Если бы ты не сказала мне, ни за что не поверила бы, что он тебе не… По-моему, ты ему дороже и ближе, чем… извини, чем родной матери.
Н а т а ш а. Забудьте об этом. Папа самый родной. Ради его спасения найдите мне работу.
Э л ь з а. А как же курсы сестер?
Н а т а ш а. Появились новые обстоятельства.
Э л ь з а (пытливо). Новая махинация Деборы?
Н а т а ш а. Эльза! Мне нужна работа! И немедленно!
Э л ь з а. Извини, Наташа, но я вынуждена опять… о тете Деборе. Неужели все-таки в ее смрадной, но огромнейшей столовой нельзя пристроить тебя? На целых три завода — она одна. Когда у рабочих перерыв, там столпотворение.
Н а т а ш а. Когда мы приехали, тетя сказала: никого из родных к работе у себя в ресторане не подпускаю. Официантки, говорит, падают в обморок, ходят с опухшими нотами. Они у тети негритянки.
Э л ь з а. Глупости! Какие еще негритянки! Еврейки.
Н а т а ш а. Тетя сказала — черные.
Э л ь з а. Смуглокожие. Еврейки из Йемена. Здесь они идут третьим сортом. И платит им Дебора в три раза меньше… Кстати, мы с тобой тоже не первый сорт. Не сабры и не ватики — не коренные и не старожилы.
Н а т а ш а. Это папа испытывает на себе.
Э л ь з а. Ну, а кассиршей Дебора тебя не хочет взять?
Н а т а ш а. В кассе старичок сидит. Его ноликам-крестикам тетя больше верит, чем электронно-вычислительной машине.
Э л ь з а. Ясно. Он в курсе ее особой бухгалтерии. Кому — кредит до получки, кому — даже скидка. «Гуманизм».
Н а т а ш а (укоризненно). Эльза, опять?
Э л ь з а. А что? Этот гуманизм одобряет сам дядя Шимон.
Н а т а ш а. У нас нет никакого дяди Шимона.
Э л ь з а. Так называют шинбет. (Поясняет.) Политическую полицию. Когда напротив открылась другая столовая, шинбет быстро прикрыл ее. Почему, как ты думаешь?
Н а т а ш а. Я думаю о работе. Продавать нам больше нечего.
Э л ь з а. К нам, в «Глорию», тебя мама не пустит.
Н а т а ш а. Работа ночная, она с ума сойдет.
Э л ь з а. У нас, правда, есть и дневные уборщицы.
Н а т а ш а. Дневные? Поговорите с хозяином! Умоляю!
Э л ь з а. Почему вдруг такая спешка?
Н а т а ш а. Поговорите с хозяином!
Э л ь з а (помедлив). Приходи завтра в «Глорию» сразу же после открытия. Маме что-нибудь сочинишь.
Н а т а ш а. Спасибо, Эльза!
Э л ь з а. Ну, до спасибо пока далеко… Наташа, дай мне еще стихи. Кстати, почему ты прячешь вон ту книжечку в синем переплете? (Показывает.)
Н а т а ш а. «Уриэль Акоста». Извините, это я не могу. Хотите, почитаю вслух… Возьмите сборник Павла Антокольского. (Заметив что-то за окном, всполошилась.) Ой! Папа! (Выбегает.)
Эльза — за ней. Вскоре возвращаются. Ведут под руки осунувшегося Г р и г о р и я И с а а к о в и ч а. Он в грязной блузе, еле передвигает ноги, глаза полузакрыты.
Скорее в постель.
Осторожно укладывают его на тахту в дальнем углу. Наташа кладет ему подушку под голову. Снимает с него туфли.
Э л ь з а (шепотом). Ему нужен покой. Если что — зови меня. (Тихо уходит.)
Г у р в и ч (с трудом). Дочка… Они мне сказали…
Н а т а ш а. Потом, папа. Сейчас засни. У меня еще остался наш димедрол. Дать?
Г у р в и ч. Я и так засну. (После паузы, словно в бреду.) Ты разбила хрустальный бокал, помнишь? И я рассердился… Я тебе разбил жизнь, а ты мне… ни единого слова…
Н а т а ш а. Папа, не думай об этом. Усни.
Наташа стоит над засыпающим отцом. В дверь заглядывает оживленный М а р с е л ь. Франтоват и фатоват, но себе на уме, а потому порою злобен.
М а р с е л ь. Собирайся, Авиталь!
Н а т а ш а. Тише!
М а р с е л ь (входит, не замечает Гурвича). Я тебя прокачу по проспекту Дизенгоф. Покажу шикарные кварталы.
Н а т а ш а. Не могу оставить папу.
М а р с е л ь. Он не на складе?
Г у р в и ч (глухо). Мне там сказали, что советские — чересчур избалованные…
Н а т а ш а. Какая подлость!
М а р с е л ь. Милочка, почему подлость? Ну почему? На его место они возьмут здоровенного молодого парнюгу. Охотники найдутся.
Н а т а ш а. Почему папе не дают работы по специальности?
М а р с е л ь. Странный вопрос. (Упиваясь собой.) В каждом цивилизованном государстве есть определенный процент безработных. Закон экономического процветания.
Н а т а ш а. Есть, однако, процветающие страны, где нет безработных.
М а р с е л ь (ехидно). Зачем же ты удрала из такой процветающей страны?.. Хотя твоя мама в интервью объяснила.
Н а т а ш а. Какое еще интервью? Что за чушь!
М а р с е л ь. Спроси у мамы. А у меня сохранилась газета. Твоя мамочка прямо на аэродроме Лод выложила репортеру, как тебя (смеется)… оскорбил антисемит.
Н а т а ш а (хмуро). Что тут смешного?
М а р с е л ь. А то, милочка, что этого страшнейшего антисемита зовут… (Предвкушая эффект.) Гдаль Браиловский. И вы, цуцыки, поверили. Моя Деби знала, что Браиловский обругает тебя по телефону. Для стимуляции.
Г у р в и ч (глухо). И я знал.
Н а т а ш а. Знал?! И… и… (Закрывает лицо руками.)
М а р с е л ь. Отец логично решил, что на тебя необходимо реально воздействовать. Я прав, дорогой Гирш?
Г у р в и ч. Сейчас ты кругом прав.
Н а т а ш а. Папа, как ты мог!
Г у р в и ч. Я тебя и до того обманул, дочка. Никакой недостачи в магазине у меня не было. Я не взял ни копейки.
Н а т а ш а. Папа!
Г у р в и ч. Обманул тебя и маму. В тот вечер мне показалось, что мама тоже заколебалась. И я испугался: вдруг мы не уедем. (Горько.) Вдруг мы никогда не увидим всего этого.
Н а т а ш а. Папа! (Слезы.) Как мне теперь жить, папа?
М а р с е л ь. Не слушай ее, Гирш. Ты вырос в моих глазах. Моя Деби, я уверен, тоже будет о тебе лучшего мнения. Мы и раньше с ней догадывались, что ты умеешь решительно находить… средства к достижению цели.
Н а т а ш а. Даже если цель такая же черная, как и средства?
М а р с е л ь. Прикуси язычок, девчонка! Ты находишься в Израиле! Ты в доме твоей тети… и моем! (Гурвичу.) Теперь ты убедился, Гирш, какую там воспитывают молодежь. Лишенную воли. Совершенно не приспособленную к жизни.
Н а т а ш а. Папа должен отдохнуть. Извините, но я вынуждена…
М а р с е л ь. Не мешай, очень серьезное дело.
Н а т а ш а. Повторяю, папе нужно поспать.
Г у р в и ч. Слушаю тебя, Марсель. (Садится в постели.)
М а р с е л ь. Я говорю с тобой и от имени Деби. Мы уже давно собирались… (Замялся.) Слушай, Авиталь, ты не могла бы на четверть часика… навестить эту певичку?
Г у р в и ч. У меня нет секретов от дочери.
М а р с е л ь. Но мне бы все-таки не хотелось…
Г у р в и ч. Если бы тогда, дома, у меня не было секретов от Наташи, нам обоим было бы сейчас лучше.
М а р с е л ь (обиженно). Что ж, разговор не состоится. (Наташе.) Ты еще горько пожалеешь, что навредила отцу.
Н а т а ш а. Я уйду. (Тихо.) Вы понимаете, в каком сейчас состоянии папа?
М а р с е л ь. Увидишь, в каком состоянии он будет после нашего разговора.
Н а т а ш а. Папа, я посижу во дворе. (Уходит.)
М а р с е л ь. Гирш, тебе нужен в Израиле прочный фундамент.
Г у р в и ч. Из чего же ты мне построишь этот фундамент?
М а р с е л ь. Прежде всего из… полного доверия к тебе. Деби и моего. Ты, оказывается, вполне современный человек. Так вот, из всех наших дел мы с Деби самым главным считаем ресторан. Он у нас не шикарный, но с хорошей репутацией. Богатая публика у нас не кутит. У нас питаются люди труда. И мы идем им навстречу: если клиент нуждается в кредите, Деби — с открытой душой. И люди это ценят, от посетителей отбоя нет. Квартиранты шипят: «Деньги к деньгам идут». Как будто они вложили в наш ресторан свое капцанское наследство. А истина, дорогой Гирш, в том, что мы с Деби солидно ведем дело. И демократично. У нас самые простые посетители, но мы к ним со всем уважением… Ты меня слушаешь?
Г у р в и ч. Слушаю, но пока не понимаю, при чем тут я. Вы же не собираетесь взять меня в компаньоны.