М а р с е л ь. Почти. Почти берем. Сегодня — на легкую, выгодную службу, а завтра — кто знает — может быть, и в долю.
Г у р в и ч. В официанты я уже стар, а куховарить не обучен.
М а р с е л ь. Мы с Деби решили, что ресторану нужен распорядитель. Приятный, вежливый, обходительный. Ты располагаешь к себе людей, Гирш. Подойдешь к столику, скажешь клиенту два-три приятных слова…
Г у р в и ч. Слово, конечно, хорошо, но меню у вас, говорят, не очень.
М а р с е л ь. Меню не касайся. Твое дело — встретить клиента, усадить его. Ну и побеседовать. О чем хочешь, мы тебе ничего, боже упаси, не навязываем. Будь такой, какой ты есть. Ты ведь все у нас критикуешь. Хочешь расписывать, какое райское житье ты покинул? Расписывай на здоровье.
Г у р в и ч. А в шинбете за меня изобьют тебя?
М а р с е л ь (подходит к нему). Шинбет я беру на себя.
Г у р в и ч (опустил ноги на пол). Дебора в первый же день предупредила, что шинбета надо бояться как чумы.
М а р с е л ь (снисходительно улыбаясь). Деби — женщина. С министерской головой, но женщина. А с чего начинает молитву верующий израильтянин? «Благодарю тебя, всевышний, за то, что ты не сотворил меня женщиной». Мы с тобой, говоря между нами, не очень-то молимся, но под такой молитвой подпишемся двумя руками. Разве нет?
Г у р в и ч. С шинбета ты перешел на всевышнего. Зачем?
М а р с е л ь (придвигает к постели стул, садится). Слушай, хватит нам играть в жмурки. Я тебя вижу насквозь, ты человек гибкий. Если еще там, в Союзе, догадался организовать «антисемитский» звонок дочке… (Восторженно.) Ну, а твоя выдумка с недостачей в магазине — это просто находка! Так что не будем строить друг перед другом праведников. Гирш, ты можешь у нас пойти в гору. (Положил руки ему на плечи.) Значит, так. У нас обедают люди с заводов. (Оглядывается на окно.) Э, непростых заводов. Там каждый час забастовки — это удар по государству. И даже по нашим… большим союзникам. Но и на таких заводах, представь себе, завелись коммунисты. О сочувствующих я уже не говорю. И смутьянов-комсомольцев тоже хватает — столько бы болячек моим врагам! Так что перед такими клиентами можешь смело изливаться, как был бы ты счастлив, если бы твоя дочка и здесь, в Израиле, тоже поступила в комсомол. Уловил? И пойдет откровенность за откровенность.
Г у р в и ч. А платить тебе шинбет будет сдельно или помесячно?
М а р с е л ь (опешил). Мне?
Г у р в и ч. А кому же? Расплачиваются ведь с фирмой.
М а р с е л ь (хмуро). Расплачиваются? За что?
Г у р в и ч. За каждого, на кого я донесу. Точнее, мы вдвоем донесем. Дебора будет в стороне: женщина.
М а р с е л ь (вскочил, отшвырнул стул). Ты как смеешь?
Г у р в и ч (встал, идет на него). А ты как посмел, выродок? В шинбет меня сватать? В провокаторы нанимать!
М а р с е л ь. Тебя нанимать? Что я, спятил? (Деланно смеется.) Я же тебя на всякий случай прощупывал. Хотя мы с Деби и раньше знали, что можно ждать от типа, который с легкой душой провоцировал собственную дочь. И жену.
Г у р в и ч. Большего зла, чем я им причинил, я уже не могу принести Наташе и Розе, не смогу. И судить меня имеют право только они.
М а р с е л ь. Судить? Не знаю, как там Роза, а Наташе не за что тебя судить. Жизнь свое возьмет, девчонка опомнится. И станет настоящей израильтянкой. Войдет во вкус европейской жизни! Забудет и вашу Белоруссию, и комсомол, и свой институт как дурной сон. (Зло.) А тебя за твое нытье по «советской родине» запрезирает. Возненавидит.
Г у р в и ч. Врешь. Наташа никогда…
М а р с е л ь. А что она у тебя — святая? Такая, как все. Будет искать мужа побогаче. И рога наставлять ему будет. И если попросят, шинбету поможет. И будет издеваться над свеженькими советскими дурачками, как сейчас издеваются над вами.
Г у р в и ч. Гад! (Бьет Марселя по лицу.) Гад… (Силы оставляют его, он с трудом дотягивается до постели.)
М а р с е л ь. Дал бы я тебе, прихвостень советский, сдачи с процентами, но боюсь: мне же хоронить придется.
На пороге — Н а т а ш а.
Н а т а ш а. Папа! (Укладывает его в постель.)
М а р с е л ь. Твой папочка задумал испортить тебе жизнь.
Н а т а ш а. Здесь у меня жизни не будет. Уходите.
М а р с е л ь. В конце концов им заинтересуется шинбет.
Н а т а ш а (властно). Уходите!
М а р с е л ь. Пожалуйста, пожалуйста. (Медленно уходит.)
Слышно, как запирает дверь на ключ.
Н а т а ш а. Не нужен был этот разговор.
Г у р в и ч. Нужен. Чтобы я окончательно убедился, в какой ад затащил тебя и маму.
Н а т а ш а. Ничего, папочка, мы вырвемся из ада. Главное — не заболей. Крепись.
Г у р в и ч. Я посплю… (Тут же спохватывается.) Где мама? Давно ей пора вернуться.
Н а т а ш а. Наверно, возвращается пешком. Ей полезен моцион.
Г у р в и ч. «Моцион». Экономит на автобусе.
Н а т а ш а. Усни, папа. Вспомни что-нибудь хорошее. Закрой глаза и представь себе березы в нашем парке. Речку вспомни. Меня на лодке за веслами… Мы снова будем счастливы… «Мы увидим небо в алмазах…»
Г у р в и ч. Ты в Москве расплакалась, когда услышала эти слова в театре… Нас повел на «Дядю Ваню» Толя Бурков, мы в одном медсанбате под Курском лежали… Ты плачешь?
Н а т а ш а. Увижу ли я Москву? Папа!..
С шумом отпирают и распахивают внутреннюю дверь. Вбегает взбешенный М а р с е л ь.
М а р с е л ь. Чтобы духу вашего не было в моем доме! Три дня срока!
Н а т а ш а. Но тетя Дебора сказала…
М а р с е л ь. «Тетя»! Хватит ломать комедию! Деби тебе такая же тетя, как Голда Меир мне.
Н а т а ш а (растерянно). Папа…
Г у р в и ч. Он прав, доченька. Я тебя и тут обманул. Дебору Гройс превратили в мою тетю во имя «воссоединения семьи».
М а р с е л ь. Если бы Деби знала, какие вы типы, она ни за что…
Г у р в и ч. Нашли бы нам дядю.
Н а т а ш а. Те же деньги.
М а р с е л ь. А я вам не дядя и предупреждаю: через неделю эту комнату начнут ремонтировать под мой кабинет.
Г у р в и ч. Я поговорю с госпожой Деборой.
М а р с е л ь. Нет, уж сначала я с ней поговорю. И поставлю ультиматум: или я, или… враги Израиля! (Уходит, хлопнув дверью.)
З а т е м н е н и е.
Ночной бар «Глория». Еще далеко до полуночи — бар почти пуст. На эстраде играет трио: с к р и п а ч, п и а н и с т, у д а р н и к. За ближайшим к эстраде столиком д в а с т а р и к а, сильно потрепанные жизнью, — сказывается это не столько в поношенных костюмах, сколько в запавших печальных глазах.
Из-за портьеры появляются Э л ь з а и Н а т а ш а. Эльза в эстрадном платье, обильно накрашена и изысканно причесана.
Э л ь з а (подводит Наташу к маленькому столику у портьеры). Музыкантский столик, никто к тебе не подойдет. Разве только когда перепьются. (Проходящей мимо официантке.) Для мадемуазель — кофе. Запишите на меня. (Наташе.) Появится шеф, я тебя позову. (Уходит за портьеру.)
О ф и ц и а н т к а приносит двум старикам заказанные напитки: одному — в чашке, другому — в бокале. Музыканты закончили играть. На эстраду выходит Э л ь з а. Два-три жиденьких хлопка. К эстраде торопливо подходит П е р в ы й с т а р и к.
П е р в ы й с т а р и к (скрипачу). Будьте любезны. (Протягивает деньги.) Песню об Одессе, очень прошу.
Скрипач берет деньги и кланяется.
Э л ь з а (испуганно). Нет, нет! (Первому старику.) Опять вы расплачетесь — и поднимется шумиха.
П е р в ы й с т а р и к. Хорошая моя, все слезы про Одессу я уже выплакал. Буду сидеть как истукан.
Э л ь з а. Не всем здесь по душе такие песни.
П е р в ы й с т а р и к (апеллирует к скрипачу). Вот и спойте, будьте любезны, пока пусто.
Музыканты просительно смотрят на Эльзу: им не хочется возвращать старику деньги. Звучит вступительный аккорд к песне И. Дунаевского об Одессе из оперетты «Белая акация», — эта мелодия стала позывными одесских курантов.
Э л ь з а (оглядывается по сторонам, начинает). «Когда я пою о любимой Одессе…»
Входят М о л о д ч и к и Д е в и ц а. Одеты с дорогостоящей, ультрамодной небрежностью. Выбирают столик. И вдруг Молодчик улавливает смысл песни. Возможно, услышал как Первый старик подхватывает: «Одесса, мой город родной».
М о л о д ч и к (подбегает к эстраде). Ты что, сука, поешь?
Эльза испуганно умолкает, трио обрывает музыку.
П е р в ы й с т а р и к (поднимается). Я вам объясню…
М о л о д ч и к. Ты что за птица?
П е р в ы й с т а р и к (горько усмехнулся). Птица без крыльев. (Молодчику.) Я — бывший одессит.
М о л о д ч и к (Второму старику). Ты тоже?
В т о р о й с т а р и к (вздыхает). Тоже бывший, но лодзинец.
М о л о д ч и к (Девице). Какие-то бывшие люди.
В т о р о й с т а р и к. Вы правы: бывшие.
М о л о д ч и к. Но вы заодно с этой сукой!
Д е в и ц а. Оставь их, они уже мумии, враждебную песенку пела она.
Н а т а ш а. Извините, почему — враждебную? Песня о городе. Далеком городе на Черном море.
М о л о д ч и к (Девице). Ого, здесь у них целое гнездо. (Наташе.) Ты что вякаешь?
Н а т а ш а. Поют ведь о Париже, Риме, об Оклахоме. И об Одессе.
М о л о д ч и к. О советской Одессе! Может быть, ты хочешь угостить меня еще песней о самой Москве?
Н а т а ш а (вызывающе). Могу. (Музыкантам.) Вы такую знаете? (С наслаждением поет.)
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва…
Э л ь з а (испуганно). У них нет нот!