А р ц е у л о в. Призрака?
Г а в р ю ш о в. Что по Европе бродит. Сдается мне, это есть писатель. Максим Горький.
А р ц е у л о в. Значит, сеятельница. (Поясняет.) Из тех, что сеют разумное, доброе, вечное… Представляешь, попалась бы она мне в прошлом году?
Г а в р ю ш о в (осклабясь). Представляю.
А р ц е у л о в. Отчего же они здесь, у тебя, собираются? В хозяйском особняке им места мало?
Г а в р ю ш о в. Реквизировать реквизировали, а топить нечем. А у меня, слава богу, дровишки припасены. Тепло. Вот здесь и репетируют.
А р ц е у л о в (недоверчиво). Что еще за репетиции?
Г а в р ю ш о в. На рождество представлять будут. Думают, народ не в церковь, а на их театр побежит. Сначала Баданина доклад отчубучит, а затем моя Симка будет главную княгиню представлять.
А р ц е у л о в. Из грязи в князи?
Г а в р ю ш о в. Княгиня-то революционная, чуть не большевичка. Муженька на каторгу, а она за ним.
Стучат в дверь. Арцеулов тревожно взглянул на Гаврюшова.
Г а в р ю ш о в. Может, начальник станции?
А р ц е у л о в. Погоди. (Уходит за полог.)
Гаврюшов уходит в сени и возвращается с Л у к ь я н о в н о й.
Г а в р ю ш о в. Вот уж кого не ждал.
Л у к ь я н о в н а. К Симке я.
Г а в р ю ш о в. Жену мою звать Серафимой. А по отчеству Григорьевной.
Л у к ь я н о в н а. Хоть Анна Никифоровна мне ее в начальницы определила, а по отчеству Симку величать не буду.
Г а в р ю ш о в. Когда ж это моя жинка в начальницы выскочила?
Л у к ь я н о в н а. Спит еще, что ли?
Г а в р ю ш о в. Ушла.
Л у к ь я н о в н а. Уже? Ну и я туда побегу.
Г а в р ю ш о в. Куда?
Л у к ь я н о в н а (недоверчиво). Не сказалась?
Г а в р ю ш о в. Нет.
Л у к ь я н о в н а. Поумнела, выходит. (Быстро уходит.)
Из-за полога выходит А р ц е у л о в.
Г а в р ю ш о в. Слыхали?
Арцеулов кивает.
А ведь из смирненьких была. За версту кланялась.
А р ц е у л о в. Вот что, Дятел. Баданину надо немедленно… (Жест.) Через две недели будет поздно. (Не дает Гаврюшову спросить.) Для тебя. Сима успеет тебя бросить. (Берет палку, хочет уйти.)
Г а в р ю ш о в (удерживает его). Бросить? Меня? Мужа?
А р ц е у л о в (издевательски). Классового врага. Баданина сделала из нее идейную.
Г а в р ю ш о в (растерянно). Какая там идейная… Я ей шубу справлю… Все оборвышами ходят, а моя новую шубу наденет… Только ради Симы тогда к вам прибился… Приданое какое справил…
А р ц е у л о в. Дурак! Они, когда становятся идейными, не то что приданое, мужа к чертовой матери отшвырнут. Как паршивого щенка.
Гаврюшов оторопело молчит.
Ясно? (Идет к двери.) Поздно засиживаются?
Г а в р ю ш о в. До самой ночи. Неспроста моя Сима теперь…
А р ц е у л о в. Хватит о Симе тарахтеть, о деле думай! (Тихо.) Уйдет отсюда учительница поздней ночью, а ты ее, как галантный кавалер, на мосту повстречай…
Гаврюшов испуганно заерзал.
Никаких улик. (Напевает.) «Эх, я страдала, страданула, с моста в воду сиганула…» Любезно помоги ей в воду сигануть.
Г а в р ю ш о в. А как самому — сухим из воды?..
А р ц е у л о в. Все. (Встает.) Значит, недельки через две в уездной газете «Красный текстильщик» мы увидим черную рамочку, а в ней… «Анна Никифоровна Баданина…»
Г а в р ю ш о в (идет за ним). Прощения прошу… что давеча расшумелся. Но за Симу… я…
А р ц е у л о в (благожелательно). Не удивляюсь: цветы запоздалые…
Г а в р ю ш о в. Насчет цветов мы не обучены. А что присох к ней — это верно.
А р ц е у л о в. Значит, не перечь женушке, Варфоломеич, ее лелеять нужно, угождать ей, красавице… Не провожай. (Уходит.)
Г а в р ю ш о в (яростно). Идейная? (Стучит кулаком по столу.) Врешь, сволочуга жандармская! Не возьмет верх партийная Баданина! Не выйдет! Не отдам им жену, не отдам!
З а т е м н е н и е.
Поздний вечер. Уличный фонарь над скамейкой с полуразобранной спинкой не горит. Из ревкома возвращаются С и м а и А н н а Н и к и ф о р о в н а Б а д а н и н а.
Б а д а н и н а (останавливается). Здесь и расстанемся.
С и м а. Хоть до моста вас провожу, Анна Никифоровна!
Б а д а н и н а. Поздно уже. (Улыбается.) Вернее, рано еще.
С и м а. А кабы не зашла за вами, так и сидели бы в ревкоме до утра.
Б а д а н и н а. Вовремя зашла… (Оживилась.) Да, как там Лукьяновна? Не заснула на карауле?
С и м а. Господь с вами! Все закоулочки сама обшарила. И когда принимали караул, и когда сдавали.
Б а д а н и н а. Прекрасно. Ну, по домам?
С и м а (с сожалением). Ладно. Завтра спрошу.
Б а д а н и н а (заинтересовалась). О чем?
С и м а. Да так, пустое… (Решительно.) До свиданья.
Б а д а н и н а. Погоди. (Усаживает ее на скамейку.) Что такое?
С и м а (смущенно). Не слыхали, часом, кто такая… Сандрильона?
Б а д а н и н а (улыбнулась). Сказочная красавица. У нас, в России, ее больше Золушкой зовут. Злая мачеха тиранила ее, заставляла прислуживать своим спесивым дочерям… Но в сказке, знаешь, все хорошо всегда кончается. Влюбился в бедную Золушку прекрасный принц, надел ей на ноги золотые туфельки…
С и м а (вздохнула). Сказка… А как бы прочитать?
Б а д а н и н а (мечтательно). «Мила, как Грация, скромна, как Сандрильона…» Это наш русский поэт написал. Баратынский… Ну, пора по домам!
С и м а. Я чуток погожу.
Б а д а н и н а. Нет-нет, место тут пустынное! Иди домой.
С и м а (тоскливо). Хорошо, пойду домой.
Б а д а н и н а (заглядывает ей в глаза). Не тянет?
С и м а (вздыхает). Одно только прозвание, что родной дом. Чужая я там… А как померла доченька, кровиночка моя, совсем опостылел… (Решительно.) Прощайте, Анна Никифоровна.
Б а д а н и н а. Погоди. (Берет ее за руку.) Почему не уходишь от мужа?
Сима отвернулась.
Ведь не любовь тебя удерживает?
С и м а (горько). Любовь, любовь… Про любовь, вижу, у людей в очах приметней, чем в книжке, прочитать можно.
Б а д а н и н а. В твоих глазах не прочтешь.
С и м а. А ведь я четыре года замужняя, дочку родила… (С внутренней тревогой.) Может, и в самом деле не знаю я, какая она, действительная любовь… (Горячо.) Какая?
Б а д а н и н а. Эх, Сима, Симочка… (Словно предавшись собственным воспоминаниям.) «Мне дорого любви моей мученье — пускай умру, но пусть умру любя!»
С и м а. «Пусть умру любя…» Тоже сказка?
Б а д а н и н а. Стихи Пушкина.
С и м а (после паузы). Маму мою отец до смерти спьяна забил. А она, говорят, любила его… А мой пальцем за четыре года меня не тронул. Любит.
Б а д а н и н а. Гаврюшов?
С и м а (с каким-то вызовом). Гаврюшов. (Усмехнулась.) В диковинку вам? И волк ведь волчицу любит.
Б а д а н и н а. Какая же ты волчица, Сима?
С и м а. Вот! И вы тоже не верите ему. Все не верят. Глядят с опаской. Озлобился он от этого… (Отвернувшись.) Кто же пожалеет его? Без меня совсем зверюгой станет.
Б а д а н и н а. А с тобой?
С и м а. Вроде начинает понимать, что пора человеком стать. Силится холуйскую закваску в себе побороть.
Б а д а н и н а. Что же, если ты веришь…
С и м а (горько). Нерешительность во мне, Анна Никифоровна. Грамоте вы меня обучили. А вот сбросить хомут силенок не хватает. От фабрикантов меня Советская власть начисто освободила, а вот от самой себя, от того, что и бабку мою, и мать к земле гнуло, несвободная еще я… Читаю в газете, на митингах слушаю: боже ты мой, какие есть люди! Ничего и никого не боятся, за правду в огонь, под пули пойдут. Такие и нужны Ленину…
Б а д а н и н а. Да, такие, как ты.
С и м а (махнула рукой). Что там я! Вы вот, Анна Никифоровна, шестнадцать месяцев в тюрьме сидели. А я, кажется, и дня не выдержала бы… Тряпка — одно слово…
Б а д а н и н а. Нет, Сима, в тебе много решительности. Не раз это доказала, а сама не видишь. Ну, спокойной тебе ночи.
С и м а. Спокойной ночи, Анна Никифоровна… Побегу к муженьку, богоданному! (Убегает.)
Баданина несколько секунд глядит ей вслед.
З а т е м н е н и е.
Прошло четыре дня. Снова комната Гаврюшовых. Предвечерье. С и м а на табуретке у окна штопает рубаху. О л ь г а на диване читает вслух брошюру.
О л ь г а (читает медленно, осмысленно и внятно). «…Мы находимся в войне, и судьба революции решится исходом этой войны…» Вот, Сима, как Ленин говорит. Победим — быть Советской власти, беляки верх возьмут — не быть. Уразумела?
С и м а (отложив шитье). Разуметь, Ольга, мало. Дело делать надо… А что я, к примеру, делаю, чтобы беляков одолеть? Или ты? Буржуев ругать да за большевиков агитировать — нехитрое дело.
О л ь г а (вспыхнула). Выходит, я только агитирую!
С и м а. Прости, Олюшка, забыла! Тебе в деревне пуля кулацкая висок ожгла, а ты еще ехать собираешься.
О л ь г а (мягко). И тебе казниться не пристало. Раздобудут хлопок, пустят фабрику, мы с тобой ткань для Красной Армии дадим. Исподнее да гимнастерка — оно, разумеется, не винтовка и штык, но и голышом много не навоюешь.
С и м а (тоскливо). Кого ни спросишь — ответ один: сырья нет… А ведь мы и бельишко сами могли бы пошить.
О л ь г а (подходит к Симе). Серафима, не хочу вокруг да около… Разговор такой идет, что последнюю партию бязи той осенью так и не отгрузили, а где-то запрятали. Ты от своего ничего не слыхала?