вственней.
Музыка.
З а т е м н е н и е.
2 мая 1945 года. Уцелевшее здание берлинского учреждения. Одна из наших районных комендатур Берлина. В старинной вазе — сирень. Забравшись с ногами в кресло, К л а р а под гитару поет старинный романс.
К л а р а. «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило, я вспомнил время, время золотое — и сердцу стало так тепло…»
Быстро входит Н и н а.
Н и н а. Распелась! Услышат берлинцы — хороша, скажут, советская районная комендатура!
К л а р а. Прием населения уже закончен… Хотя ты права: надо бы песню советских композиторов, а не такое старорежимное.
Н и н а. Старорежимное? Вечное. Это строки Тютчева. (Взволнованно.) «Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, — и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!»
К л а р а. Ой, Нина, вижу, и в тебе загорелись штатские настроения, да? Понятное дело: ведь берлинский гарнизон — хенде хох! А тут еще эта сирень! Напрочь победила запах гари… Эх, жаль, платьица нету!
Н и н а. Я одно тащу с собой. Еще из-под Можайска.
К л а р а. Дай хоть примерить!
Н и н а (оживилась). Слушай, а не нарядиться ли мне сегодня?
К л а р а. Офицеру? Ратоян не разрешит.
Н и н а. Почему? Я ведь только в шесть вечера. Пойду в нем к Бранденбургским воротам.
К л а р а (всматривается в нее). Ой, Нина, какая ты сейчас… привлекательная! (Подозрительно.) И платье надеть хочешь… Можно подумать, на свиданье собираешься.
Н и н а (озорно). Вполне можно.
К л а р а. Вот видишь, и Героя-женатика тоже забыла! А тогда, на шоссе, я подумала, ты без него зачахнешь… Ах, Нина, это только в театре любовь вечная. Перед самой войной я постановку видела. Про любовь. Называлась «Сильна, как смерть». Преувеличение, да?
Н и н а. Преуменьшение. Как жизнь. Сильна, как жизнь.
К л а р а. Опять занеслась! Вернешься домой — и сегодняшнего… кому хочешь в платье показаться, тоже забудешь… Он из артистов, да?..
Нина молчит.
Везучая ты! Я заведую борщом для берлинских детей, а тебя Ратоян поставил артистами и фильмами заведовать!.. Я заметила, как утром на тебя поглядывал певец из московской бригады. Брюнетик такой. Почему-то одну тебя поздравил с падением Берлина!
Н и н а. И не поверил мне брюнетик, что на фронте я была счастливой. Смотрит на меня насмешливо: и чего она, дура, болтает, разве можно быть счастливой рядом со смертью?
К л а р а (вдумчиво). А ведь можно, Нина. Можно. Я бы ему так объяснила. Кругом хорошие люди были. И старались, чтобы я почувствовала, что нужна фронту, пользу приношу… Чего глядишь? Глупости говорю?
Н и н а. Хорошо говоришь. Умница! Мы ведь с тобой вышли в жизнь, когда… жизнь была в затемнении. И все же на фронте, среди пожаров и крови, разглядели много светлого, честного, прямого. И сами, наверно, стали чище сердцем…
К л а р а. А какими хорошие люди станут дома? В мирной жизни?
Н и н а (горячо). Еще душевней, еще прямей! Увидишь!
К л а р а. Дай бог!.. Знаешь, с кем бы мне хотелось встретиться? Помнишь комбата Лозового? Ты не думай, ничего у нас не было — мне такие мрачные не по вкусу. Но до злости хочется, чтобы он увидел меня при всех медалях. Пусть вспомнит, что сказал про меня Ратояну. Никогда не забуду! «Судя по рапорту военфельдшера, Клара Студенкина недостойна фронта, она не записала в своем сердце, что обязана вызволить своих сверстниц из фашистской каторги». И так горько, горько вздохнул…
Входит Р а т о я н.
Р а т о я н. Вот вы где, Гаранина. Звонили из парткомиссии. Вызывают на девятнадцать тридцать… Что, неподходящее время?
Н и н а. Нет, ничего…
К л а р а. Ей, товарищ полковник, к восемнадцати ноль-ноль до зарезу нужно к Бранденбургским воротам!
Р а т о я н. Успеет — там рукой подать… (Хочет уйти.) Да, вот еще что… Я, конечно, в поэзии — не очень, но вот… (Достает вырезку.) Поэт-фронтовик написал. Может, покажешь московским чтецам…
Н и н а (читает). «Пускай ханжи внушают людям, будто любовь к сердцам крадется под луной… (Взволнованно.) Она, как жизнь, она как свет, как утро, равно идет над миром и войной!»[2]. (Уже от себя.) Равно идет над миром и войной…
Музыка.
З а т е м н е н и е.
Через час. Берлинская улица. С развалин дома свисает белье, превращенное в белые флаги. Проходят К о р е ш к о в и Д а л и е в с автоматами. Нарукавные повязки «Комендатура».
Д а л и е в (увидел немецкую надпись на стене). У меня уже в глазах сабантуй от ихней пропаганды! Что написано?
К о р е ш к о в. Нина сказала: «Берлин остается немецким!»
Д а л и е в. Конечно, немецким. Но не фашистским… А Лавренко уже расписался на рейхстаге. И Ерикеев.
К о р е ш к о в. И нам, Ахмед, надо.
Д а л и е в. Я так напишу: «Гитлер хотел в Москву, а я, Далиев, пришел от Москвы в гитлеровский Берлин».
Идет Д е д у н о в, несет небольшой ящичек. Увидев Корешкова и Далиева, останавливается.
Д е д у н о в. Привет отставным разведчикам!
К о р е ш к о в. От такого слышу.
Д а л и е в. Зачем смеетесь? Полковник Ратоян сказал: нам, комендантским, сейчас в Берлине труднее всех.
Д е д у н о в. Не гадал я, братцы, что буду немецкую больницу лекарствами выручать. Вот, сульфидин и стрептоцид.
Короткая автоматная очередь из-за угла. Дедунов ранен. Ящичек с лекарствами на земле.
К о р е ш к о в. Гады! (С автоматом наперевес убегает.)
Д е д у н о в. Что же это, братцы… (Зашатался.)
Д а л и е в (поддерживает его). Так держат слово, змеи!
К о р е ш к о в (вернулся). Оборотни. Давай в медсанбат!
Д е д у н о в (сдерживая стон). А сирень?
К о р е ш к о в. Какая сирень, Федот Иванович?
Д е д у н о в (силы оставляют его). Травка ждет… Самую красивую… В семнадцать ноль-ноль… Самую красивую ветку…
Музыка.
З а т е м н е н и е.
Через час. Комендатура. Комната с диваном. На стене висит на плечиках платье Нины. Н и н а заканчивает разговор по телефону.
Н и н а. Хоть в имперской канцелярии доставайте — ваша забота! Но экран натяните. Нам картину на один вечер дают… Почему только наши? Пусть и берлинцы «Волгу-Волгу» увидят! (Положила трубку. Посмотрела на часы. Вынула из стола зеркальце и начала причесываться.)
Входит Г р у б с к и й, капитан-интендант. Одет с иголочки. Нина встает, прячет зеркало.
Г р у б с к и й. Вы? А я к офицеру, который у вас ведает культурой.
Н и н а. Слушаю вас, товарищ капитан интендантской службы.
Г р у б с к и й. Не узнаете? Мы встречались у хмурого комбата. С украинской фамилией, забыл…
Н и н а. Изложите ваше дело.
Г р у б с к и й. Пустяковое. Я даже не верю, что такая прелестная девушка могла так жестоко…
Н и н а. Я младший лейтенант. И что за жестокость?
Г р у б с к и й. К вам обращался лояльный немецкий гражданин. Театр «Парадиз-келлер» — это значит «Райский погребок» — чудом уцелел от бомбежки. Можно хоть сегодня играть.
Н и н а. Не театр. Самый отъявленный шантан.
Г р у б с к и й. Варьете. Имеют право наши победители на отдых? (Уверенно.) Короче, я обещал директору «Парадиза»…
Н и н а. Владельцу.
Г р у б с к и й (развел руками). Капитализм. Словом, послезавтра мы с вами поглядим их программу и…
Н и н а. И глядеть не буду.
Г р у б с к и й. Ух-ух! Любуюсь вами!
Н и н а. У вас все, товарищ капитан интендантской службы?
Г р у б с к и й (многозначительно). Значит, сразу же восстанавливаете против нас берлинское население?
Н и н а. Точнее, содержателей притонов.
Г р у б с к и й. Шибко вы прыткая — голову вам вскружили. Понятно: интересных женщин здесь раз-два — и обчелся, а мужчин уйма. И один лучше другого.
Н и н а. И вы лучше всех?
Г р у б с к и й. По званию — нет. Но мой жизненный опыт дает мне право вас образумить. Милая моя, монашеская жизнь не в духе времени. И еще учтите: мужья больше всех ценят жен, которые до замужества перебесились. Самые образцовые жены. А вы тем более заработали право повеселиться.
Н и н а. Еще льется кровь наших воинов.
Г р у б с к и й. Считайте, что им, бедным, не повезло. А с нас война все спишет… Ваша комендатура, к сожалению, далеко от подземных складов имперской канцелярии. Мы извлекли оттуда португальские шпроты, бельгийский шоколад. И, главное, французское шампанское «Мум». Неужели не хочется?
Н и н а. Очень хочется. Был бы у меня сейчас бокал шампанского «Мум», я бы… с наслаждением плеснула вам в лицо!
Г р у б с к и й (злобно). И — в трибунал!
Н и н а. Вместе с вами, Грубский. И вам покажут, что война ничего не спишет. Слышите, любитель райских кабачков, ничего!
Г р у б с к и й. Не строй из себя святую! Походно-полевая! Да, да, пэпэжэ хмурого комбата!
Нина не спеша подходит к нему и дает пощечину. Это видит К о р е ш к о в, пришедший с охапкой сирени.
(Злорадно.) Сержант! Все видел?
К о р е ш к о в (смиренно). Что именно, товарищ капитан?
Г р у б с к и й. Как она… меня…
К о р е ш к о в. Никак нет. Вот под Можайском видел. Как вы деру от нашего комбата.
Н и н а. И сейчас видел. (Грубскому.) Подтвердит.
Входит Р а т о я н. Обращается к Нине.
Р а т о я н. Обеспечили одеялами югославов и норвежцев?
Н и н а. Так точно, товарищ комендант.
Р а т о я н. С кино все в порядке?