– Ненавижу её, – сказал он. – Больше всего на свете хочу вбить в неё осиновый кол и закопать мордой вниз, чтобы она, не дай бог, не восстала из могилы.
– Что она такого сделала?
– Именно она эту заразу принесла, она и никто другой. Посадила всех сначала на винт, ну а где винт, там и всё остальное потом, – он помолчал. – Я больше не хочу травиться, послал её подальше, потому что с ней это просто нереально. А она пристала как банный лист, думает, она вся такая невъебенная, что че хочу, то ворочу. Нет, дорогая, не выйдет!
– Ты поэтому сегодня мрачный был, когда Дон пришёл?
– Ну, я-то думал, что мы вместе завяжем. Лучший друг все ж таки. Хоть попробуем, но Дон категорически не хочет. Манал, говорит, я этот трезвый мир. Ну и пофиг, буду один.
Потом он помолчал немного.
– Знаешь, я когда про девушку говорил, я ну, это… давай встречаться? Я давно хотел предложить, но не решался как-то. Ты же вон какая…
Я подождала, пока он скажет, какая же я, но он так и не закончил.
– Я не против, давай.
Он обвился вокруг меня своими длинными руками и ногами, как питон Каа, мы так посидели ещё немного, глядя на рассвет, и пошли спать.
Highway to HellСнегурочка
Я блестяще сдала выпускные экзамены. Даже вся моя бурная личная жизнь и постоянные тусовки не помешали подготовиться. Отчасти от того, что я всю жизнь пахала как проклятая: в школе, в музыкалке, на дополнительных курсах английского и на занятиях теннисом в семь утра по воскресеньям, а всё свободное время – нелегально на конюшне, так что концентрироваться на выполняемой задаче я умела превосходно. Теперь целью номер один стало поступление в универ на факультет иностранных языков. Для этого нужно было сдать три вступительных экзамена. Фору имели только школьные медалисты, которые при условии, что они сдают первый экзамен на отлично, зачислялись вне конкурса. И победители всероссийских олимпиад, имевшие право поступления без экзаменов в любой вуз страны. Я не была медалисткой из-за той самой треклятой физики, поэтому мне светило сочинение, совмещенный с устной литературой письменный русский и устно-письменный английский.
Я по мере сил готовилась. И готовилась бы более продуктивно, если бы не кардинальное изменение в поведении моей мамаши.
Началось всё с того, что отец поставил вопрос ребром: или он, или этот упырь Андрюша. На фоне краха больной фантазии моей матери о её сверхспособностях и чуть не божественной силе, покрывающей, по её мнению, любое, даже абсолютно аморальное поведение, дома произошел грандиозный скандал с битьем посуды и швырянием в отца чайником с кипятком. Отец собрал свои вещи и ушёл жить на дачу.
Родители вплотную подошли к черте, называемой развод.
Мама начала терять почву под ногами и нырнула с головой в жуткую депрессию. Она или лежала на кровати сутками дома, или, наоборот, мучилась бессонницей и бродила по улице днями и ночами. Андрей всё чаще откровенно посылал её подальше, а она упорно ездила к нему, сидела на лестнице, когда он не открывал дверь, рыдала там, от неё шарахались все его соседи, отвернулась его престарелая мамаша, некогда беспрекословно плясавшая под мамину дудку. В отсутствие папы вся тяжесть её горя и обиды обрушилась на мои плечи. Она мне часами рассказывала во всех самых интимных подробностях перипетии своей личной жизни, тошнотворные описания которой делали меня больной на несколько дней. Я узнала, что мама многократно изменяла отцу. И что он, по её мнению, обязан был это терпеть и прощать. Я до этого момента вообще не знала об этой стороне жизни своих родителей абсолютно ничего, а тут на меня, как из прорвавшейся канализации, потекли потоки всей грязи, что накопилась за жизнь. Моё детское восприятие священного и прекрасного материнского образа разбилось вдребезги.
Дальше становилось всё хуже и хуже. Мама стала агрессивной, начала поливать грязью меня. И как человек с невротическим складом личности, полностью отпустивший себя в эмоциональном плане, с каждым разом в истериках достигала новой глубины. После очередной ссоры с Андреем, приведшей наконец к разрыву, она, беснуясь и утопая в слезах, выскочила в подъезд, залезла на подоконник открытого окна и стояла там до тех пор, пока случайные люди, спускавшиеся по лестнице, её оттуда не сняли. Потом мы с Толиком, которого я попросила приехать и помочь отвезти её домой, затащили её в квартиру, где она упала на кровать и лежала там, как мёртвая, несколько суток.
Толик, единственный из всех моих друзей, был полностью в курсе ситуации с самого начала, поскольку жил за стенкой и прекрасно слышал все скандалы, которые происходили у нас дома. Огромное ему спасибо, что он просто молча помогал, не приставая с расспросами или сочувствием.
Ещё одной бедой, свалившейся на мои плечи, было полное, тотальное отсутствие денег. Папа, живя на даче и переживая кризис отношений по-своему, на работу больше не ходил, ел то, что выращивал в огороде, наполняя свои дни заботой о помидорах с огурцами. Хорошо хоть, что братца отправили на всё лето пожить к тётке, он не путался под ногами. Его не коснулась эта история, и он сохранил нормальные отношения с обоими родителями, которые я потеряла раз и навсегда.
Если бы не Рентон с Хуаном, которые привозили мне что-то поесть, я банально умерла бы с голоду. При этом парни прекрасно понимали, что мне нужно сосредоточиться на поступлении. Они не мешали мне, не устраивали гульбищ. Рентон красиво и романтично ухаживал, дарил цветы, в особо тяжелые моменты утешал, как умел: возил кататься на машине за город или купаться на море.
Наступил день первого экзамена. Я написала своё сочинение, была уверена в оценке «отлично», но на следующий день, когда вывесили результаты, оказалось, что у меня стоит тройбан. Сказать, что я была удивлена, это сильно согрешить против правды. Я, конечно же, пошла на разбор своего сочинения и, когда получила работу и имя проверявшего её преподавателя, тут же ринулась в бой. Поскольку я была уверена в своей правоте, точно знала, каким правилом я руководствовалась, а также то, что это правило является одним из наиболее спорных в русском языке и принимается не всеми учёными, я надеялась доказать самому декану гуманитарного факультета, что я не просто так что-то пишу и случайно не ошибаюсь. К сожалению, я переоценила способность декана к диспуту. Прекрасная черта большинства преподавателей нашего университета сомневаться в себе и слышать контраргументы сплошь и рядом исчезает, как только преподаватель достигает определенного статуса, должности или возраста. Деканы по определению непогрешимы, а ректор – так просто наместник бога на земле.
Короче, аргументы мои были отвергнуты. Мне было сказано, что «ты с кем тут спорить вздумала?» и «как там твоя фамилия?», оценка не исправлена, и я отправлена ни с чем. В принципе я сильно не расстроилась. Тройка за сочинение не делала мне пока совершенно никакой погоды, ведь первый экзамен – это просто самое крупное сито, отсеивающее лишних и абсолютно непригодных, и достаточно было получить не два. А через три дня был второй экзамен: русский письменно и литература устно. На русском проверялось теоретическое знание грамматики, синтаксиса, фонетики и морфологии. При этом абитуриентов просили провести все виды разборов на конкретных примерах письменно. Экзамен принимал тот самый декан лично. Я всё сделала, сдала листочек и вышла в холл ждать результатов, которые объявлялись тут же по мере проверки работ. Каково же было мое изумление, когда напротив своей фамилии я увидела два балла. Я судорожно пыталась понять, где я столько накосячила, чтобы получить не четыре, не три, а два! Работы нам не отдавали. Результат проверки я не видела. Через пару минут после объявления оценок декан лично вынес мою карточку абитуриента с выставленной двойкой и отдал в руки, бросив фразу: «Ты здесь учиться не будешь».
У меня потемнело в глазах, я едва устояла на ногах. Всё. Вступительная гонка для меня завершена, я позорно сошла с дистанции. Я дура. Я тупая. Я не способна поступить в универ. Вся моя упорная работа в течение десяти школьных лет пошла прахом. И что мне теперь делать, я понятия не имею. В смысле в принципе. Жизнь моя с размаху налетела на огромный знак «стоп».
Я не помню, как вышла из здания, как дошла до остановки, как зашла домой. Я очнулась только тогда, когда Толик, сидевший у меня дома, пока я была на экзамене и карауливший мою двинутую мамашу (на случай если она объявится – дома её не было, а искать её мне было некогда из-за экзамена), сорвал дверь с петель ванной комнаты. Я обнаружила себя стоящей прямо в босоножках и в платье под ледяным душем. Тут примчались Рентон с Хуаном, которых Толик вызвонил сразу, как я заперлась в ванной. Они выволокли меня оттуда, замотали в полотенце, Рентон утащил меня в комнату, стянул мокрую одежду и обувь, нашёл что-то в шкафу, переодел. Я пребывала в состоянии шока. Не того, который, «ах, звезда в шоке», а того, при котором нарушена координация, связь с реальностью, возможность понимать речь, а реакции заторможены – короче, почти полная невменяемость.
Парни кинулись отпаивать меня чаем, боясь давать чего-то покрепче. Я потихоньку начала приходить в себя. Тут позвонила мама Евы, к которой прибежала дочь и рассказала, что у меня два за русский, она сама видела вывешенные результаты, когда пришла смотреть свои по физике. И что она узнала, что экзамен ещё не закончен, что в таких случаях нужно идти на апелляцию. Да, крайне редко кому-то удается отспорить хоть балл, но это какой-никакой шанс. И всё это Евина мама говорила мне в трубку. Она сказала: «Бери маму и езжайте обратно в универ». Я сказала, что мамы нет. Та озадаченно помолчала, не понимая, как такое возможно, уехать куда-то, когда у твоего ребенка вступительный экзамен. «Тогда бери папу!» – «Папы тоже нет». Она ответила, что тогда мне нужно собраться, прийти в себя и ехать писать заявление самой. Я повесила трубку, вернулась к друзьям и села молча за стол. Первым нарушил тишину Хуан: