Внутри на всех поверхностях ровным шевелящимся слоем кишели мухи. Их было так много, что когда мы влетели в автомобиль, то мгновенно перестали видеть друг друга в туче насекомых, потому что они все разом взмыли в воздух. Эта живая скверна, монотонно жужжа, облепила нас ровным слоем в считаные секунды. Зажимая рот и нос, зажмуривая глаза, мы кинулись вон из машины! Выскочили, открыли все двери, начали пустыми мешками пытаться выгнать этот поганый рой наружу, кричали, ругались, махали руками, потом на наши вопли прибежали Хуан с Рентоном, по-быстрому затолкали мешки с урожаем в багажник и дернули оттуда на максимальной скорости. Пришлось ехать по трассе с настежь открытыми окнами, чтобы оставшихся наиболее упорных мух выдуло ветром.
Следующим пунктом назначения была Надина дача. Это был крошечный покосившийся домик, собранный из подручного материала, причем в ход шло абсолютно всё – от старых гнилых почерневших досок до местами заклеенных скотчем рекламных баннеров. Это был больше шалаш, чем дом, но внутри было на удивление чисто, уютно и хорошо. Там уместились крошечная кухонная зона с газовой плиточкой, небольшой деревенский рукомойник с ведром для слива воды, диванчик, на котором можно было улечься даже вдвоем, рядом с ним столик. По стенам были развешаны обязательные дачные атрибуты: сисястый чеканный образ Шемаханской царицы, который был и остается самым живучим советским ширпотребом, щербатая деревянная разделочная доска и связанные в длинные гроздья плетенки чеснока и лука. Огородик тоже был крошечный. Создавалось ощущение, что руку к нему прилагали дважды в сезон: во время посадки и во время сбора урожая, который каким-то неведомым чудом сумел уродиться и выжить. На весь огород нами было найдено: один молочной спелости кабачок, пара патиссонов с ладошку, две зеленые, сморщенные, потрескавшиеся от нехватки влаги помидорки, такой же заморенный засухой перчик. Также был обнаружен совсем уж непонятно как оставшийся в живых махонький вилочек капусты, поеденный слизняками так, что ни одного живого места на нём не осталось, зато внутри квартировали многочисленные жители, и при готовке то и дело приходилось вытаскивать затаившийся внутри контрабандный белок. Ещё была картошка, штук, наверное, десять, все размером не то с крупный виноград, не то с мелкий китайский мандарин. А ещё был майонез. Из этого всего богатства Надя умудрилась приготовить потрясающе вкусное овощное рагу.
Мы уселись на улице кто куда с тарелками, ели это рагу и наслаждались самым пронзительным из всех летних месяцев – августом. Вроде и ночами уже холодно, и роса сменяется иногда инеем, и море уже обжигает ноги ледяной водой, и совершенно не тянет купаться даже в самый знойный день, и под березами уже кое-где лежат желтые листочки – первые вестники осени, – но ты смотришь на все эти маленькие намеки и никак не хочешь верить, что вот ещё немного, и всё, кончится тепло, солнце, нежный ветерок и бескрайнее голубое небо. И опустится хмарь на город и лес, небо нальется свинцом и наползет вечная промозглая серость, которая сменится замороженной безжизненной ночью. Но пока этого не случилось, пока природа отчаянно мажет по холсту самыми яркими красками, самыми толстыми мазками рисует цветы, грибы, яблоки, гроздья рябины, облака, синюю высь, Млечный Путь и звездопад. А мы, зачарованные картиной, сидим и впитываем всё это в себя, запасаем в кладовые памяти, чтобы на исходе февраля всё ещё верить, что зима не вечна.
После вкусного обеда включили музыку. На самой даче электричества не было, зато была машина, магнитола и те самые пять кассет. Мы поставили что-то глупое, дискотечное. Что-то, что невозможно слушать в трезвом виде, но вот если тебя переполняет счастье и хочется прыгать и кричать в небо, то тогда самое то, что нужно. Как я смеялась, когда Надя и Дон танцевали вместе! Дон делал глупые и нарочито дискотечные движения, согнувшись почти пополам и двигая локтями, будто расталкивая толпу, а Надя ходила вокруг него, как русская барыня, подбоченясь, высоко подняв грудь и расправив плечи. Потом она закружилась, её легкое платье поднялось, приоткрыв стройные длинные ноги в красных туфельках, и она кружилась и кружилась в танце, прославляя собой лето, юность и беззаботность. Такой она навсегда останется в моей памяти, отчаянной озорной девчонкой, танцующей на лужайке под глупую попсовую мелодию.
Потом мы сидели в домике, загнанные внутрь комарами и прохладой, при свете керосиновой лампы пили чай со зверобоем и чабрецом, которые я насобирала тут же у крылечка, и травили байки о своих похождениях. Я рассказывала, как моя мама, будучи ещё нормальной, в первом своем походе ночевала на одном прижиме в каких-то десяти метрах от медведицы с медвежатами, отделенная от них костром и стеной дождя. Как река поднималась, грозя смыть всех с крошечного пятачка суши, прилепленного к отвесной скале. И как дикое животное и человек вместе боролись за свои жизни, забыв о вражде, а мои спутники смотрели на меня широко раскрытыми глазами, совсем как дети, которым рассказывают диковинную сказку о жизни каких-то фантастических созданий, не существующих на самом деле и встречающихся только в книжках. Мы вернулись домой глубокой ночью, счастливые, мечтающие о завтрашнем чудесном летнем утре.
А в начале следующего лета Надя вышла в окно прямо во время гулянки, на глазах у Хуана, Рентона и всех остальных. Она обожала открытые окна. В тот раз она встала, бросила на пол только что выпитую рюмку, вытерла губы рукой, в один прыжок вскочила на подоконник и выпорхнула на волю.
Она была первой из девушек.
Потом была еще Ксюха, повесившаяся на ремне в ванной, и Наташа, умершая от передозировки, и многие другие. Ни одна из них не дожила даже до двадцати пяти.
Порки
Порки я встретила тем же летом, в компанию его притащил Толик. Это был не то его одногруппник, не то просто знакомый. Порки заслужил свою кличку не только внешностью, так как был полным, с огромной толстой задницей, круглым розовым лицом и носом картошкой, похожим на пятачок. Окрестили его за поведение в пьяном виде. В состоянии опьянения он вставал на четвереньки и хрюкал, лез ко всем, и сколько бы на него ни орали, ни пинали его в его жирный зад и ни прогоняли, он никуда не уходил. Его и били, и швыряли в него чем попало, он только взвизгивал и начинал хрюкать ещё громче. Я наблюдала его таким дважды, зрелище, прямо скажем, мерзейшее.
Порки обожал Ксюху. Ксюха была девушкой Злого. Причем это были не просто мутки, это были настоящие отношения двух очень близких людей. Только Ксюха принимала и понимала Злого, только она его выдерживала, только она видела за маской жестокости и вседозволенности его настоящее лицо. А Злой только с ней мог эту маску снять. Это были наши доморощенные Сид и Ненси.
У всех наркоманов очень быстро встает вопрос, где брать деньги на очередную дозу. Злой проколол всё, что только мог, вынес из дома последний хлам, который можно продать, включая копеечный фотоаппарат-мыльницу младшей сестры, и на этом его источники дохода закончились. Обычно в такой ситуации начинают или воровать, или толкать «дурь» сами, но поскольку Хуан предупредил всех, что мусора бдят и что первый же откровенный косяк с их стороны тут же обернется огроменными проблемами, было принято решение искать бабло где-то в другом месте. И вот тут пригодился Порки. У Порки были богатые родители, которые без вопросов выдавали ему на карман столько, сколько тот попросит. Хуан посадил Порки на героин, а Злой подсунул под него Ксюху. Для любимой девушки Порки не жалел ничего: ни чека с белым, ни денег, а та, в свою очередь, делилась всем этим добром со Злым. И жил бы себе этот любовный треугольник долго и счастливо, если бы не натура самого Злого. Он конечно, не мог терпеть Порки рядом со своей девушкой. Но откровенно вступать в конфронтацию не хотел, иначе лишился бы доступа к белому, поэтому потихоньку стал всё своё время проводить вместе с ними, и скоро они с Ксюхой перестали даже делать вид, что та встречается с Порки, а не со Злым. Порки очень долго не хотел в это верить, считая Злого чуть ли не лучшим другом, пока однажды не купил им всем троим дозы, они дружно не вмазались, и Злой с Ксюхой не заперлись в комнате заниматься любовью. Тогда Порки смастерил в соседней комнате на крюке для люстры петлю и повесился.
Порки был единственным из всех, чью смерть обсуждали. Ни до него, ни после об ушедших добровольно никто никогда не говорил. Словно они своим поступком стирали себя из общей памяти раз и навсегда. По ним не плакали, о них не сожалели, к ним на похороны не ходили. А вот Порки помнили. Он был примером самого распоследнего днища, ниже которого невозможно упасть. Говорили, что он жирный дебил и что туда ему и дорога. И презрительно сплевывали, словно его имя на вкус было чудовищной мерзостью. При этом упоминали и его родителей, которые сами во всем виноваты, которые точно знали, что их сын наркоман, потому что он единственный из всех совершенно спокойно раскумаренным шёл домой, садился напротив мамы с папой и зависал, почухивась и роняя слюни на пол, а те упорно делали вид, что всё нормально, что с их сыном ничего особенного не происходит. Гребаные страусы, засовывающие свои тупые головы в песок, так им и надо.
Потом ещё был Тошик, огромный шкаф, легче перепрыгнуть, чем обойти, которого из-за богатых родителей посадили на белый и доили до тех пор, пока тот не повесился, а сколько всего было таких Тошиков и Порки на счету Хуана, Злого и прочих, я не знаю и знать не хочу.
Рентон
Рентон не был ни красивым, ни обаятельным, но ему это было совершенно не нужно, ибо он обладал тем качеством, о котором мечтают все парни без исключения: от источал бешеную, животную сексуальность. От одного его прикосновения девушки млели и скидывали одежду. У него была волшебная мягкая кожа, к нему хотелось прижиматься, трогать её, гладить и ни о чем больше не думать. Про него среди наших ходили байки про то, что он доставлял оргазм даже своей кошке, когда той случилось попросить кота по весне. Именно он подбил Хуана на отношения втроем с девушкой, и все в компании исходили на зависть, глядя, как они втроем целуются у всех на виду. Но при этом он был очень разборчив в связях, встречался с самыми красивыми, раскрепощенными и уверенными в себе. Как я затесалась в этот список, мне самой было непонятно. Рентон был от природы молчаливым, если говорил, то редко и по делу, в основном очень метко и язвительно. Но со мной он был другим. Вообще, наши отношения начались задолго до той поездки на базу с ночного разговора у меня на даче, причем это был не совсем разговор, это был монолог Рентона о жизни, его отношении к Хуану и прочим, про наркоманию, которую он сам ненавидел и постоянно гнобил себя за слабость, про любовь, про мечты – в общем, про всё на свете.