кам на пушечный выстрел не подходил, а от имени Рентона его до сих пор передергивает.
После этого мы вдвоем поехали назад на дачу, прибрали там и максимально постарались восполнить урон, нанесенный папиным обожаемым растениям. Я потихоньку пришла в себя, подумала, что всё совсем не так плохо, как могло бы быть. Ещё я подумала, что, несмотря на все переживания сегодняшнего дня, очень приятно побыть маленькой и хрупкой девушкой, спасенной из беды сильными мужскими руками.
Всю ночь мы тратили мой окситоцин и его тестостерон самым естественным и приятным образом, а под утро Рентон сказал, что любит меня.
А я не ответила.
Я ему не поверила.
Не поверила, потому что, во-первых, это было сказано после оргазма, во-вторых, потому что он был зависимым и однозначно в тот момент героин любил больше всего на свете, а в-третьих, мне нечего было ему ответить, потому что я не испытывала к нему тех чувств, которые называются любовью. Я не была даже слегка влюблена в него, для этого нужно гораздо больше, чем отменный секс и химия между телами. Мне с ним было легко, приятно, понятно, он меня не напрягал, вытаскивал из передряг, но мог легко на неделю пропасть, и мне было неинтересно, с кем он, что он там делает и появится ли вновь. И в этом был весь кайф. А вот заморочки с любовью к зависимому мальчику мне были совершенно не нужны, я уже тогда понимала, что, как только начнется учеба, я скорее всего перестану с ним общаться, у меня будет совершенно другой круг, другие интересы. Он тоже это прекрасно понимал, но для него мое молчание значило гораздо больше, чем мне хотелось бы. Как потом сказал мне Толик, с которым я поделилась этой историей, Рентон никогда ничего не говорит просто так. Для него это было важно, и что я зря не поверила. Он приоткрыл мне свою душу, а я просто молча отвернулась.
С того раза мы больше не спали вместе. Рентон появлялся всё реже, ушёл в марафон, где долбился по-чёрному, потом подцепил классическую наркоманскую болячку, лег в больницу лечиться и попытался слезть с иглы с помощью традиционной медицины. В последний раз мы были вместе, когда он позвал меня на свой день рождения. Мы встретились у Темы дома, посидели там какое-то время. На улице уже лежал снег, было холодно, дул сильный промозглый ветер, просто гулять не было никакого желания, а от Темы нас скоро попросили. И мы пошли пешком ко мне на дачу. Нас было шестеро: я и именинник, Хуан с Ритой и Тема с какой-то малолеткой, которую я впервые видела. Мы шли по продуваемой всеми ветрами дороге вдоль канала, ни фонарей, ни луны, кромешная тьма, холод и снег в лицо. Я не помню, чтобы мы разговаривали. Ноябрьская ночь топила нас в чёрной замерзающей воде, колола ледяными иглами, стегала плетью наотмашь по лицу и рукам, и мы едва успевали переводить дыхание. Наконец-то показался маленький домик с заколоченными ставнями, слепенький, брошенный и неприкаянный. Он так зябко жался к соседним домам, будто сам изо всех сил хотел согреться. Из его погреба тянуло сыростью, сквозняки гуляли по полу, на столе лежала пыль, а в комнате на пустых незастеленных кроватях не было даже матрасов – их в этом году убрали на чердак, считая, что так они будут меньше отсыревать. Электричество тоже уже отключили на зиму. Дом встретил нас уныло и холодно. Мы растопили печку, но она почти не давала тепла – дом слишком сильно остыл, и чтобы прогреть его, нужно было топить часов 6–7 без остановки. Мы придвинули три кровати вплотную к печной стене, не раздеваясь легли вповалку. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, в непроглядной темноте зимней ночи в доме с закрытыми ставнями, как малые дети, вздрагивая от шорохов и скрипов, прислушиваясь к треску живительного огня в печке. Хуан и Тема тихонько переговаривались друг с другом, а Рентон крепко обнимал меня и молчал. И я знала, что ему хорошо и немного больно и что он меня обнимает так в последний раз.
Это был самый странный день рождения в её жизни. Самый символичный, что ли. Девочка изо всех сил пыталась понять, что погнало их в эту ночь так далеко, почему они предпочли продираться через холод и мрак, лишь бы лежать вот так вместе на твердых кроватях, абсолютно трезвые, молчаливые, в едином слиянии душ? Наверное, потому что этот старенький домик, большой ухоженный сад, теплица со вкусными помидорами и огурцами, душистые лилии и огромные чайные розы, баня, пахнущая влажными досками и березовым веником, увитая плетущимися зарослями веранда с большим столом, за которым помещались все друзья, веселые вечера и сонные полдни – всё это стало их общим счастливым домом, где всем было место. Дача, на которой им так хорошо было летом, так радостно, волшебно, так легко и по-настоящему чудесно, сейчас встретила их неприветливо, будто говоря, что их время прошло, всё хорошее закончилось, вы здесь незваные, чужие, вам здесь не место. Они хотели, так хотели поймать уходящее счастье за хвост, но оно улетело безвозвратно.
Хуан
Все подростки испокон веков собирались в стаи и жили по её законам, которые негласные, неписаные, но железобетонные. Их не нарушают, никто и никогда. Это такая же стадия взросления, как первые самостоятельные шаги или первая любовь, без этого вырасти невозможно.
И это была моя стая. Я видела все пороки её членов, все их недостатки, но я была очарована ими, их отношением ко мне в самые трудные для меня моменты. Кроме них, у меня тогда никого не было. Да, они были злыми и жестокими, но какими они ещё могли быть, брошенные на произвол судьбы, беспризорные, без планов на будущее, без перспектив, без любви и домашнего тепла? Они, как щенки в картонной коробке, плыли по фарватеру Оби в надежде, что не утонут, а коробка снизу размокала, и они по одному шли ко дну. Из всех, кого я знала, выжили только те, кого чья-то неравнодушная рука вынула за шкирку из этого бурного и смертоносного потока, те, за кого боролись близкие. А те, кого спасли близкие, сами потом спасали друзей. Так было с Есениным, с Рентоном, с Микаэлем, с Темой и со Злым, остальные сгинули все до одного. Для меня же тем, кто не дал мне утонуть, как это ни парадоксально, был Хуан.
До начала учебы в универе оставались считаные дни, я приехала на собрание группы, где предполагалось обсуждение всяких организационных моментов учебы. Когда я вышла, то увидела нашу бежевую «четверку» у главного корпуса, подошла поздороваться. Я была немного раздосадована на них за то, что они опять пропали на несколько дней и ни слуху ни духу. Я села в машину на заднее сиденье, за рулем, как обычно, был Рентон, рядом с ним на «тещином месте» сидел Хуан, а сзади были Тема и Злой. Я заметила, что Злой едва успел спустить рукав и сидел какое-то время абсолютно отрешенный, такими же были и остальные, свежевмазанными. К тому моменту я уже привыкла к ним в таком состоянии и знала, как меняется их поведение под героином. Злой, обычно либо замкнутый и хмурый, либо, если в образе шута, шумный, задиристый и болтливый, становился мягче, услужливее, и рот его вообще переставал закрываться, он мог 24 часа без остановки нести полнейшую чушь. Рентон окончательно уходил в себя, Тема начинал глупо улыбаться и всему радоваться. Не менялся только Хуан. И вот Злой открывает глаза, смотрит на меня и начинает рассказывать, как его накрывает, как ему кайфово и что вот, Снегурочка, у меня есть ещё белый, давай мы и тебя вмажем.
И тут я впервые в жизни увидела абсолютно взбешенного Хуана, который, казалось, сейчас несчастного Злого собственными руками порвет в клочья. Он орал на него так, что у нас у всех в замкнутом пространстве машины заложило уши. Он развернулся со своего места, схватил его за грудки и, держа его за воротник, просто раскатывал катком:
– Ты, гнида, себя угробил и её угробить хочешь?! Пидор ты гнойный, если я еще раз услышу, что ты ей предлагаешь вмазаться, или мне покажется, что я услышал, или что мне вдруг приглючится, что ты мог такое ей предложить, я тебя самолично придушу! Я сделаю так, что ни в этом городе, ни в каком окрестном ты себе белого не найдешь, ни один самый распоследний банчила тебе ничего никогда не продаст!
Не уверена, что его угрозы были хоть сколько-то реальными, но бедный Злой съёжился весь, замычал «да ладно, понял я, че ты прям орать-то», побледнел и уполз в угол сиденья. Здоровый рыжий хулиган с вечно сбитыми костяшками на кулаках, который вырос и окреп в постоянных уличных драках, теперь сидел, скукожившись, и опасливо поглядывал на тщедушного, тонкошеего Дона. Хуан ещё немного потаращился на него своими черными как ночь глазами, в которых теперь вообще не было видно зрачков, и повернулся ко мне.
– Ты никогда ничего крепче травы не будешь пробовать, ясно тебе? Ты не полезешь в это дерьмо, поняла? Дай мне слово, что не полезешь! – он требовал по праву старшего, по праву вожака стаи.
– Даю слово, – сказала я.
– Видишь вон то серое здание? Помнишь, сколько усилий ты потратила, чтобы иметь право в него входить ежедневно? Не вздумай забыть об этом! Тебе туда, а не с нами!
– Че ты взбесился-то, ты мне кто, старший брат? Может, ты папаша мой? На других орать будешь и командовать, что делать! – я начала накаляться, ненавижу, когда мне кто-то указывает, что делать.
– Вот! Вот такой и оставайся! За это я тебя и уважаю! – сказал он, улыбаясь своей зубастой улыбкой. – Пойми ты, мы все мертвы уже, мы ходячие трупы. Нормальным людям должно быть стремно с нами срать садиться на одном километре. Мы же продали все друг друга и себя самих, предали и ещё сто раз продадим и предадим. Мы никогда не увидим настоящее море, никогда не полезем в твои эти горы, мы сгнием в каком-нибудь притоне, и некому будет нас даже похоронить, потому что мы все там поляжем. У нас нет будущего. Оно нам нахер не впилось. Я под герычем могу быть чем хочу и кем хочу, могу летать, как супермен, причем ощущения в тысячу раз круче реальных, но это только пока я вмазанный. А в реале я собачье говно на ботинке, меня брезгливо о траву обтирают и в дом стремаются со мной входить. Я сам свой выбор сделал, и он хреновый тем, что я уже назад отыграть никогда не захочу. Вон Рентон с Темой сидят молчат, они вылетели оба из универа твоего. Год проучились и вылетели, долбоёбы, потому что тот же выбор сделали, что и я. Мы теперь одина-а-аковые. Ничтожества. Грязь.