Он замолчал. В машине воцарилась гробовая тишина. Потом он сказал как ни в чем не бывало, что они тут зависнут немного, подождут, пока подотпустит чуток. Я вышла, сказала им «пока» и ушла на остановку, пришибленная таким эмоциональным откровением Хуана и его предельно честным пониманием своего положения.
Удивилась тогда не только я, Злого тоже пробрало неплохо. Не знаю, что именно из сказанного на него подействовало, но, когда его мать нашла в ванной шприц с контролем, Злой не отпирался. В отличие от большинства родителей, чьи дети в тот период сидели на героине, мама Злого, которая воспитывала сына и двух дочерей одна и упластывалась на работе с утра до ночи, решила срочно принимать меры. Она отправила его подальше от дружков, совершенно правильно предполагая, что тут он никогда не сможет завязать. Она услала его в какую-то деревню к тётке помогать по хозяйству, ограничив его круг общения коровами, курицами и козами. Тот переломался там, прожил ещё полгода, потом вернулся, нашёл работу и навсегда забыл имена своих бывших друзей. Характер у него был такой, что об него подковы можно было гнуть, при этом он был умен, изворотлив и находчив, так что быстро попер в гору, дослужился от простого складского работника, которого и взяли-то по блату, до начальника логистического отдела в огромной всероссийской компании, получил повышение и уехал в Москву. Он был первым, кто смог. Он был единственным, у кого была нормальная мать.
А Хуан никогда так и не завязал. И, как мне сказал Рентон, не завяжет никогда, так и сдохнет раскумаренным.
Мальчик и Девочка шли по дамбе обводного канала к Девочке на дачу. Когда-то, в славные советские годы, эта дамба прославляла подвиг гидростроителей, неизвестно за каким лешим перегородивших плавную широкую Обь, затопив старый город Бердск и кучу деревень, изменив русло реки, климат в Новосибирске и практически уничтожив рыболовный промысел из-за того, что каждый год подыхала куча икры при сбросе воды в самый разгар нереста. Славные гидростроители, ещё более славные инженеры и прочие передовые умы поддались тогда на всеобщий клич о дармовой электроэнергии и великих свершениях человека – хозяина природы, но забыли посчитать, сколько той энергии будет давать гидроэлектростанция на плоской как блюдце равнине. В итоге оказалось, что это едва ли десятая часть того, что потребляет город. Зато у Девочки с Мальчиком было свое Обское море, гордо именуемое так теми, кто никогда в жизни не видел моря настоящего. Это море не пахло солью, было противного серо-желтоватого цвета, по берегам воняло россыпями дохлых лужанок в сезон мора моллюсков или тухлой рыбой в сезон глистастых лещей, приносило круглогодичный ветер и тучи мошек, от которых не было никакого житья ни людям, ни животным. Найти бы тот котел в аду, в котором варятся подписавшие указ о создании этой ГЭС, да подлить им кипяточку.
Вот и сейчас Мальчик и Девочка спасались от назойливых насекомых, деля одну на двоих сигарету по уже сложившейся привычке, несмотря на полную пачку. Дорога была длинная, старые выщербленные бетонные плиты играли в звонкие ладошки с подошвами ботинок, по левую руку тянулась серой лентой тихая вода, которая спала уже так долго и крепко, что окончательно забыла радостное оживление от стрекота моторных лодок, протяжного зова огромных утюгов, толкающих груженые баржи, и рева стремительных рейсовых катеров с пассажирами. По правую руку за дорогой жались друг к другу бесконечные дачи. Мальчик рассказывал Девочке сказку.
«Жили-были обычные дети. Они росли во дворах панельных девятиэтажек в одинаковых городах с одинаковыми названиями улиц, ходили гулять в одинаковые типовые парки, катались на одних и тех же каруселях и качелях, прыгали по стройкам, жевали гудрон, кидали в лужи карбид, жгли костры на пустырях, бегали по крышам домов, играли в казаков-разбойников и минус пять. В каждом дворе обязательно была своя трансформаторная будка для разных игр с мячом летом и свой ряд железных ржавых гаражей для прыжков в сугробы зимой. Все в их жизни было одинаково, просто и понятно. Садик, школа, институт, распределение на работу, 120 р. в месяц зарплаты, роспись в ЗАГСе, квартира по ордеру от предприятия, дети, живущие во дворах бетонных девятиэтажек в одинаковых городах с одинаковыми названиями улиц. Мамы орали детям в окна на тысячу разных голосов: «Саша! Ужинать пора!», «Маша! Домой!», «Васька! Где ты, паразит? Бегом домой!», «Дети, если Павлушу увидите, скажите, что мама зовет кушать!». Все в выходные летом ездили на дачу на электричке, весной и осенью на картошку, зимой ходили с папой на лыжах в ближайший лесок или парк или сидели дома, когда погода была так себе, и мечтали о дальних странах, морях, приключениях и неосвоенных планетах, паяли радио, учили азбуку Морзе и все как один хотели стать космонавтами. А потом вдруг в один прекрасный день все взрослые исчезли. Те дети, кто был помладше, даже не заметили, что их нет. Они всё так же ходили в садик и в школу, смотрели свои «Спокойной ночи, малыши» и в ус себе не дули, не понимая, что случилось что-то из ряда вон выходящее. А вот дети постарше заметили, что больше никто не говорит им, что надо делать и, главное, что делать не надо. Не орет из-за несделанной домашки и прогулянной школы, не отбирает сигареты, не устраивает скандал из-за выпитой бутылки пива и не дежурит у окна в истерике до полуночи, если ты где-то загулял. Парни и девушки стали собираться допоздна по квартирам, окрыленные этим нежданно-негаданно свалившимся на них счастьем. Пока дома мистическим образом в холодильнике появлялась скудная еда, такая, чтобы с голоду не умереть, типа макарошек или там супа с куриным кубиком, им было совершенно неинтересно, куда делись их предки. Главное, что теперь можно было, не таясь, устраивать шумные вечеринки, оставлять любимую девушку на ночь, не убирать в квартире, можно бухать и курить прямо в комнате и вообще, мама – анархия, папа – стакан портвейна. Панки хой! Детишки стали делиться на гопников и нефоров, драться за правильное размежевание улиц и право прохода по чужим территориям. В тех войнах пострадали многие, оставив там не только выбитые зубы, сломанные кости, свернутые челюсти, иногда и жизни, но они и не думали заканчиваться, просто перешли в хроническое состояние. Пацанов, доживших до восемнадцати и не получивших по морде, не осталось в природе, все ходили меченые. А потом всем надоело драться, пить и курить, надоела грязь в квартире, серые исписанные стены. Надоело, что если ты вдруг заболел, то оставался один, потому что друзья уходили пить к здоровым. Надоели грязные квадраты потолков, белесыми глазами смотрящие на тебя сверху. Надоели обоссаные пролеты лестниц с кривыми затертыми до проплешин перилами. Надоела помойка на улице, вонь собачьего дерьма и склизкие сопли использованных презервативов под окнами. Надоела мерзкая промозглая мрачная поганая реальность. И когда уже стало так невыносимо от всего этого, что хоть волком вой, хоть в окно выходи, кто-то принес ручного дракона.
Дракон был самым настоящим, живым. Он был зелено-желтый, с янтарной гривой, длинным переливчатым хвостом и такими же янтарными глазами с серпиками зрачков. Острые серебристые коготки оставляли царапины даже на самых твердых поверхностях, соперничая по силе воздействия с жемчужными иголочками зубов и настоящим оранжево-синим пламенем, вырывавшимся из оскаленной пасти. Да, он был сказочно красив! А еще он был крошечный. Тот, кто притащил его, сказал, что если позволить ему себя укусить до крови, то он в благодарность перенесет тебя на время в свой волшебный мир, где эльфы, феи, вечное лето и можно трахаться с Мэрилин Монро. Но это только до тех пор, пока дракон заново не проголодается. И вот все стали кормить дракона с рук своей кровью. Драконий яд и правда действовал, как было обещано, но только дракон быстро рос, крови ему нужно было всё больше и больше, а те, кто летал в его мир, становились всё тоньше, суше, меньше до тех пор, пока дракон одного за другим их не съел. Под конец он был таким огромным, что от тени его крыльев наступила вечная ночь над той страной, где жили брошеные дети. С тех пор там никогда не встает солнце. Чем питается дракон сейчас? Он по одному ест тех детей, кто вырастает из «Спокойной ночи, малыши». И был бы у сказки паршивый конец, если бы не надежда на то, что дракона можно победить. Кто-то говорит, что если вернутся взрослые, то они придумают, как от него спастись, но это скорее всего враки. Ведь он откуда-то взялся, значит, он давно был, еще до исчезновения взрослых, но его никто не уничтожил. Может, они смогут ненадолго его отогнать или хотя бы уменьшить, да, наверное, это возможно, но ведь их нет. Ещё кто-то врал, что можно победить дракона любовью. Ну, это уж совсем глупость, ведь все видели, как дракон жрет всех подряд – и тех, кто любит, и тех, кого любят, и всех их вместе скопом. Против дракона выставляли армию и флот, но он их спалил и тоже сожрал, а многих заставил работать на себя и получил ещё и отменную охрану. Короче, нет от него, похоже, спасения.
– Есть, – сказала Девочка. – Дракон отнимает способность мечтать и видеть свое будущее, вместо этого он дает иллюзию прекрасного настоящего. Хорошо здесь и сейчас вместо какого-то несбыточного потом, ради которого ещё и пахать надо. Если люди вспомнят, как мечтать, они победят этого дракона.
– А с чего бы они вдруг захотели его побеждать? Они же умирают счастливыми, – мальчик кинул под ноги окурок, наступил на него и тут же полез в карман за новой сигаретой.
– Ну, не знаю, надоели бы его эльфы с феями. Или вдруг кто увидит правду в зеркале.
– Балда! Они от этой правды в зеркале все к дракону и побежали с протянутыми руками. Замкнутый круг, понимаешь?
– Понимаю. Но надежда-то есть? Ты же сам сказал, что у сказки не плохой конец.
– Ну, надежда-то есть. Куда ж без неё.
Они некоторое время шли молча, а потом Девочка спросила:
– То есть ты считаешь, что если бы взрослые не исчезли, то не было бы всего этого дерьма?