– Ты знаешь, они в ещё большей жопе, чем те дети. Я их даже в сказку брать не стал, они вообще на ровном месте слились все. Ведь они сами решили исчезнуть и не возвращаться никогда. Ведь сейчас ни войны нет, ни эпидемии, просто разруха в головах. Им ничего не мешает радоваться, любить, мечтать, чего-то хотеть. А они цепляются за древнюю труху, за гнилые тряпки свои и мир, который разлагается и воняет. Они выживают, а не живут. Призраки коммунизма – это про них, про наших с тобой и про вообще всех. Я раньше страстно хотел, чтобы меня оставили в покое, чтобы они испарились все, но когда их реально не стало, я понял, что я не готов ещё. Пропало не только это «туда не ходи, сюда ходи», пропала теплота, которую чувствуешь спиной, когда они есть. Ощущение, что, пока они есть, всё будет в порядке. А сейчас его нет, я ничего не чувствую. Так что мы совсем одни.
– Меня больше всего на свете это и пугает: одиночество. Я думала, я одна это ощущаю, а оказывается, что и ты тоже. Я раз пошла с собаками гулять, иду по улице, уже сумерки, тени становятся длинными, небо в разломах, знаешь, та самая трещина между мирами. И в эту трещину видно космос и звезды. И я стою, а голова моя упирается прямо в вакуум этот, прямо так: вот ноги на земле, а голова уже в космосе, ну, атмосфера же не в счет, она же невидимая, неосязаемая. И я, и моя планетка в этом огромном черном безмолвии такие крошечные, ничтожные, нет нас практически. И в то же время мы есть. Я есть. Но я одна в эту черноту высовываюсь, и никого больше там нет. И никто больше этого не видит и не поймет. Мне тогда так страшно стало! Как я буду там совсем одна?
– Все мы там, просто темно, и мы друг друга не видим. Я так точно там, тоже стою и торчу в этот сраный космос. Так что на, вот тебе мой маленький фонарик. Может, его и не видно со звезд, но в кромешной тьме точно заметно.
Девочка взяла у него сигарету и улыбнулась.
Они шли вперед, дорога уходила далеко-далеко, и Девочке казалось, что она никогда не кончится, что они обойдут всю землю, замкнут окружность и будут так ходить, пока не умрут от старости, рассказывая друг другу сказки и делясь всем, что у них есть.
Несбыточная мечта для живущих на поверхности плоского мира.
Универ и ганджубас
Университет – это огромный комплекс зданий. Новоприбывшая абитура блуждает по нему в полной растерянности первые полгода, теряясь в аллеях и перелесках, переходах корпусов и крыльях этажей. Он стар, огромен и дышит историей. При этом сердце у него всегда юное, и по жилам течет стремительным потоком молодая кипучая кровь. В нём всё бурлит жаждой жизни, знаний, любви, новых ощущений, вкусов и запахов – всего нового, ещё невиданного и неслыханного, не такого, как у предков, своего чумного и сокровенного. Главный корпус – мастодонт с двумя пастями-лестницами по правую и левую сторону – проглатывает бесчисленные потоки живого корма, который бесконечным топотом сотен муравьиных ног самозабвенно идет на съедение каждое утро, а вечером извергается обратно. Из маленького вышколенного академического мирка в мир большой. Иногда, правда, у него случается несварение. Это когда какой-то больной неизлечимой ностальгией выпускник прорвется через заградительные рамки металлодетекторов и цепкие руки охранников, прикрываясь, как щитом, пластиковой карточкой выпускника, взбежит против потока по одной из лестниц, залетит в один из некогда родных коридоров, забьется в угол у деканата и тихо там скребется в запертые двери… И всё в живом доме ему шепчет: «Чужой! Чужой! ВОН!»
Сбегает тогда грустный отверженный отпрыск по бесконечным сплетениям лестниц с этажа на этаж, останавливаясь на каждом, глядя на ещё совсем детские увлеченные лица любимых сынов и дочерей живого бога. На этом этаже медики в белых халатах и синих латексных перчатках, говорящие на своем неведомом языке. Где-то в подвале этого монстра есть морг, где они ощипывают плоть с костей, звеня своими ледяными инструментами. Ниже химики. Ложи-и-ись! Несколько человек валятся на пол, что-то со звонким хлопком вылетает из аудитории и взрывается, разлетаясь вихрем горящих и шипящих искр, кому искры попали на одежду, вскакивают и со смехом стряхивают жгучих кусачек. Им одним понятный взрывной юмор! Ещё ниже замороченные и пьяные физики, самые хитрые на выдумки, смешные, но такие бестолковые и чумазые, невыспавшиеся и неглаженые. Погладьте их, девочки с нижнего этажа! Хрупкие, тонкие, с синим под и над глазами, ваши иссохшие как ветки руки носят такие тяжёлые фолианты! Зачем Де Куртене и Хомский писали такие толстые неподъемные тома? Ведь их целевая аудитория сама едва весит пятьдесят кило. Зачарованные словами феи, которым, чтобы стать лучшими, нужно принести в жертву свою фертильность. И они через одну с радостью идут к гранитному алтарю и оставляют там своё биологическое предназначение…
Этажи, этажи, факультеты, факультеты…
И вот, сбежав на нулевой этаж, чужак видит пустой холл одного из бесчисленных задних выходов с чахлыми забытыми выскочками в пластиковых ведерках из-под майонеза, замызганным синим или красным придверным ковриком и аквариум с двумя прекрасными золотыми рыбками. Видит этих рыбок выпускник, чувствует себя старым-престарым, обнимает аквариум и горько навзрыд плачет. Ведь рыбки всегда оказываются на самом деле серыми, золотыми они кажутся только пока ты под крышей этого здания.
Первого сентября я впервые переступила порог университета не как воришка, украдкой проскальзывающий в щель одной из задних дверей, чтобы стянуть крохи прекрасного академического знания, а как дочь, имеющая право войти с парадного входа и сесть за парту вместе с сотнями братьев и сестер по разуму и, широко раскрыв рты, поглощать и поглощать живое слово, с которого всё начало быть. Но я не чувствовала пока своего права и продолжала красться вдоль стен, считая себя незаконнорождённой. Когда я впервые увидела своих одногруппниц в тот день, меня ослепило и придавило огромным чувством собственной неполноценности. Они были невообразимо прекрасны, умны, горды, надменны и недосягаемы! Мне не только не дотянуться до них, я недостойна даже сидеть рядом с ними. У них идеальные прически, маникюр, золотые серьги и цепочки с бриллиантами, они одеты в дизайнерские тряпки, привезенные из Милана, в руках они крутят брелоки-сигналки от своих собственных машин, но это всё не идет ни в какое сравнение с тем, как они говорят и носят себя! Они брезгливо морщатся от учебника Headway, сетуя, что они прошли уже его в своём лицее полностью и что, опять по нему учиться, что ли, мы же поступали сюда, чтобы новое узнавать, а не на месте топтаться! Они знают, что они интеллектуальная элита страны. А я кто? Я самозванка, обманувшая всех на экзаменах каким-то непостижимым образом и пролезшая в чужой мир, в котором таких, как я, берут полы мыть. Мразь и позор семьи. Пусть Хуан сто тысяч раз скажет, что я имею право и достойна, но я-то знаю, что это не так. Но я хочу, боже, как же я хочу быть достойной! Стать такой же прекрасной, такой же умной, такой же увлеченной, как все эти холеные богатые домашние девочки. Им невдомек, что за мое обучение будет платить нищий старенький дедушка, бывший политзаключенный, отлежавший семь лет в дурке с липовым диагнозом «шизофрения», которого спасла от голодной смерти моя мать ещё в ту пору, когда с головой у неё самой всё было в порядке. Она продала его квартиру в центре и купила ему взамен квартирку на окраине, а разницу положила в банк с условием, что он будет снимать не больше определенной суммы с процентов на жизнь, и тогда ему хватит этого и пенсии на безбедную старость. И что поскольку отец мой не работал всё лето, продолжал пребывать в жуткой депрессии, и денег нам не хватало даже на еду, Михаил Георгиевич предложил оплатить моё обучение из неприкосновенных квартирных денег с условием, что я потом отдам, когда закончу учебу и начну сама зарабатывать. Им невдомёк, что домой мне сказали не приходить, если я до десяти вечера не успела пересечь порог, и что лучше мне ночевать там, где я есть, потому что я бужу мать, бряцая ключами и шастая по квартире. Что всем абсолютно наплевать, с кем я и чем живу, лишь бы я не доставляла лишних проблем. И что ни разу за все пять лет учебы мои родители не пересекут порога этого заведения, даже ради торжественного вручения их дочери диплома об окончании.
Потом были первые две лекции по языкознанию в огромной поточной аудитории вместе со студентами гуманитарного факультета. Я просидела две пары на одном дыхании, старательно исписывая аккуратным ровным почерком 90-листовую тетрадь и понимая, что я категорически не успеваю записывать лекцию. К концу пятого курса мой почерк превратится в типичные каракули врача (они тоже портят его именно во время учебы), а за плечами останутся десятки таких заполненных от корки до корки тетрадок.
А к концу второй лекции за дверью стояли Хуан с Рентоном.
– Привет, студентка! Почему у тебя лицо такое затравленное? На тебя наехал, что ли, кто-то? – Хуан опять включил старшего брата.
– Сама я на себя наехала. Я тут как бомж на приеме у королевы Елизаветы.
Рентон хмыкнул, Хуан задумчиво почесал начинающий обрастать череп. Ирокез его давно забыл, что такое укладка, яркая краска смылась, и он теперь висел то на одну сторону, то на другую неровным веером.
– А ну, пошли. Бери вещи свои и пойдём.
– Куда?
– Лечить твою самооценку. Резче давай, переменка между парами всего десять минут.
Я думала, мы пойдем на улицу, но вместо этого мы поднялись на шестой этаж лабораторного корпуса, где по-быстрому за лето отремонтировали несколько кабинетов для моего факультета, но не стали входить в учебное крыло с лестницы, а зашли в какую-то едва приметную дверь на последнем пролете, ведущую, как оказалось, на чердак. Там стоял поломанный диван с ободранной обивкой, валялся всевозможный строительный мусор и горы шприцов с остатками контроля. Рентон похвастался, что это он нашёл эту лазейку, а также ещё несколько тайных ходов в подвал и на крышу, пока учился тут в прошлом году.