Я решила, что его надо сдавать маме, пусть тащит его в больницу и обследует. Если это и правда шизофрения, то его надо сажать на таблетки и лечить. В любом случае сейчас он абсолютно невменяемый, беспомощный и уязвимый, и за ним нужен уход. Ему нужна помощь! Но мать наотрез отказалась забирать его домой, несмотря на все мои попытки убедить и объяснить, что он в чудовищной беде, что он погибнет без помощи. Она сказала, что у него есть жена, вот пусть она с ним и нянчится. Жене же в таком виде он был совершенно не нужен. У неё был маленький ребенок на руках, сама она выписалась из комнаты в общежитии и переехала к родителям, так что участвовать в жизни больного мужа не собиралась и, мотивируя свои действия тем, что он сам виноват, что именно она есть пострадавшая во всей этой истории сторона, подала на развод.
Я попыталась положить его в больницу самостоятельно под предлогом острой головной боли. Я думала, что не важно, ведь куда бы его ни положили, ему обязательно вызовут психиатра. Я вызвала «Скорую» в момент, когда он по-настоящему выл от головной боли, «Скорая» без вопросов увезла его в стационар, ведь выглядел он уже как порядочно иссохшая мумия, и даже видавшие виды фельдшеры «Скорой помощи» согласились с тем, что стоит отвезти его в больницу. Но бомжей в стационаре держат не более трех суток, если только они не в критическом состоянии, так что если психиатр ему и был назначен и даже, может, приходил и реально его осматривал, то ни до какого серьезного обследования дело не дошло. Через три дня, после того, как ему сняли острую боль, его попросили с вещами на выход.
А когда он вернулся, оказалось, что из общаги его тоже выселили. Как и когда, он не знал. Кто забрал его вещи и комп, он понятия не имел, да оно ему было и не интересно. Я тихо ужасалась тому, как стремительно мой друг, умный, талантливый, перспективный парень, который со своими мозгами мог зарабатывать сотни тысяч баксов, жить в Силиконовой долине в Калифорнии, ездить на дорогой тачке и перед кем все блага высокотехнологичного мира легко стелились бы ковром, стал психически больным отбросом без документов, прописки, семьи и средств к существованию. От него отвернулись все, кроме доброго друга Хуана, который был виноват в половине всех его проблем, и меня, а я даже приблизительно не представляла, что с ним теперь делать. Я ревела, глядя на него, а он пытался меня утешать своими сказками о всевышнем, от которых меня с души воротило с самого детства. Я металась, искала пятый угол, хоть какое-то решение проблемы. Я надеялась на чудо, в которое при этом упорно не верила, при упоминании самого слова во мне поднимались отвращение и ярость.
Толик, Толик, что же ты наделал!
Последний приют на границе миров
Я нашла какое-никакое решение проблемы, куда его девать, чтобы он не спал на улице. Я отправила его в глухую уральскую деревню к православному священнику, который сам раньше был врачом, но оставил это поприще, когда заболел раком. Он нашел веру, принял сан, уехал в родную, почти вымершую деревеньку со старенькой покосившейся церквушкой и служил там уже лет десять, напрочь забыв, что у него стоял смертельный диагноз. Рак не выдержал аскетической сельской жизни, полной тяжелого физического труда, молитвенного подвига и свежего деревенского воздуха, и покончил с собой. Батюшка в качестве благодарности Богу за дважды подаренную жизнь принимал к себе бывших и не бывших наркоманов. Они у него жили, он им потихоньку проповедовал Евангелие, учил нехитрому деревенскому быту: как коров доить да как сено косить. Они, в свою очередь, переламывались, приходили в себя, набирались сил на парном молоке и горячем, только что из печки, хлебе, многие приходили к вере, а потом возвращались обратно в мир. Батюшка от них не требовал ни денег, ни помощи, ни в храме стоять, но многие сами начинали ходить на службы, управляться со скотиной, помогать с заготовкой дров и с прочей деревенской работой просто потому, что больше там было нечем заняться. Ни сотовой связи, ни телевизора в деревне отродясь не было. Там электричество-то было в диковинку.
И вот этот батюшка Владимир согласился принять Толика в любом виде, лишь бы живого. Мне оставалось только каким-то образом запихнуть его в поезд. Билеты-то я нам двоим купила, а вот документов у него не было, поэтому было решено дать денег проводнице, чтобы она его пустила в вагон. Та легко согласилась при условии, что он не будет пить и дебоширить, а я клятвенно пообещала, что проблем с ним не возникнет (хотя совершенно не была в этом уверена). На мое счастье, перед дорогой он не спал несколько суток и в поезде сразу отключился, проспав до самой нашей станции.
Я сидела на полочке рядом с ним, слушала перестук колес и думала, что, видимо, мне на роду написано нянчиться с сумасшедшими. Я тогда почувствовала очень остро, что я уже потеряла его, что он никогда не станет прежним. Что вот лежит и мирно посапывает его тело, которое никогда не было моим, между нами никогда не было никакой физической близости, и я не привязана к нему, и что если бы он внешне изменился до неузнаваемости, я бы, наверное, даже не придала этому значения. Но вот его душа, его красивый разум, его личность, в которую я была влюблена до беспамятства, потому что смотрелась в него как в зеркало, слышала его мысли в своей голове, чувствовала его эмоции своим сердцем, радовалась его радостям и страдала от его боли – и поняла это только когда потеряла, – это все утрачено безвозвратно. Каким бы он ни вышел из этого испытания, прежним веселым и жизнерадостным, беззаботным и легким он не будет уже никогда.
На полустанке, где нам предстояло выйти, поезда стоят не дольше минуты, а иногда они едва притормаживают, чтобы формально отметить остановку, и пассажиры, желающие сойти, должны прыгать практически на ходу. Мне всегда было интересно, как выходят или садятся на поезд на этой станции семьи с маленькими детьми? Они тоже прыгают на ходу? А вещи швыряют заранее и потом бегают, собирают котомки по всей насыпи под полотном? У нас детей не было. И чемоданов с вещами тоже. Мы взялись за руки и сиганули на платформу, которая представляла собой обычный засыпанный снегом холм с давно сгнившими деревянными бордюрами. Пока мы летели, земля успела остановить свое вращение, мы оторвались от реальности и приземлились на маленький островок на границе миров. Там, где время упирается в стену бесконечного елового бора, застревает в густой тёмно-зелёной хвое и только еле слышно тикает где-то в раскидистых лапах на пару с потерявшимся солнечным светом. Последняя станция, дно болота для унесённых призраками, только живет там не старая ведьма с Безликим, а священник со своими ребятками, что, по сути, одно и то же.
Мы приехали, но нас никто не встретил, поэтому решили идти навстречу, просто стоять на станции было холодно. Мы долго шли по единственной заснеженной проселочной дороге. Потеряться тут было негде, а вот ночью, да ещё и зимой, лучше было не ходить. Волки тут были настоящие, а этой зимой их было много, только я об этом, на свою беду, не знала. Солнце начало уже катиться к закату, так что когда мы миновали едва четверть пути, то впервые услышали протяжный вой. Толик вдруг заозирался, глаза загорелись этим своим диковатым огоньком, он втянул носом воздух и вдруг завыл, а через некоторое время с нескольких сторон ему хором ответили волки. Никогда в жизни мне не было так жутко! Я вдруг оказалась в самом сердце настоящего, реального, а не выдуманного фильма ужасов про стаю голодных хищников в зимнем лесу и шизофреника, который совершенно непонятно что выкинет. Думать про то, что у него в голове там сейчас происходит, было ещё страшнее. Я по-настоящему оцепенела от ужаса, а мой спутник свернул с дороги и пошёл в лес, погрузившись по грудь в сугроб. Не знаю, чем бы закончилась эта история, если бы не батюшка. Местные потом рассказывали, что серенький волчок этой зимой кусал за бочок всякого, кто шёл ночью по дороге пешком без ружья. Всякого, кроме отца Владимира и его огромного серого коня Виктора Степановича Черномырдина, прекрасного холёного тяжеловоза, любимца батюшки, его первого друга и помощника. Деревенские только диву давались, как он не боится и ездит на нем в любое время года днем и ночью, и никакие волки его не трогают. Когда батюшка встретил нас в этот момент на пути, восседая верхом на коне, картинка всей окружающей действительности окончательно приняла сказочный былинный облик. Отец Владимир был огромного роста, почти два метра, косая сажень в плечах, богатырского телосложения, прям под стать коню. У него была окладистая черная борода, а под армейской ушанкой отливающие синевой чёрные длинные волосы, которые он носил на манер японских ронинов эпохи Кёхо связанными в тугой пучок высоко на затылке. Прическа подчеркивала загорелый лоб, прямой нос, тонкие губы и острые скулы, создавая очень суровый и воинственный образ, в который совершенно никак не вписывались его глаза. Огромные, серые, проникающие в самое дно души. Глаза, светящиеся мягкостью и добротой. Да, он сразу видит тебя насквозь, но ты не прячешься там в катакомбах своей грязи и секретов, а наоборот, распахиваешь настежь все двери навстречу свету этих всевидящих очей. Настоящий богатырь из древних времен, Илья Муромец, только вместо кольчуги – старый выцветший латаный-перелатаный подрясник, поверх которого был натянут армейский бушлат, а вместо меча и щита – доброе слово и молитва. Без разговоров, приветствий и прочих раскланиваний он соскочил с коня, подхватил сначала Толика и как пушинку забросил его на седло, потом меня, а затем туда же взлетел и сам батюшка, и мы помчались со скоростью снежного вихря. И только когда мы доскакали до его дома, я поняла, в какой на самом деле мы были беде! Одному Богу известно, чем бы это закончилось, не встреть он нас на дороге.
Но думать об этом было некогда. У Толика случился какой-то дичайший приступ. Он рычал, кричал, бился в конвульсиях, изо рта у него шла пена, слюни текли по подбородку. Он кинулся на отца Владимира и свалил его с ног. Маленький худой человечек ростом едва метр семьдесят, иссохший за период болезни и весивший килограммов пятьдесят, повалил огромного здорового русского богатыря! Потом встал на четвереньки и начал бегать вокруг него кругами, изрыгая проклятья. На шум выскочили другие жители батюшкиного дома, их было около десяти человек. Они в ужасе смотрели на это зрелище, девушки жались к парням и в страхе прятали лица им за плечи, парни сгрудились около крыльца, некоторые потянулись за бревнами с поленницы. Даже добрейший старый и почти слепой сенбернар Ладушка злобно зарычал и оскалился. Я кинулась было к Толику, но он отшвырнул меня с такой силой, что я пролетела несколько метров и упала в сугроб.