Мы вышли из школы, Краш вёл себя совершенно не так, как в день нашего знакомства и не как потом на прогулке 1 сентября, где к нам тут же прилип Шокер и они оба валяли дурака всю дорогу. А спокойно, уверенно. Я спросила, как там Шокер. Оказалось, что у того есть девушка, что у неё погоняло Чушь, что она сначала устроила ему скандал прямо на дне рождения, а потом бросила из-за этой истории с нами. Что она узнала от Краша об этом, когда тот на балконе случайно проговорился Трупану, хотя, ну как случайно проговорился? Просто рассказывал. И что Шокер очень даже рад, потому что сам давно хотел перестать пороть Чушь (тут он хохотнул от собственного каламбура) и подкатить свои яйца к другой чиксе.
Мы дошли до дома, постояли немного. Зашли в подъезд, поднялись на лифте на мой этаж, и уже перед самой дверью Краш притянул меня за руку ближе к себе и сказал, что в тот день с ним произошло что-то невероятное, чего он не понимает.
– Знаешь, я никогда не думал, что женские руки могут быть такими… такими… – он никак не мог подобрать нужное слово, – такими добрыми. Как будто я снова стал маленьким.
Тут он смутился окончательно и спросил:
– Можно, я тебя поцелую?
– Можно. Только я не умею по-настоящему целоваться, – призналась я совершенно спокойно и без тени стеснения. – Научишь?
Он подошёл ещё ближе, совсем вплотную ко мне, приподнял немного подбородок, чтобы наши губы были рядом, и шёпотом сказал: «Приоткрываешь рот, прижимаешься губами к моим губам и нежно касаешься своим языком моего, а я отвечаю».
Я сделала, как он сказал.
Можно написать кучу слов про то, что такое первый поцелуй. Но их всех будет мало, и они все будут слишком грубыми.
Я скажу только, что ты запоминаешь это на всю жизнь. Все свои последующие поцелуи ты будешь сравнивать с этим самым первым и этим самым волшебным, ты будешь желать его повторить, но он бывает только один раз в жизни. И это самое лучшее, что в нём есть.
Девочка пропала. Она больше не выходила на балкон, не стучалась тихонько в стену, не заглядывала через перила на его половину. Мальчик ждал её каждый день до тех пор, пока не стало совсем холодно, и мама не запретила открывать старые рассохшиеся деревянные двери, а потом и вовсе не заклеила их на зиму. Мальчику стало казаться, что теперь из-за этой запертой двери, наглухо оклеенной бумажными полосами по периметру, в комнате вообще нечем дышать. Что воздух вязкий, тяжелый, что он вреден для здоровья, что он чувствует, как клетка за клеткой отмирают его легкие. Когда становилось совсем жутко от этого ощущения, он хватал куртку и выбегал на улицу посидеть на лавочке у соседнего подъезда. Там он иногда встречал младшего брата Девочки, который рассказывал, что сестра, похоже, влюбилась, что у неё завёлся парень (он говорил так брезгливо эти слова, будто сообщал о вшах или клопах). Что она теперь полная дура и что парень этот в принципе ничего, к нему не пристаёт, в комп играть не мешает, но всё равно фу, какая гадость. После этих историй Мальчик всё реже стал выбегать подышать во двор, больше времени уделять учебе, завёл себе в колледже друзей, готовился к сессии и писал программу для курсовика. На написание рассказов и песен как-то не оставалось ни времени, ни желания.
День рождения
Краш приходил к концу уроков почти каждый день, целовал меня на глазах у всех, забирал сумку, и мы бежали вон из этих проклятых коридоров, от преследующих нас насмешек, шепотков, взглядов, от стреляющих в спину зарядов зависти. В одноклассниках произошла удивительная перемена. Меня перестали унижать и травить. Девчонки, конечно, в свой круг так и не приняли, Гуля окончательно обиделась, Ева металась между ней и мной, но потихоньку с головой ушла в учебу, а вот парни стали смотреть на меня совершенно другими глазами. Они стали со мной разговаривать на равных, звать погулять, помогать с какими-то поручениями, которые давали учителя. Петя как сосед по парте и парламентер пару раз звал в их компанию, намекая, что кое-кто из класса очень был бы рад. Дошло до того, что меня позвали на их обычную гулянку на квартире у Игната, который почему-то уже месяц живёт один вообще без взрослых. Я даже сходила. Но мне было откровенно скучно, и я переживала за Краша, нарезающего круги вокруг дома в ожидании, пока я выйду. Мужская часть класса его люто возненавидела, как будто до меня им было хоть какое-то дело, и я боялась, как бы его не избили по-тихому, пока я тут.
Большую часть времени мы с Крашем проводили или у меня дома, или у Шокера, который никуда не поступил, не пошёл работать и просто пинал воздух по квартире целыми днями, бренчал на гитаре и рисовал этюды, мечтая на следующий год пойти в художественное училище. Сам Краш говорил, что он поступил в универ на геологию и что даже ездит на пары. Я ему поначалу верила, но чем дальше, тем меньше, потому что не видела, чтобы он хоть что-то учил, а универ – это дело серьезное. Вообще он много чего врал. Мы из-за этого постоянно ссорились. Единственное, о чём он вообще не врал никогда, так это о своих отношениях с отцом. Отца он любил, но находиться рядом дольше пяти минут физически не мог, у него темнело в глазах, частило сердце, он начинал порыкивать и огрызаться, а заканчивалось всё жуткой сценой с матами со стороны сына и рукоприкладством со стороны отца. Он был бывшим военным, очень властным и волевым. После увольнения в запас пошел работать учителем ОБЖ в школу, где учился его сын, чтобы следить за ним и растить мужика, а не «полупидора в полукедах». Он держал весь их класс в ежовых рукавицах, мгновенно превратив сына в изгоя и «стукача», хотя тот никогда ничего отцу не докладывал, вообще всячески его избегал и старался по возможности не появляться с ним нигде одновременно, но папаша узнавал всё откуда-то из других источников. Одноклассники пробовали Краша избивать, но отец устроил им за это такой ад, что больше те попыток не делали. Ненавидели молча. От этой ненависти воздух в кабинетах, где шли уроки, можно было резать ножом. И когда наконец-то Краш окончил школу и попытался вырваться из-под тотального контроля и вдохнуть полной грудью, поступив в универ, папа пристроил туда его маму библиотекарем. Сын, которому уже было 17 лет, больше это выносить, естественно, не мог и забил на универ болт размером со вселенную. Единственное, зачем он там появлялся, так это стырить у мамки из библиотечной кассы денег на сигареты.
С октября родители торжественно отправили меня на годовые вступительные курсы гуманитарного факультета. Ездить нужно было три раза в неделю на четыре часа, что я послушно и делала. Но Краш всё это время сидел под дверями аудитории, большую часть времени на пару с Шокером или Трупаном, ещё одним членом компании, никуда не поступавшим, не поступившим и не планирующим далее учиться в принципе. Они орали идиотские песни собственного сочинения про «Я социальное зло», разрисовывали черным несмываемым маркером университетские стены, всячески мешали занятиям и вызывали во мне жгучее чувство стыда. Ясное дело, это не добавляло мне мотивации. Сначала я ушла-таки за десять минут до конца курсов, потом за полчаса, потом стала ходить только на русский, который был наиболее сложным из всех вступительных экзаменов, а потом перестала туда ходить вовсе, предпочитая в это время зависать в «Шторах» – кафешке в студгородке, где зимой собирались неформалы. На данные мне на проезд деньги мы покупали один пол-литровый пластиковый стакан мерзкого разбодяженного пива на всех, непонятно, как и зачем тянули его все четыре часа под разговоры, песни под гитару, а домой потом шли пешком через лес, что само по себе было очень классным времяпрепровождением. Несколько раз за нами увязывалась Ева, которая тоже ездила на эти же курсы, но только на физику с математикой. Она постепенно перестала шарахаться от Шокера, который тем не менее своих попыток залезть ей под юбку до конца так и не оставил, хотя встречался с девочкой Лерой, которая запросто ему его конец за такие дела завязала бы узлом, если бы узнала. Еве тоже хотелось настоящего парня, который бы водил её за руку и целовал при всех в школе, но ей отчаянно мешала её внешность, никто не видел за ней саму Еву, а все бесконечные ухаживания бесконечных поклонников сводились к предложению пойти перепихнуться.
В один из дней, когда у меня должны были быть курсы, а мой любимый пропадал уже вторые сутки и, как мне донесли, был заперт родителями под замок с учебниками без доступа к телефону (ведь полным ходом шла зачетная неделя, мать бегала договариваться в деканате, кланялась и совала на лапу преподам, умоляла допустить её непутёвого сына до зачётов и в итоге добилась своего, а он, подлец, не ценит и ничего не собирается делать), я вспомнила, что сегодня день рождения у друга, на который я была приглашена сто лет назад, ещё в начале осени. Я не решилась идти одна и сорвала с учебы Еву. Мы купили открытку и поехали.
В этот день Мальчик проснулся гораздо раньше обычного. Он лежал в темноте зимнего утра, разглядывал неровный облупившийся потолок и пытался вспомнить что-то, что вытолкнуло его из сна, оставив после себя только тягучее непонятное чувство. Он долго пытался это чувство распознать, крутил его так и сяк, слепил из него сначала кошку, потом чашку, потом гитару, потом слова «День рождения», но ничего путного не выходило, и он в итоге бросил его в угол, прикрыв исписанной тетрадкой. Встал, оделся. Пошёл почистил зубы, взъерошил перед зеркалом волосы, оценил себя 18-летнего. Мама позвала завтракать. На кухне его ждала обычная овсяная каша на воде и без масла, хотя кухню переполнял чудесный запах, а на столе стояла тарелка с пузатенькими ровненькими пельмешками. По ним растекался нежно-жёлтенький кусочек масла, плавясь в золотую лужицу и стекая по круглым бочкам на дно тарелки. Но мясо и масло в их семье полагались только отчиму, как главе семейства, добытчику и кормильцу. Детям такая роскошь совершенно ни к чему, даже младшей сестренке, общей дочери мамы и отчима, которую вообще растили веганом. Мальчик грустно подумал, что мама могла бы хоть на день рождения поменять их с отчимом тарелки, но ничего не сказал, молча съел свою кашу, помыл за собой посуду, натянул всесезонную кожанку и ушёл в колледж.