[63].
Он сделал последнее усилие и добыл билеты на спектакль. Назывался он мудрено, «Циники», трехэтажная фамилия автора[64]. Показал Лизе, когда они сидели в скверике. Она обрадовалась, расцеловала его в обе щеки. Под ногами перекатывались лопнувшие каштаны. В назначенный день Лиза была притихшая, в черном изящном платьице и с убранными волосами. Алеша как-то не догадался надеть рубашку, пришел как есть. На сцене ничего не было, кроме некрашеной стремянки. Актеры облокачивались, то забирались наверх, то висели на ней и, кривляясь, умирали в конце, всё говорили про какой-то новый порядок. Пару раз было смешно, он хохотнул – но Лиза ткнула его локтем. Она была очень, ну очень важная. Зал стоя аплодировал этой зауми – и Лиза первая подскочила. Алеша из вежливости тоже побил в ладоши.
– Ну что ты думаешь? – спросила Лиза, когда они вышли в осеннюю ночь.
Приятно пахло мокрыми листьями – и весь спектакль тут же выветрился из головы. Он вспомнил еще, что артист на стремянке был похож на дядю Колю, отцовского напарника: такие же усталые глаза красные.
– Тягомотина, – вырвалось у Алеши. – Разговоры разговаривают, муть.
Лиза молчала до самого дома. Через месяц, в середине ноября, она объявила по телефону, что хочет недельку, ну… отдохнуть, сосредоточиться на учебе. Звонить не надо, она сама позвонит.
Те три дня были невыносимыми. Несносная веселая Лиза в своих платьях и книжечках, оказывается, лежала у Алеши на одной ладошке, а вся остальная жизнь – ночные пуды ветчины в ящиках, потная мелочь в кармане, куртка, из которой пух лез, вновь начавшиеся приступы тупой, безжалостной боли в животе – это все было на другой. Жизнь стала как душная комната.
Поэтому конца недели он не дождался, приехал в четверг. Лиза взяла трубку не с первого раза, удивилась, вышла. На ней был новый шарф из ангорки. Он сказал, что соскучился, а она промолчала. Пошли медленно в сторону парка: было уже по-зимнему темно и морозно. И Алеша, набрав побольше воздуха в легкие, спросил:
– А ты меня вообще… любишь?
Лиза ничего не ответила.
И вот тогда он впервые заплакал. Не по Лизе даже, просто с ней вместе уплывала нормальная жизнь, свет театров, запах фруктов – все то нездешнее и хорошее, что она ему приносила. Он оставался наедине с расплывающейся матерью и долгами. Только сказать об этом никак было нельзя, да и некому.
Он обнимал Лизу и старался сосредоточиться на доме с корабликом. Был такой напротив парка, облицован белой плиткой, на ней – синий изящный фрегат. Какой такой краской нарисован кораблик, что не тает во тьме? Лиза шептала: «Все будет хорошо, все еще наладится», – а сама озиралась. Наконец, он проводил ее обратно и отпустил.
Остаток ноября к телефону подходила мать и всегда говорила, что Лизы нет, Лиза в университете, Лиза на занятиях, Лиза уехала к бабушке, Лиза перезвонит. Потом и вовсе стала класть трубку, как только слышала его голос. Он делал всякие жесты, писал письма, один раз принес цветов и еще билет в театр с запиской. В назначенный час рядом уселась толстая девица, которой Лиза, видно, передарила билет. Алеша, извиняясь, протиснулся к выходу.
Что потом было?
А потом Алешу избили. Тридцать первого декабря он приехал к общежитию, где Лиза собиралась отмечать Новый год. Привез в подарок пушистые тапки из третьей секции универмага. Тапки промокли от снега, он пробовал запихнуть в них перчатки, чтобы хоть немного высушить, но уж бесполезно: и перчатки были сырые, и бумажный пакетик. Алеша тогда надеялся, что метель сыграет ему на руку. А там… с кем встретишь, с тем и проведешь. Алеша в такую чушь не верил, но Лиза, конечно же, верит.
Лиза выходит из переулка без пятнадцати девять, вместо шубки на ней старая стеганая куртка, в каких ходят выбрасывать мусор. Она идет с подружкой, которую Алеша знает в лицо и за это лицо называет Крысой. Алеша зовет Лизу на минуточку поговорить – заводит за дом и приглашает сесть в машину[65]. Она удивлена, испугана, но соглашается. Когда он протягивает тапки, Лиза смеется и говорит, что примета плохая – обувь дарить. Алеша дышит на руки и трет, будто моет. Под предлогом холода он садится на водительское сиденье[66], под этим предлогом заводит машину… Лиза читает его мгновенно, она умеет – и мгновенно меняется в лице. В следующую секунду она распахивает дверь и вываливается прямо на мокрый снег.
Алеша бежит за ней, машина беспомощно хлопает дверьми-крыльями. Лиза удаляется, тяжело дыша, из карманов летит рубль, трамвайный билетик, обертка от леденца. На всех парах Лиза взлетает по ледяной лестнице, обхватив руками перила. Алеша орет, чтобы она остановилась, – но не тут-то было, даже не оборачивается. Дверь визжит, он забегает в подъезд и взлетает за ней на второй этаж. Темно, лестница какая-то мокрая. В свете единственной лампочки он видит Крысу – она маячит впереди, потом одним движением закрывает от него Лизу. Прежде чем он сам успевает понять, Алеша отшвыривает ее к противоположной стене и прижимает к себе Лизу. Крыса что-то кричит. Куртка у Лизы мокрая, в глазах горячо, и больно – так он понимает, что плачет. Тихо, слышен треск лампочки и топот соседей.
Ему стыдно перед Крысой, он даже натягивает на глаза шапку. Лиза убеждает его, что сейчас они с компанией выпьют под куранты, а потом она выйдет и поговорит с Алешей. Он кивает, а потом – когда Лиза уже уходит – слышит, как она смеется за закрытой дверью. Смеется и обзывает его по-разному. И это странно: Лиза учится на филологическом, и носит шубку, и боится бродячих собак. Она избалованная и манерная, она бы не сказала – «говна мешок», или «гопник», или «харэ».
Пошатываясь, он выходит из подъезда. Снег уже перестал, и вдалеке тоскливо, совсем не по-праздничному, стреляют самодельные петарды, и басовито орет мальчишка, и слегка пахнет дымом. От испуга лают собаки, живущие тут же, на пустыре, – все будто чего-то боятся и заметают следы старого года.
На смену слезам приходит злость – даже ярость, какой Алеша давно не чувствовал. Он все-таки считает, что Лиза тут ни при чем, хоть и тварь порядочная. Он смущается, но потом все-таки разрешает себе – тварь, тварь, да еще какая. Но дело-то в Крысе: это она нашептала, это она разлучила их с Лизой. Пока они не спелись, все было нормально и долго было бы еще нормально. Он почему-то вспомнил, как отец не жаловал теток с материной работы; подруг у матери почти не было – и прав был отец, животом чувствовал.
У гаражей вырастает фигура – приземистый парень в дубленке с зачесанными волосами. В руках у него букет роз; в темноте они кажутся черными. Алеша приглядывается – так и есть, пучеглазый и губастый, будто все черты велики для этого лица. Он вспоминает: зовут его, кажется, Саша, это хахаль Крысиный. Алеша запомнил, потому что Лиза в красках описывала этого самого Сашу: метр с кепкой, смуглый и губастый, как Пушкин.
Алеша окрикивает его и просит – «по-братски, а?» – последить, чтобы Лиза не наделала глупостей сегодня, чтобы была… верна. Саша терпеливо, снисходительно объясняет, что тут все взрослые люди. Тогда Алеша пытается ему рассказать – совершенно искренне – все, что знает про Крысу. Алеша даже делает неприличный жест, проводит изнутри щеки языком. «Какой же он уродец. Как он вращает своими черносливными глазками», – думает. Его учили не ждать: как только Саша приближается, он бьет ему под дых – аккуратно, технично. Саша сгибается пополам и задыхается, пятится и чуть не падает, поскользнувшись. Потом взбирается по ледяной горке и хлопает дверью. Роза остается лежать на ступеньках.
Алеше бы надо бежать, но он стоит, как прикованный. Кто-то выбегает из подъезда. Потом второй, третий. Бедная дверь устала стонать. Алешу сбивают с ног прямо у лестницы. В снегу месиво курток, ног. Следом выбегает Лиза – ее глазами все выглядит так, будто многорукое насекомое прижимает Алешу к земле и заваливает снегом. Он вскидывает руки, пытаясь вырваться, но у насекомого шесть лап, с ним просто так не разделаешься. Лиза вминается в толпу и пытается растащить, препарировать хитиновый панцирь. Наконец, он с криками распадается сам.
У Алеши рассечена бровь, он хромает. Остальные отходят, и так получается, что они – на противоположной стороне. Все на стороне Саши.
– Ты гадость, поняла? – он тыкает пальцем в сторону Лизы, будто заталкивая слова. – Гнусь.
– Ты гэкаешь, – Лиза всхлипывает. – Ты когда бесишься, всегда гэкаешь, как подзаборный[67].
Это был последний шанс. Послышался визг колес, и Алеша растворился – доживать новогоднюю ночь, объясняться с матерью, шипеть перекисью по разбитой брови.
Он не знал тогда того, что лежало дальше. Он не знал, что будет невыносимо, невыносимо – потом просто тошно, потом бесцветно, потом никак. Пройдет еще год, и Алеша пойдет работать дальнобоем, как бы ни сопротивлялся – фуры его догонят. Мать вернется в село дохаживать бабку, работать в хозмаге.
Августовским вечером Алеша приедет в село и пойдет пить портвейн возле клуба. Тогда-то рядом замаячит Лиза – фигура у нее слегка оплывет, волосы будут короче и темнее. Но все ж таки это будет она, и запах фруктов в вазе никуда не исчезнет.
В первую минуту будет очень странно, и поднимется мутная соленая волна из прошлого – но быстро осядет. О чем-то они поговорят, пойдут к стадиону, сядут на скамейке. Огромное поле примятой травы – и звезды. Лиза расскажет: такой-то мажорный и красивый, с испанского отделения, чей-то сын. То появится, то исчезнет. Иногда говорит, что жить не может без Лизы, – а иногда за месяц ни одного звонка. Он сложный, у него тонкая душевная организация.
– Зачем тебе тот, кто тебя не любит? – спросит Алеша, допивая портвейн.
– Кто тебе сказал, что он меня не любит? – моментально вспыхнет Лиза.