мы (она и мальчишечка) раньше слушали, где находится теперь наша коллекция дисков, в каком году и на какой концерт мы ходили. Огосики! Меня и не предупредили, что здесь встреча выпускников. Я бы так и сказала, но я засыпала, засыпала… У Рыбы был дар убаюкивать.
Надо было посмеяться над ее красным платьицем, обтянувшим сисоньки, над призывными жестами, над тремя стаканами пива и даже над разговорами про минимал-техно – учительнице очень, очень, очень хотелось казаться не только роковухой, но и первой тусовщицей. Но напротив сидела дочка Рыбы от нового брака. Зачем она ее притащила? Типа как щит? Мы переглянулись – нам обеим было одинаково неловко: да уж, эти взрослые и их взрослые разговоры… Я принялась рассматривать люстру, она мяла шапочку под столом.
– …ты же помнишь? – в очередной раз мечтательно мурлыкнула Рыба, перегибаясь через стол.
– Я в туалет, – буркнул мальчишечка вместо ответа.
Мы остались за столом втроем, плюс неловкая пауза. Я качнула мобиль, привязанный к плафону над столом. Спросила что-то. Мне Рыбе хотелось понравиться. Ну, мне всем хочется нравиться, это от нарциссизма. Она же аккуратненько наклонила к себе тарелочку и вычерпывала остатки ухи, наклонив головку. Хорошая какая. Захотелось ее погладить по голове, как кота.
Потом она начала рассказывать про гортензии, очень мягко, но не как безделку, а словно большую, значимую историю: как она росла в маленьком городке, как ходила в школу, как этот самый цветок казался ей самой красивой, самой – она долго подбирала слова – удивительной и прекрасной вещью на свете. Какое мягкое лепетанье.
Я испугалась, что сейчас будет очередная ностальгическая история о том, как мальчишечка однажды подарил Рыбе эту самую гортензию, – эту байку я слышала много раз. Но она сменила тему и предложила сделать фотографию на память – утвердиться. Она вообще много за мной смотрела в соцсетях: то ли интересно, то ли… Не была она спокойной, не была.
Мы вышли на улицу – Рыба хотела идти гулять: смотрите, какая я бодрая, легкая, веселая! Смотрите, как хорошо гулять в минус десять! В мой правый ботинок набился мокрый снег, я угрюмо шла следом за общим мальчиком. Обсуждали собак, Рыба говорила, что «давно хотела подружиться с какой-нибудь маленькой собачкой», при этом косясь на меня. «У нас собаки не лают. Им подрезают какие-то связки – так удобно, так удобно!»
Наконец, разошлись. «Видишь, ничего же страшного?» – говорил мальчишечка, сам того не замечая, подлаживаясь к тону Рыбы. Я видела их неуловимое сходство – в интонациях, в странных выражениях, бог знает в чем еще. Пришла в голову дурная мысль, что на самом деле Рыба его сестра, как в «Багровом пике». Я и сама начала говорить мягче, тише, попробовала улыбнуться, как она – всеми зубами сразу. У меня не вышло.
Мы начали встречаться незадолго до. Рыба была против, Рыба устраивала скандал. «А теперь тут девка твоя!» Она меня называла девкой и еще как-то типа «тошнотворная кривляка». Говорила, что я психическая. Ну а что отпираться, психическая и есть. Мальчишечка отвечал, что Рыба первая нашла какого-то паренька с глазами-маслинами. «Ах, наши отношения!» – парировала Рыба. Она была очень злая в той переписке, как сапожник. Никакой лэди с брэцалем.
Рыба не могла работать. То есть пыталась, но считала себя высококлассным профессионалом и просила чуть ли не сто долларов в час. Она учила детей алгебре. Удивительно, но желающих брать уроки не нашлось. В школу она не хотела, это было унизительно Рыбе.
Почему на нее позарился мальчишечка? Этот вопрос я задавала себе много раз. Я видела их совместные фотографии: Рыба в странном платье-торт и мальчишечка в костюме с полупердончиком и шароварами. «Это Рыба придумала», – сказал он. На следующих фотографиях Рыба снова позировала в каких-то плетеных ботфортах, юбке из лоскутов, в сизых колготках и платье с подмышками. Никаких сомнений в том, что это дерьмо придумала она, не возникало. Я бы ее одела в простое платье из шифона, струящееся. Ей бы очень пошло. Я даже придумала, как можно Рыбу накрасить, чтобы было красиво: и стрелки маленькие, и плампер для губ.
Мальчишечка был не лучше. Лет десять назад у него был маленький, вечно красный носик, странные кофты, прическа с челочкой и отросшими висками, прохудившиеся носки. Как-то он назвал одну из своих пассий воробушком. Воробушком был он сам – какой-то маленький, жалкий, с начисто бритым худым лицом. Что-то вроде красоты пришло к нему, кажется, незадолго до нашего знакомства. Это был магнетизм человека, который все нашел, заработал, придумал. У него тогда появились первые деньги – ну и я.
Моей заслуги в его «расцвете» не было. Это заслуга власти – она красит всех без разбора, и женщин, и мужчин. И когда они, ровесники, Рыба и мальчишечка стояли рядом – эта разница была видна: сухое, бесцветное лицо ничего не выигравшей в жизни Рыбы и новая, барская красота сияющего мальчишечки. Теперь они были из разных миров.
Рыба написала ему как-то: идти под ручку с юной красавицей – все, как ты любишь. Думаю, она была права. Он обожал хвастаться вещами, которые у него впервые появились: дорогие кожаные ботинки, швейцарские часы. У меня никогда не было сомнений насчет того, как он воспринимает меня – как атрибут своей новой жизни. «Смотри ему в рот, – советовала подружка, уже имевшая дело с таким типом мужчин. – Слушай все, что он говорит, и соглашайся». Мальчишечка говорил про то, как ему противны люди, приезжающие в центр из Девяткина, какой простенький у меня рюкзачок, как его раздражают массовое кино, медленные официанты, быстрые таксисты… Ой, ужас.
И все-таки за что-то он мне нравился. За что-то его полюбила и Рыба – тогда, давным-давно, без фирменных ботинок и часиков.
– Однажды, – он рассказывал, как сказочку про «жили-были», – я пришел к ней домой очень пьяным. Рыба с порога начала какой-то скандал, допытывалась… Я завалился спать на кухню, на диванчик. Но в какой-то момент мне показалось, что у меня нет подушки, и я пришел в спальню, начал искать ее. Рыба продолжала скандалить, говорила, чтобы я ушел… и тогда, в какой-то момент… я ее немножечко придушил.
Я молчала.
– Это было очень недолго, но я успел ужасно испугаться – и она тоже. – Общий посмотрел на меня.
Молчала.
– В другой раз скандал начался с самого утра. Я пил кофе на кухне, была ругань… в какой-то момент мне все это надоело, я схватил ее за руку. Кружка лопнула, осколок вошел Рыбе в плавник. Пойми, я всем этим не горжусь – но ведь и она… это была такая трудная, такая трудная жизнь.
– Чего ж она не ушла?
Мальчишечка призадумался.
– Любила очень. Да черт ее знает.
На следующий день он пришел ко мне – мягкий, вкрадчивый. Он сел в позу прокурора на мой рабочий стул и заставил показать ноутбук. «Зачем?» – опешила я. «Ты могла что-нибудь записать», – уверенно заявил он. Я начала хохотать, со мной случилась почти что истерика. Ну и записала вот в отместку.
Короче, летом еще приехала Рыба. Я стояла в очередь в примерочную магазина, мне было тоскливо, плохо, ненормально. Позвонил мальчишечка и объявил, что им с Рыбой надо поговорить. Девять, десять, час ночи… В половину второго мальчишечка взял трубку.
– Да! Мы бухаем… ну бухаем и бухаем… сидим в баре N, пьем пиво… я не знаю, во сколько приду… что такое?
Из меня начал вырываться крик, очень злой, безбожный. Звериный. Не потому, что он с ней сидит, а потому, что не слушается меня.
Я приехала в бар, влетела, надавала ему пощечин. Рыба молча хлопала рыбьими глазами. Вылетели на улицу: ветерок охлаждал красные щеки – и было так хорошо, как не было целый год до этого… Рыба уговаривала меня успокоиться и куда-нибудь сесть. «Я очень хочу, чтобы ты не нервничала», – ласково говорила она.
Молча дошли до первого попавшегося бара, молча уселись за стойку. Мальчишечка заказал себе сидра, я молча смотрела в стену. «Пожалуйста, не волнуйся», – шептала Рыба. Это был разговор из драмы абсурда. Я смотрела в стеночку, стеночку, стеночку – и вспоминала то ощущение, которое настигло меня полчаса назад, которое не настигнет больше никогда. Свобода. Но я играла свою роль: бурчала, что мальчишечка – мудак (и Рыба со смехом соглашалась), отпускала колкости. Рыба пыталась что-то объяснить, я отупевшим взглядом смотрела на ее руки: платье в цветочек, сколько лет ему, десять? Рыба тогда из-за пива показалась мне карлицей – я начала замечать ее коротковатые руки, ее большую непропорциональную голову. Блин, ладно, стыдно. Умолкаю.
Мы дошли до дома, молча разделись, легли на свои половинки кровати и уснули. Рыба между нами легла. «Это она попросила тебе сдачи не дать», – буркнул мальчишечка.
Утром я побежала на работу. Выглядела я паршиво, из меня выжали последние силы. На пороге появился сантехник из жилконторы, ощупывал счетчики, просил включать краны в обоих туалетах. В обед она приперлась.
– К тебе можно? – спросила Рыба, уже заходя в мой кабинет и рассаживаясь на диване. – Я подожду, подожду.
Сантехник не думал заканчивать. Я нервничала: чего ей надо? Мало, что ли? В уме роман с мальчишечкой был закончен вчера вечером, даже раньше – лучше бы не начинался, лучше бы не впутываться в это все. Наконец, я зашла в кабинет и затворила дверь.
– Послушай, – Рыба сделала паузу, разглядывая меня. – Послушай… А что вчера было?
Я выдохнула и села рядом с ней на диван. По случаю Рыба уже переоделась в белую рубашку, в вырезе торчали ее сухие сиськи. Зрелище завораживало – я подумала обо всех путешествиях этих самых сисек: что их когда-то мял мальчишечка, что они кормили ее дочь, что они перешли во владение теперь уже другого мужа.
Захотелось тоже потрогать. Руку эдак запустить. А что она сделает? Я выше и сильнее физически. Прижать так и хорошенько помацать.
– Вчера ничего не было, – устало сказала я.
– Но кто-то разбил бутылку. На мне были осколки – я очень напилась, я не помню…
Это была их с мальчишкой общая игра. Я напился, я не помню. Рыба не была пьяной ни вечером, ни теперь днем.