Оказывается, было уже четыре часа – как минимум два из них мы провозились с птенцом. Темнеет в августе позже, но из-за тумана с дождем было ощущение вечера. И усталости. Я тоже решила пойти домой – ноги ныли, каблуки еле-еле преодолевали хрустящий гравий. В магазин я так и не попала, но все же надеялась на Маргарет – ну что-то же должно ее пробрать!
Но никого дома не было. На кухонном столе меня встретила холодная записочка:
Dear Annie,
Just a quick note to let you know that John and I had to rush off unexpectedly. A friend of ours in Wrelton needed some urgent help. I hope you're doing well and are having a wonderful time at the festival.
Если что, меня зовут вовсе не Энни.
На всякий случай я снова прошмыгнула в каморку и обшарила холодильники. Ничего: только унылый мармайт и пачка майонеза. Собаки настороженно следили за мной из своего угла. Я размышляла, что делать: вернуться ли к Питеру, поймать ли Носферату и слезно просить его доставить меня в ближайший Co-op. Согласно карте, магазин был минимум в получасе езды отсюда – господи, ну какая же глушь.
Вдруг в окно постучали. Точнее, в прозрачную дверь, которая вела в сад: у Маргарет и Джона был типичный английский садик с гномами, рядочками базилика и завалившимся набок каменным фонтанчиком, зеленоватым от мха и плесени. Услышав стук, средний цербер, видимо лидер этой стаи, залаял во весь голос – но как-то все равно по-английски, деликатно, для порядка больше.
Снаружи топтал траву пианист. Увидев меня, он развел руками в недоумении: почему закрыто? В ручку двери был вставлен крохотный ключ – я повернула его, и дверь поддалась внутрь.
– На, – пианист протянул пластиковый контейнер, не переступая порога. – Это тебе. Из-за вашей возни с птичкой ты пропустила единственный нормальный прием еды.
Контейнер был накрыт небольшим куском фольгированной картонки. Не сдержавшись, я приоткрыла ее – внутри лежал еще теплый кусок мяса и печеный картофель. Пахло умопомрачительно.
– Дома никого, кроме нас, можешь громко говорить. Хочешь зайти?
– А давай, – сказал пианист. – Проведешь мне экскурсию по морозилке.
Дверь была слишком низкая и узкая, ему пришлось пригнуться. Двигался пианист ловко и тихо – и я в очередной раз подметила, как он похож на большого персикового кота. У собак от такого поворота – чужой в доме – чуть не случился очередной нервный срыв.
– Какие большие крыски, – отметил пианист, подзывая собак.
– Можешь не стараться, они неласковые.
Он походил немножко по столовой, перекатываясь с пятки на носок. Обувь снял еще у порога, не спрашивая. Знает правила. Я провела его в каморку.
– О, мармайт тебе оставили. А ты жаловалась! Пробовала мармайт?
Я покачала головой. Пианист вышел обратно в столовую, загремели ящики. Вернулся он с чайной ложечкой и торжественно вручил ее мне.
– На. Попробуй, пожалуйста, я хочу посмотреть на твое лицо.
– Это же типа джема? – я покрутила баночку в руке. – Слышала, королева любит тосты с мармайтом.
– Да-да-да, типа джема. Давай, пробуй.
Он изучающе смотрел на меня, пока мое лицо кривилось – горько, солено, гадко! – и в конце концов расхохотался, принимая банку из моих рук.
– Вот такой вот джем. Экстракт дрожжей, в любом доме на почетном месте.
Мы поднялись в мою спальню. Он также походил, перекатываясь с пятки на носок, отдернул и задернул штору с окна, выходящего на маленькую часовню. Кольца, на которых шторы крепились, лязгнули по металлическому карнизу. Пианист повалился на кровать и закрыл глаза.
– Устал как. Второй день только, а как будто неделя прошла.
– Много ты репетируешь?
– Да как сказать. Вроде играем немного, а квартет такой резиновый собрался, полупрофаны… Тяжело с ними, от этого устаю.
Я села рядом, разглядывая его лицо. Он почувствовал и приоткрыл один глаз.
– Расскажи что-нибудь, – попросил.
– Да что рассказать, – я пожала плечами. – До сих пор от бисквитов тошно. Птичку жалко еще…
– Птичку жалко, – передразнил он и улыбнулся. Его рука незаметно скользнула мне на колено.
Не прошло и пяти минут, как мы целовались. Губы у него были очень мягкие, пружинистые – а целовался, будто шел в атаку. Потом спустился к шее, попытался приподнять мою домашнюю толстовку – все делал по-воровски ловко. Раздевал меня, как лук. Между толстовкой и майкой поднял голову – и разом поник.
– Не смотри вверх.
Ну конечно, я посмотрела. Прямо над нами нагло растопырился жирный паук. Его тут не было ни вчера, ни сегодня – Маргарет и ее муж были те еще чистоплюи. Мне стало интересно, мог ли он проникнуть с улицы вместе с пианистом.
Романтическая часть была окончена. Мы сели на кровати и стали вести обычные эмигрантские разговоры: какие тут все другие, чужие, как тут никто никому не нужен.
– Кстати, ты нагуглировала Полански? – вдруг спросил он.
А я и забыла про него, и настоящая фамилия, конечно же, вылетела из головы.
– Ладно, тогда сам расскажу. Он жил в Америке, преподавал в Джулиарде. Пока был в отъезде, кто-то проник в дом и застрелил его беременную жену. Из ружья. Самое поразительное, что выстрела никто не слышал – это Мишель обнаружил ее… их. Представляешь, вернуться домой в такое?
Он передернул плечами, будто стряхивая картину.
– Собственно, поэтому его и называют Полански. Но только шепотом и за спиной. Он пропал на год после того случая, лечился в клинике неврозов.
– Еще бы.
– Но ты не переживай, он женился во второй раз. На художнице, такой симпатичной. Сильный мужик, кремень.
– По лицу никогда не скажешь, – протянула я и тут же подумала: а как такое может отпечататься на лице? Есть патологоанатомы, которые выглядят как невинные дети, яблочки наливные, есть солдаты, которых отмоешь – и хоть в Голливуде снимай.
Пианист обнял меня, и мы еще долго молчали, стараясь не смотреть на потолок.
На третий день у Маргарет проснулась совесть. Не в съедобном, а в бензиновом эквиваленте: она предложили отвезти меня на репетицию через вересковое поле – местное достояние. Вернулись они рано утром, а репетиция была назначена на вечер. В который раз я мысленно поблагодарила пианиста за хлеб насущный.
– Когда мы впервые приехали сюда в восьмидесятых, я ничего про это не знала. Вот так выехала на шоссе и ахнула, чуть не столкнулась с грузовиком. Lilac, violet, lilac![79] Это нужно увидеть.
Маргарет махала руками, как мельница. За каждым ее движением сосредоточенно следили три собачьи головы с гладенькими затылками.
Все оказалось именно так – огромное поле сиреневых лепестков. «Жаль, что сейчас не весна», – сказал Джон. Пока мы ехали, на небо набежала сизая туча; пошел дождь и тут же кончился. Студия стояла на третьем съезде, ухоженная избушка, окруженная дикими сорняками. Изнутри доносился разрозненный визг смычков.
Маргарет пошепталась с Питером и с широкой улыбкой помахала мне: им пора было возвращаться, а меня отвезут на фестиваль сразу после. Честно говоря, я была рада. С ними было душно и тяжело, натужные реплики повисали в воздухе, как клочки ваты. Я нашла самые дешевые чайные пакетики и черные кружки Le Creuset, пачку рисовых хлебцев. Села на диван: дождь припечатал по окну первые желтые листья, дрожала на ветру изящная паутинка. Перед глазами все еще стояло поле вереска. Вересковый мед – что за вкус у него? Я пробовала только липовый и мед акации; какой-то из них горчит.
Дождь кончился, и я пошла прогуляться. Мокрый гравий приятно хрустел под ногами, квартет играл торжественно и тревожно. За студией начиналось поле: огромное, иссеченное где-то деревянными заборами из двух балок с резными калиточками. Это поле было не фиолетовое, обычной приятной зелени – и все же что-то безвозвратно выдавало в нем английское происхождение. Ни за что на свете этот пейзаж нельзя было принять за русский, а спроси почему – не отвечу. Птицы, что ли, другие поют, запахи. И вереск не вереск, а heather; и соколик не сокол, а hawk. Впрочем, я все еще была уверена, что везла вчера в полотенце совеночка, и поругала себя, что забыла выловить Рейчел. Мысли мои переключились с себя на другое живое существо: я думала о том, как он потерял маму, куда летел, как упал, почему ударился о машину, что думал. Так, размышляя, я вернулась на студию – аккурат к концу репетиции. По дороге встретила Сашу, всклокоченного виолончелиста.
– Как птичка, довезли? – спросила я сразу. – Что вам сказал доктор?
– Все в норме, – кивнул Саша. – Вроде только лапка сломана, но это поправимо. На воле жить, конечно, не сможет – а в приюте или зоопарке без проблем.
– Так странно было его везти, – заметила я, не зная, что еще ответить. Мне хотелось увидеть птицу скорее: как он будет прыгать, и летать, и клевать все вокруг. Я люблю истории со счастливым концом.
– Ага. Он таращится прям вот так! – и Саша резко подался ко мне, выпучив глаза.
Я засмеялась.
– Думаю, все будет нормально, – повторил он. – Испугом отделался. Но врачу надо еще обследовать, вчера уже не успели. Рейчел знает, они ей позвонят.
Саша заметил кого-то на поле, извинился и отошел.
После мы пили пиво на заднем дворе местной дамы. На простых деревянных столах лежали расписные тарелочки, и вилочки из мельхиора, и серебряные щипцы. Дама обещала барбекю, и кто-то потихоньку разводил костер. Возле забора толпились соседские гуси. Один был любопытный и тихий, зыркал правым глазом, повернув клюв. Другие шипели, глаза были злые. Гуси ужасно веселили детей, которые приходили от соседей.
Постепенно дворик заполнялся людьми, запахом дыма, чьими-то громкими шутками невпопад. Я двигалась от группки к группке и щебетала про вересковое поле – им было приятно, они гордились родными местами; а я, обычно тихая и даже злая, удивлялась сама себе. Немножко выплеснув свой восторг, я наконец взяла себе тарелку и устроилась за длинным столом, справа от пианиста. Тот доедал уже третью порцию и подм