умевшего, отупевшего раненого зверя.
День на пятый боль уходила. До того санитарочки, которым родители совали купюры, делали уколы обезболивающего пополам со снотворным. Я засыпала невпопад, и ничего мне не снилось – а открыв глаза часа в три ночи, маялась до утра. Думала всякое, смотрела в окно.
В больницах нет занавесок, вот что. Голые окна слепо лупятся на соседнее здание – а там здоровые сильные люди, защищенные мягкими шторами. Пьют чай, спят крепко, целуются. А мы? В палате было шесть коек, но каждый плавал в своем одиночестве, выяснял отношения с телом-предателем. Что тебе другие люди, когда с собственным телом не договориться, когда оно подводит, мешает, причиняет адские муки? Даже бог тут не пригодится, он устраняется будто. Предписывает только не трогать тело, не избавляться от него, дефектного.
Так вот, день на шестой я сидела ночью в коридоре и ела творожок «Агуша» – единственное, что мне разрешали. В другом конце коридора вдруг выкатилось что-то белое, громыхала накрытая простыней каталка. Санитарочка остановилась у грузового лифта. Меня в нем тоже как-то возили на процедуры, но никогда не накрывали, а уж тем более с головой. Так я пойму, что страшный тоннель к моргу, вероятно, и вправду существует.
(Через пять лет в «Электронике» умрет бабушка. Тогда мама, забиравшая тело из морга, подтвердит: там пахнет сладкой гнилью и формалином, там и вправду есть тоннель. А отец как-то обзовет больницу, нехорошо. «Душегубка», что ли.)
Еще раз я была там, продавая губные помады. Мне нужны были деньги, я нашла на улице объявление. Приехала в назначенный час за цирк, в стеклянный бизнес-центр: в кабинете стояли стол и самые дешевые шкафчики. Работа заключалась в том, чтобы продавать тестеры косметики. Мне и еще двум девицам выдали брошюрку.
Через неделю я вернулась в тот же кабинет с вызубренными правилами типа «Никогда не использовать частицу "не" в разговоре с будущим покупателем». Тихую курочку сменила огромная женщина с белой косой и в очках. Из босоножек торчали большие пальцы с перламутровым лаком на ногтях.
– У нас на тебя большие планы, – мурлыкнула она, наклоняясь. – Станешь менеджером, если будешь хорошо работать.
Моими точками назначались «вьетнамский» рынок, пахнущий резиновыми шлепками, автомойка и шашлычная «Госпожа Удача», а также больница «Электроника».
Начала я уверенно с рынка.
– Меняю три шариковые ручки и сто рублей на блеск для губ, – объявляла я задорно, но шепотом. Торговок побаивалась. Я вообще людей боялась, но отчаянно нуждалась в деньгах и строила всякие планы: как я разбогатею, что на них куплю.
От меня отмахивались, посылали подальше, если не собираюсь ничего покупать, просили не мешать торговле. Наконец одна женщина, торговка стрингами, попросила показать блески.
– Херню какую сейчас впарит, – предупредила соседка. – Ты поосторожнее.
– Да погоди ты, – отмахнулась стринговая. – Девочка хорошая, маленькая. Есть ручка шариковая?
Ручек ни у кого не нашлось. Я снизила ставку до одной ручки и сторублевки – вложу ручку сама, ладно. Торговка мялась. Я снизила ставку до пятидесяти рублей. Наверное, я была подозрительно жалкой, потому что она внезапно разозлилась.
– Ой, всё! Иди давай, не мешай.
– Но почему? – попробовала упираться я. – Мы же почти закончили.
– Ты что, не слышала? Давай проваливай, девушка.
Я расстроилась и тут же поехала на «Электронику». Вспомнила своих соседок по палате: работницу налоговой Каркушу, молодых девчонок, которые на досуге листали каталоги Avon. Должно получиться, больница большая.
Я легко минула проходную, поднялась на четвертый этаж, в гинекологию. Наверное, в моей голове женские болезни проходили тогда как что-то очень легкое, блажное. Но никого легкого и веселого я там не увидела: некоторые палаты были закрыты глухими дверями, другие пустовали.
С кульком помад я преодолела себя и пошла на пятый этаж – в переломы. Там была как раз открыта женская палата, девушки и женщины тихо переговаривались о чем-то.
– Тебе чего, дочка? – ласково спросила бабушка с перебинтованной ногой. – Ищешь кого?
Мне стало жгуче, адски стыдно. Я спросила, не нужны ли им старые журналы – почитать. Они сказали, что пока всего хватает. Бегство мое было позорным, и на следующий день помады я сдала.
В бизнес-центре, пока ждала великаншу c перламутром, я встретила других девочек, которые хотели попробовать силы в маркетинге – так называлась продажа ворованных образцов. «Ужас, – сказала я честно. – Не ходите, вас заставят ездить во всякие больницы и тревожить людей».
Великанша была расстроена моим уходом. Поинтересовалась, не разбила ли я тени «Шанель» – а то часто из-за этого увольняются. Пожелала удачи, заплатила пятьдесят рублей, «честно заработанных». В «честно заработанных» слышалась насмешка.
Выйдя из бизнес-центра, я почувствовала такое облегчение, какое, наверное, испытывает оправданный в зале суда. Хотелось дышать, хотелось долго-долго гулять, веселиться. Черт с ними, с деньгами.
Уже на остановке у меня зазвонил телефон. Шипела великанша:
– Язычок свой надо уметь в жопу засунуть! Мы тебя сейчас же вносим в черный список работников, и больше тебя никто и никогда на работу не возьмет, ты поняла меня?
К концу фразы она уже сорвалась на крик.
– Ага. Хорошо. Заносите. До свидания, – пролепетала я.
Только минут через пять я догадалась, о чем она: надо было меньше предупреждать новых работничков в коридоре. Сердобольная Настя! Кажется, на меня было больно смотреть. Я была красная, как помидор, и еле сдерживала рыдания. Это ощущалось так: влиятельным людям я, тринадцатилетняя, перешла дорогу и НИКОГДА и НИКТО больше не возьмет меня на работу в этом городе. НИКОГДА и НИКТО. «Брешет, наверное», – утешала меня какая-то часть мозга. Рыдать хотелось все равно, люди смотрели.
– Да не переживайте вы так, девушка, – сказал какой-то мужичок. – Образуется.
Мне стало еще хуже и стыднее. Я вышла из маршрутки – порыдать в каком-то дворе.
Возвращение на «Электронику» случилось внезапно: моя лучшая подруга родила и переехала в квартиру возле роддома. Второе произошло случайно: ничего не ведая, еще будущий муж взял квартиру в ипотеку. «Удобно», – сказала подруга.
И вот мы сидим на кухне, рядом лежит маленький новый человек. Внезапно я чувствую чей-то взгляд: из кухни видны странные голые окна, подсвеченные электрическим светом. Здание большое, несуразное, как корабль.
– Что это? – спрашиваю я. – Больница?
– Ну да, – отвечает Лера. – С этой стороны, а слева – роддом, чуть дальше – морг.
Бессонные ночи, когда я рассматривала дом напротив со счастливыми людьми, которые ничего не знают обо мне и моем страдании. Выходит, теперь я оказалась по ту сторону. По счастливую, мирную сторону, где пахнет детской смесью, где есть свобода – и иллюзия того, что ты властен над своим телом. От смерти к жизни, примерно так.
Под нашими ногами из тоннеля стягивались в морг тела – маленькие из роддома, старые из больницы. Никто, кроме сопровождающих санитаров, еще не ходил в обратном направлении. «Душегубка».
Я передернула плечами и закрыла шторы.
Играет грустная и мягкая мелодия, dipped headlights[84]. Я еду в ночном автобусе. Неважно куда: это я возвращаюсь в Тарту из Петербурга, это я возвращаюсь в Тарту из Риги или Вильнюса, это я просто ездила в молл за шмотками и еду в общежитие. Важно ощущение: приключения, предчувствия тех лиц, которые в экстремальных условиях становятся родными быстро-быстро-быстро.
Я, выброшенная впервые из дома, познала тогда ностальгию в полной мере. Зимними ночами долго смотрела самые идиотские сериалы (но русские), ела торт «Наполеон» (русское). В Эстонии не происходит ничего. Мы смотрели с русскими подругами на окна моста, всегда одни и те же, и мечтали о всякой ерунде. Иногда к нам присоединялись грузинки. Мы пили чай и обсуждали мальчиков. От тоски мы все навертели влюбленностей. Я выбрала мальчика, похожего на Сергея Бодрова, – вот как скучала.
Когда я вернулась в слякотный русский февраль, то рыдала. Уже к марту мне снилась ратушная площадь, вся в цвету, и колокол нежный, и как я бегу на занятия с цветком; опершись на стол, курит профессор N; а потом вечерняя круговерть лиц на улице Рыцарской, в подвальном баре «Размазня», möku. Красивые, вечно молодые, вечно пьяные.
В шестнадцать лет сбылась мечта: у меня появилась своя комната. Родители наконец купили квартиру, и мы переехали на соседнюю остановку. Переезд был в феврале, и весь январь я ходила под окна будущего дома: когда, когда же? Там стояла очень красивая резная скамеечка, вся в снегу. Я так мечтала, изо всех сил. Я счастлива была.
Комната была вся зеленая поначалу, в страшных обоях. Мне купили угловой шкаф для одежды, поставили страшненький компьютерный стол. Постепенно все переменилось, и комната вдруг застыла в лучшем своем качестве. Я приезжаю год от года, я пишу эти строки здесь – и приветствует меня музей вещей. Выпускное платье, подвенечный наряд, портрет, сделанный другом, шар хрустальный. You have a strong tendency to make lists[85]. Когда особенно плохо бывает, я знаю, что могу на все плюнуть и сбежать в эту комнатку, к любимым вещам, к призракам юности. Я, может даже, перееду сюда однажды.
Маникюрщица моя, Тоня, когда слышит эту теорию, начинает повизгивать и гоготать:
– Сидишь мне тут лечишь! Никогда в жизни не усядешься ты на жопе ровно. Не такой ты человек.
Чем больше оставленного, тем больше сладкой ностальгии позади. Чем дольше сидишь в желанной тихой комнате, тем больше разочаровываешься и хочешь на волю.
Дождь и какой-то избыточно черный вечер. У светофора меня встречает женщина с фиолетовыми глазами. Ее зовут Наталья, она сдает мне квартиру в маленьком дворике-палаццо. Муж Натальи гордится кондиционером: он показывает, как нагреть квартирку. «Будет Ташкент!» – обещает он.