». Вспомнилось, как однажды я собирала материал в петербургской библиотеке: пришлось рыться в кипе газет из середины девяностых. На первой странице тогда печатали отрубленные головы, найденные в канавах: «Если вы опознаете человека, позвоните по такому-то номеру». Счастливое свободное время, что и говорить.
Хотелось увидеть лицо человека у метро. Почему-то казалось, что оно будет красивым, гордым, печальным, как памятник. В реальности кишка тонка – а на фотографиях я бы посмотрела. Какая грусть, какая жалость. Заламывает сейчас руки какая-нибудь грузная женщина в черном, его мать. Потом будет строгая церемония и простой осиновый гроб.
А что, если там все-таки Кисуля? Чем дальше, тем более явственно мне представлялось скрытое под покрывалом его бездыханное тело – умиротворенное, каким бывает по утрам, лицо; кудри свалялись на грязном асфальте. Я уже была готова простить ему противную вчерашнюю сцену, и его глупость, и его гнусавый голос – что угодно. Телефон молчал. Включила телевизор, целых полчаса просто щелкала туда-сюда: турецкий сериал, новости, репортаж с каких-то полей, ток-шоу (как же они гаркают друг на друга!). Откликнись, откликнись, где же ты.
Откликнулся только через час – и вечером, конечно, снова сидел на моем диване, и я целовала его шрам, полученный в пьяной драке. Меня здорово встряхнуло. Кисулю хотелось укрыть, сохранить, я была очень ласковой, кожа его казалась такой теплой и шелковистой. А он молчал, наслаждаясь, довольный собой.
Рассказала ему про мальчика, запивая волнение вином. Он только пожал плечами:
– Такая уж это страна.
Ночью текли слова, какие-то совсем нежные, ему не подходящие. А может, я в самом деле его люблю? Люблю какое-то существо просто за то, что оно прибилось к ногам. Наверное, так и должно быть – любовь ведь животная, эффект переноса, что-то там еще. Есть объект и есть чувство, мое – большое и взрослое – попало на него, как на засохший листик под увеличительным стеклышком. Он, может, и расцветет под ней.
Идиот, травокур, никчемнейшее создание, абсолютно бесполезное, взбалмошное и неугомонное. Я собираюсь послать его к черту десять раз на дню. Проблема еще и в том, что он бог – принадлежит этой земле, храним ею и обласкан, как теленочек. Земля кормит и дает все, что нужно, – и он живет, ничего не требует, дышит носиком, смотрит, существует. И перекати-поле в его голове – на самом деле благодать, идеальная пустота: ничего из ничего.
У Кисули есть любимая маленькая песенка, такая, чтобы зажмуриться и раствориться в ней, как в лимонаде. Может, и в жизни надо так же раствориться, зажмурившись, и просто чуть-чуть подождать конца.
Все это был морок, тугонамешанный бред. Крепкое вино, его дурацкий запах, ощущение пули над ухом – все вместе сыграло со мной злую шутку. Утром Кисуля ушел в ванную, высоко поднимая носочки – холодный пол, – а я протрезвела и возненавидела его еще больше: за тупость, беспросветную безмозглость, пустоту, безнадежность; еще больше – за выебистость, за то, кем он себя представляет и какой он никчемный, за то, что он ни черта не умеет делать – даже трахаться не умеет, даже сказать какую-нибудь одну короткую фразу без ошибки; за то, какой он нечуткий, нелепый, омерзительно бездарный во всем. Еще больше ненавижу себя за то, что впускаю его и позволяю липнуть к себе.
Еще больше – за то, что надумала о нем вчера.
Кисуля вернулся. Сделала вид, что сплю, – и сразу же почувствовала губы-присоски на своих лопатках.
– Миквархар, – прошептали они.
Я только зажмурилась. Это значит «я люблю тебя». Ужас в том, что Кисуля говорит это не впервые. Еще ужаснее, что, кажется, абсолютно искренне.
– Миквархар, – повторил настойчивее.
«Боже, – подумала я. – Отъебись».
Ушел. Ничем не могу ему помочь, даже не буду пытаться. Могу только повертеть в руках, как игрушку, и дать ненадолго ожить.
Думаю о родителях. Говорят, у них выпал снег – голубоватый, мокрый. Собака бегает по двору и поджимает лапки. Потом все растает, и город утонет в коричневой ледяной луже. Все наденут черные куртки и синие шапки, монохромный сезон.
Но и здесь надоело. Этот жир, варево, месиво, пряный мясной колорит. Их медлительность, необязательность, обидчивость. Их отсталость, дремучесть, завистливость.
Бессонница мучает. В ожидании рассвета напоролась на видео: холодный синтезатор играет, фотографии – один заснеженный спальный район сменяет другой. Чертовы постсоветские города: похожи друг на друга. Трест, который лопнул, – проект, который развалился, а другого не подвезли. Мы все будем медленно растягиваться и рассыпаться вслед за этими угрюмыми, помпезными, величественными постройками. Застынем, как мумии, в луковом запахе и тепле хрущевок – и это еще самое приятное, что может с нами случиться. Ни к чему делать вид, что в мире есть что-то, кроме этой родной духоты.
Черт с вами со всеми, черт с вашими чичилаками[27] и мягкой зимой. Пропадите вы пропадом. Уезжаю.
Рано-рано утром, почти ночью, покидала свои вещи в чемодан, сунула ключ под коврик и поехала на подобие автовокзала. Там в предрассветном сумраке с трудом отыскала маршрутку до Владикавказа и, сидя в ее холоде, выбивала из головы и Кисулю, и всю эту чушь. Дорога была ужасная, меня скручивало и тошнило каждые два часа. Испачкалось в рвоте пальто, придется купить новое – этот кислый запах ничем не выводится, знаю уж.
На границе впервые подняла голову, подышала теплым, будто весенним воздухом. Говорят, эта дорога – одна из самых красивых в мире. Спасибо, поверим на слово. Больше никогда.
Прождала на вокзале до вечера, разглядывая золотые мозаики с Лермонтовым и Пушкиным. Родная дремота. Еще целые сутки, пока шел поезд, просто спала под мерный стук колес – привычный ритм моей родины.
Мама. Собака улыбается четырьмя зубками. Запах вареной свеклы. Запах холода, шерсти, мандаринов, дешевого чая. Мурлыканье телевизора.
Я дома.
За что я люблю Россию: здесь никогда не бывает скучно. Не успеваю даже записывать, да и нечего – пусть просто мелькает.
Говорю, говорю на своем языке – и меня понимают, любые умопомрачительно сложные конструкции понимают, и я на своем месте. Подруги, знакомые, какие-то случайные компании – господи, даже встреча с одноклассницами. Напились: я рисовала на заснеженной машине член, а Саша Прохоренко, верная наперсница моих семнадцати лет, облизала жестяной столб на площади. Не приклеилась, нам повезло.
Воспоминание о Кисуле кажется неприятным и стыдным, отчаянным сном. А он и не думает отстать, пишет каждый день: heeeeeyyyyy howarreyouuuu imissssuuuuuuu[28]. Он умудряется печатать так же плохо, как разговаривает, и в моей голове эти сообщения мгновенно получают гнусавую озвучку его канючащим голосом.
Иногда, конечно, я скучаю по своей игрушке: такая красивая, такая удобная плоть. Но потом вспоминается что-нибудь вроде его ногтей на моей спине или губ-присосок: чммммммммм – такой звук издают. Как сомик в аквариуме.
В одиннадцатом классе мы ходили в семинарию, какие-то совместные уроки истории нам проводили. Из трапезной шел запах супа, купол часовни замело свежим снегом. Уроки были по пятницам, в короткий день: знание, что через полчаса сядешь в троллейбус, а еще через час будешь дома греться у батареи, обедать, смотреть телевизор, – это знание придавало гармонии, и жизнь казалась застывшей, понятной, теплой, как в одеяле с гусиными перышками.
На первом этаже у них стоял аквариум с рыбами – не сомневаюсь, что семинаристы их жрали. Губастый сом елозил ртом по стеклу, выпучив глаза. «По-мо-ги-те, – очень комично озвучивала его Саша. – Вы-та-щи-те ме-ня». Мы смеялись, а в следующую пятницу сома в аквариуме уже не было.
Стал коряво упрекать меня и ныть, почему же я его не люблю, почему же мне не интересно, как его паршивые детские дела. Совсем противно. Как будто этого всего было мало, ввязался в драку, разбил свою фарфоровую башку об асфальт и сфотографировал ссадину с кровью. Чтобы я его пожалела. Чтобы я его полюбила.
Вместо этого меня замутило – от мерзости и стыда. Заблокировала его, ни на секунду не раскаиваясь. И никому, конечно, не рассказала, как притащила домой глупого мелкого бозо и как пыталась с ним по-человечески разговаривать. А он ведь только глупая глина.
Последний в этом году рабочий звонок. Окошки «Зума», напряженные лица. Вот справа Маша – чупа-чупс. Тонкая шея, большая голова. Носом шмыгает и щурится, как зверек.
«Мой муж говорит, что я как клубничный хумус, – говорит она нежно-нежно. – Такая же необычная». Научись делать что-нибудь обычное, Маша. Научись писать без ошибок в новом году.
Так хочется поскорее девять дней тишины. Потом – воскреснуть и бороться, но сперва тихий русский майонезный сон. Люблю Новый год за то, что он ничего не требует, а только давит одеялом и приказывает погрузиться в безделье. Пауза меж времен.
Ночью был сабантуй в Москве, а сегодня уезжаю обратно к родителям. Отель называется «Апельсиновый гусь», в самом центре. Администраторша очень чванливая, надо будет написать жалобу. И душно, раскалывается голова.
Все смазалось. Помню, стояла рядом с Юлей, осветителем. Она хорошая девчонка, крепко стоит на ногах. Танцует что-то, на бирже торгует, откладывает денюжки – так и говорит, «денюжки». Мы вместе били в ритуальный барабан, и это было чудесно.
Откуда там был барабан?
Подошел с плавающими глазами режиссер и начал мять тафту моего платья. Шепнул на ушко, что можно встретиться на рандеву в туалете. Представила, как обопрусь о раковину с золочеными краниками, и как он будет иметь меня сзади – и как в самый неподходящий момент к нам зайдет Маша со своим клубничным хумусом. Подергает кроличьим носиком и прошмыгнет обратно. А потом предложит мне психологическую помощь как жертве харассмента. Засмеялась и нечаянно оплевала директору нос шампанским. Обиделся, долго тер пипку салфеткой.