Темная Башня. Том 1 — страница 20 из 27

Он потянулся правой рукой к кобуре, и только когда револьвер упал на песок, Роланд сообразил, что для этого старого как мир смертоносного движения ему не хватает двух пальцев.

Чудище жадно набросилось на револьвер.

– Нет, сволочь! – прорычал Роланд и пнул тварь ногой. С тем же успехом он мог бы пинать и какой-нибудь валун… который вдобавок еще и кусается. Чудовище отхватило носок его правого сапога, а вместе с ним – почти весь большой палец и стянуло сапог с ноги.

Стрелок нагнулся, поднял револьвер, уронил его, грязно выругался, но в конце концов справился с ним. То, что он прежде делал играючи, не утруждая себя даже тем, чтобы задумываться об этом, вдруг оказалось сложнейшим трюком вроде жонглирования.

Тварь трепала сапог стрелка, разрывая его на части и бормоча свои невнятные вопросы. Волна накатывала на берег, пена на ее гребне казалась мертвенно-бледной в пробивающемся сквозь сито туманной пелены свете полумесяца. Омарообразная гадина прекратила терзать сапог и подняла клешни в боксерской стойке.

Левой рукой Роланд вытащил второй револьвер и трижды нажал на спусковой крючок. Чик-чик-чик.

По крайней мере теперь все ясно с патронами в барабанах.

Он сунул левый револьвер в кобуру. Чтобы убрать правый, ему пришлось левой рукой повернуть его стволом вниз и только потом отпустить, чтобы он сам встал на место. Кровь испачкала вытертые деревянные рукояти; пятна крови алели на кобуре и на поношенных джинсах там, где кобура соприкасалась с тканью. Кровь хлестала из двух обрубков, на месте которых совсем недавно были два пальца.

Онемение в ногах еще не прошло, и боль в искалеченной правой ступне практически не чувствовалась, зато рука полыхала ревущим огнем. Призраки искусных, натренированных пальцев, что разлагались теперь в желудочных соках в утробе твари, как будто вопили о том, что они еще здесь, на руке, и что им невыносимо больно.

Кажется, у меня назревают большие проблемы, отстраненно подумал стрелок.

Волна отступила. Чудище опустило клешни, пропороло очередную дыру в сапоге стрелка, но потом передумало, резонно решив, что владелец сапога гораздо вкуснее старого куска кожи, которую он неким таинственным образом сбросил.

– Дум-а-чум? – спросило оно и рванулось к стрелку с ужасающей скоростью. Стрелок отступил, почти не чувствуя под собой ног. Только теперь ему пришло в голову, что это создание наделено каким-то разумом. Оно приблизилось к нему, быть может, проделав немалый путь вдоль берега, приблизилось осторожно, потому что не знало, что он такое и на что способен. Если бы волна прилива не разбудила Роланда, эта тварь содрала бы кожу с его лица, пока он спал и видел сны. А сейчас существо уже выяснило, что он не только приятен на вкус, но еще и уязвим: легкая добыча.

Она уже настигала его – тварь длиной в четыре фута и высотой в один, которая вполне могла весить фунтов семьдесят. Такая же целеустремленная и откровенно хищная, как и сокол Давид, тот, что был у стрелка еще в его детские годы, только без Давидовых смутных признаков преданности.

Каблуком сапога стрелок зацепился за выступающий из песка камень и едва не упал.

– Дод-а-чок? – спросило чудовище как будто даже заботливо, вытаращилось на стрелка своими глазками, колышущимися на стебельках, и протянуло клешни… но тут набежала волна прилива, и клешни снова поднялись в стойке чести. Однако на этот раз они легонько подрагивали, и стрелок понял, что существо так реагирует на звук волны и что сейчас этот звук – для его преследователя по крайней мере – был чуть-чуть послабее.

Стрелок отступил назад, перешагнув через камень, и нагнулся в тот самый момент, когда волна со скрежещущим ревом обрушилась на усеянный галькой берег. Его голова оказалась в каких-нибудь нескольких дюймах от насекомоподобного рыла чудовища. Оно могло запросто выцарапать ему глаза, хватило бы одного взмаха клешни, но эти трепещущие клешни, так похожие на стиснутые кулаки, оставались воздетыми к небу по обеим сторонам его попугаячьего клюва.

Стрелок потянулся за камнем, из-за которого он чуть не упал. Это был здоровенный камень, наполовину вросший в песок. Его искалеченная правая рука заныла, когда комья грязи и острые грани камня врезались в открытую кровоточащую плоть, но стрелок все же выдернул камень из слежавшегося песка и, закусив губы, поднял его.

– Дад-а… – начало было чудовище, опуская и разжимая клешни по мере того, как откатывала волна и замирал ее рев, но стрелок изо всех сил грохнул камнем по спине твари.

Раздался треск – это сломался пластинчатый панцирь. Чудовище бешено извивалось под камнем, его хвост неистово бил о песок, вверх-вниз, вверх-вниз. Его вопрошающие интонации обернулись глухими воплями боли. Клешни щелкали, пытаясь схватить пустоту. Зазубренный клюв скрежетал о комки песка и гальку.

И все же, когда набежала очередная волна, тварь попыталась поднять клешни, и в то же мгновение стрелок наступил ей на голову своим уцелевшим сапогом. Звук был таким, как будто хрустнуло много-много сухих тонких прутиков. Из-под каблука, брызнув в обе стороны, потекла какая-то густая жижа. Черного цвета. Чудовище выгибалось дугой и неистово извивалось. Стрелок еще сильнее надавил сапогом.

Набежала волна.

Клешни твари приподнялись на дюйм… на два дюйма… затряслись и упали, судорожно сжимаясь и разжимаясь.

Стрелок убрал ногу. Зазубренный клюв, который оттяпал от его живой плоти два пальца на руке и один на ноге, медленно раскрылся и закрылся. Один усик лежал, сломанный, на песке, другой бессмысленно трепыхался.

Стрелок еще раз припечатал ногой издыхающее чудовище. Потом – еще.

Он с натужным вздохом отвалил ногой камень и прошелся вдоль правого бока твари, методично пиная панцирь левым сапогом, ломая его, втаптывая бледные внутренности в темно-серый песок. Чудовище издохло, но для стрелка этого было мало: никогда за свою долгую, полную превратностей жизнь он еще не был так тяжело ранен, к тому же все это произошло так неожиданно.

Он продолжал топтать дохлую тварь, пока не увидел посреди прокисшего месива свой собственный палец с белой пылью под ногтем – пылью с голгофы, где они с человеком в черном вели бесконечно долгий разговор. Вот тут-то стрелок отвернулся, и его вырвало.

Стрелок зашагал обратно к воде, пошатываясь как пьяный, прижимая к рубахе свою искалеченную руку. Время от времени он оглядывался, чтобы удостовериться, что гнусная тварь не воскресла, как какая-нибудь живучая оса, по которой колотят-колотят, а она все извивается, оглушенная, но живая; убедиться, что она не гонится за ним, задавая нечленораздельные вопросы своим до жути отчаянным голосом.

На полпути к воде он остановился и стоял так, шатаясь, глядя на то самое место, где все это и началось. Глядя и вспоминая. По всей видимости, он уснул чуть ниже верхней линии прилива. Стрелок поднял с земли дорожную сумку и свой разодранный сапог.

В разоблачающем свете луны он увидел и других тварей – таких же – и в промежутке между набегающими волнами различил их вопрошающие голоса.

Осторожно, шаг за шагом стрелок отступил к тому месту, где галечный пляж сменялся травой. Там он уселся и сделал все, что считал нужным сделать: присыпал обрубки откусанных пальцев остатками табака, чтобы остановить кровотечение, – присыпал погуще, не обращая внимания на новые приступы боли (теперь в этот хор вступил и оторванный большой палец ноги), а потом просто сидел, покрываясь испариной на студеном ветру, и гадал, будет заражение или нет и как ему теперь обходиться без двух пальцев на правой руке (что касается револьверов, тут обе руки его были равны, но во всех остальных делах он ловчее справлялся правой). А еще он гадал о том, ядовитая была тварь или нет, а если да, то не проник ли уже этот яд ему в кровь и настанет ли для него завтрашний день.

Узник

Глава 1Дверь

1

– Три. Вот число твоей судьбы.

– Три?

– Да. Три – мистическое число. Трое стоят в центре мантры.

– Кто эти трое?

– Первый темноволос. Сейчас он стоит на грани грабежа и убийства. Демон его осаждает. Имя демону – ГЕРОИН.

– Что за демон еще? Я не знаю его, даже в сказках такого нет.

Он пытался говорить, но голоса не было, и голос оракула, Звездной Шлюхи, Потаскушки Ветров, тоже исчез. Он видел, как падает карта из ниоткуда в никуда, непрестанно переворачиваясь в истоме тьмы. На карте скалился бабуин, восседающий на плече у молодого мужчины с черными волосами; его пальцы, до жути похожие на человеческие, так глубоко вонзались юноше в шею, что их кончики утопали в плоти. Присмотревшись внимательнее, стрелок разглядел, что в своей скрюченной душащей лапе бабуин держит плетку. Лицо юноши искажала гримаса несказанного ужаса.

– Узник, – по-дружески прошептал человек в черном (тот самый Уолтер, человек, которому стрелок доверял когда-то). – Правда, в нем есть что-то угнетающее? В нем естьчто-то угнетающее… в нем есть что-то… что-то…

2

Вздрогнув, стрелок проснулся, отмахиваясь от чего-то своей искалеченной рукой, уверенный, что одно из этих чудовищ с панцирем из Западного моря сейчас набросится на него, сдирая кожу с лица, отчаянно вопрошая его на странном своем языке.

Но вместо чудища он увидел какую-то морскую птицу, привлеченную бликами раннего солнца на пуговицах рубашки; испуганно вскрикнув, она отлетела прочь.

Роланд сел.

В руке пульсировала боль, ужасная, бесконечная. В правой ноге тоже. Стрелок чувствовал свои пальцы, которых не было. Его рубаха с оторванной нижней половиной теперь больше напоминала короткий жакет с обтрепанными краями. Одним куском ткани он перевязал руку, вторым забинтовал стопу.

– Пошли прочь, – сказал он пальцам, которых не было. – Вас уже нет, вы – фантомы. Пошли прочь.

Чуть-чуть помогло. Совсем немного, но все-таки. Да, это были фантомы, призраки, но только живые.

Стрелок съел немного вяленого мяса. Соленое, оно было не в радость ни рту, ни желудку, но он все же заставил себя перекусить. Это чуть-чуть приободрило его. Хотя на самом-то деле силы его уже почти иссякли. Положение было чуть ли не безвыходным.

А ведь нужно еще кое-что совершить.

Он нетвердо поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Парившие над морем птицы то и дело устремлялись вниз и ныряли в воду. Больше не было никого. Как будто весь мир принадлежал только им и ему. Чудовища скрылись из виду. Может, они существа ночные или выходят на берег только в часы прилива. Сейчас это казалось неважным.

Огромное море соприкасалось с горизонтом в некой размытой голубой точке, которую невозможно было вычислить. Заглядевшись, стрелок на время забыл про боль. Он в жизни не видел столько воды. Разумеется, он слышал о море и в детских сказках, и от учителей. Некоторым из них удалось убедить его в том, что оно существует… но чтобы своими глазами увидеть… эту громаду, это чудо безбрежной воды после стольких лет жизни в иссушенных землях… Ему было трудно поверить в это. Трудно даже смотреть на такое.

Он глядел на море долго, восхищенно, заставляя себя смотреть, и дивился, до поры забыв свою боль.

Но уже наступило утро, и еще предстояло многое сделать.

Стараясь не потревожить обрубки пальцев, он ладонью осторожно нащупал в заднем кармане челюсть, проверяя, на месте ли она. Ноющая боль сменилась острой, кричащей.

Кость на месте.

Порядок.

Дальше.

Он неуклюже расстегнул ремни с кобурами и положил их на залитый солнцем камень. Вытащил револьверы, крутанул барабаны, вынул бесполезные теперь патроны и выбросил их. Они засияли на солнце. На яркие блики прилетела птица, подхватила один патрон клювом, потом выронила и улетела прочь.

Теперь пора позаботиться и о самих револьверах – это стоило бы сделать в первую очередь, но поскольку в этом мире, как и в любом другом, револьвер без патронов – всего лишь кусок металла, стрелок сперва разложил патронташи у себя на коленях и осторожно провел левой рукой по коже.

Оба промокли от пряжек до того места, где ремни соприкасаются с бедрами; дальше как будто были сухими. Он осторожно вынул все сухие патроны. Правая его рука так и рвалась приняться за работу, даже несмотря на боль, забыв про увечье, и стрелок поймал себя на том, что он снова и снова возвращает ее на колено, как глупую или капризную собаку, которая не понимает команд. Обезумев от боли, он пару раз едва не ударил по ней.

Кажется, у меня назревают большие проблемы, опять подумал он.

Он сложил сухие патроны, хотелось надеяться, исправные, в одну кучу и тут же пришел в уныние: такой она оказалась жалкой. Двадцать штук. И некоторые скорее всего непременно дадут осечку. То есть нельзя полагаться ни на один. Он достал остальные патроны и сложил их в другую кучку. Тридцать семь.

Ну что ж, нельзя сказать, что ты и раньше был вооружен до зубов, утешил себя стрелок, но он хорошо понимал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и в лучшем случае – двадцатью. А то и десятью. Или пятью. Или одним. Или, может, вообще ни единым.

Стрелок отложил сомнительные патроны в сторону.

Хорошо еще, что сумка его не пропала. Стрелок разложил ее на коленях, потом медленно разобрал револьверы и совершил ритуал чистки. Закончил он через два часа. Боль настолько обострилась, что у него закружилась голова. Стало трудно даже связно мыслить. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не хотелось спать. Но ни разу еще сон не служил ему оправданием для того, чтобы отложить дела и забыть о долге.

– Корт, – проговорил стрелок, и сам не узнал свой голос. Он натянуто рассмеялся.

Медленно, очень медленно он собрал револьверы и зарядил их патронами, которые предположительно остались сухими. Покончив с этим, он поднял револьвер, подогнанный под его левую руку… и медленно отпустил курок, так и не выстрелив. Да, он хотел знать. Хотел знать, что будет, когда он нажмет на спусковой крючок: выстрел или еще один бессмысленный щелчок. Но щелчок не значил бы ничего, а выстрел лишь уменьшил бы количество пригодных патронов с двадцати до девятнадцати… или до девяти… или до трех… а может быть, их бы вообще не осталось.

Он оторвал еще одну полосу от рубахи, сложил на нее остальные патроны – те, что намокли, – и завязал узелок левой рукой, помогая себе зубами. Потом сунул сверток в сумку.

Спать, требовало его тело. Спать, тебе надо поспать, сейчас, пока не стемнело. У тебя не осталось сил, ты выдохся…

Он заставил себя подняться и оглядел пустынный берег цвета давно не стиранного, заношенного исподнего. Берег был усыпан бесцветными ракушками. Кое-где из крупнозернистого песка торчали большие камни, густо покрытые гуано[7]; те слои, что постарее, были желтыми, точно старые зубы, а те, что посвежее, сверкали белизной.

По линии прилива подсыхали бурые водоросли. Совсем рядом валялись разорванный в клочья правый сапог стрелка и бурдюки для воды. Стрелок подивился такому чуду, что их не смыло волнами в море. Сильно хромая, он медленно подошел к ним. Поднял один и встряхнул, приложив к уху. Второй бурдюк точно был пуст, но в этом еще оставалось немного воды. Большинство людей ни за что бы не заметили разницу между ними, но стрелок различал их, как мать различает своих близнецов и никогда не путает одного с другим. Он очень долго скитался по свету с этими бурдюками. Внутри плескалась вода. Это хорошо – это настоящий подарок, ведь напавшая на него тварь или ее сородичи могли бы порвать бурдюки одним случайным укусом или движением клешни, но этого не случилось и волны не унесли их в море. Самой твари что-то не было видно, хотя стрелок прикончил ее гораздо выше линии прилива. Возможно, ее останки утащили другие хищники; или же собратья погребли ее в море, как те огромные существа из детских сказок, слоны, которые, по слухам, хоронят своих умерших.

Он поднял бурдюк на левом локте, сделал большой глоток и тут же почувствовал, как к нему возвращаются силы. Само собой, правый сапог был порядком изувечен… но все же не так безнадежно. Подошва осталась целой – посеченной, конечно, но целой, – и скорее всего с ней еще можно что-нибудь сделать: отрезать кусочек от левого сапога, приладить на правый, чтобы обойтись этим хотя бы первое время…

Внезапно он почувствовал, что близок к обмороку. Его охватила слабость. Он попытался одолеть ее, но ноги его подкосились, и он сел на песок, по-дурацки прикусив язык.

«Ты не будешь терять сознание, – твердо сказал он себе. – Только не здесь, где ночью на берег вполне может выползти еще одна тварь – и уж на этот раз точно тебя прикончить».

Он поднялся на ноги, обвязал пустой бурдюк вокруг пояса и направился к тому месту, где оставил свои револьверы и сумку. Но не прошел стрелок и двадцати ярдов, как снова упал, едва не потеряв сознание. Он полежал немного, прижавшись щекой к песку. Краешек ракушки почти до крови врезался в кожу под нижней челюстью. Он сумел поднести бурдюк с водой ко рту и сделать несколько глотков, а потом, не вставая, пополз к тому месту, где проснулся сегодня утром. В двадцати ярдах выше по склону росло одинокое чахлое деревце – юкка, дерево Иисуса, отбрасывавшее какую-никакую, но тень.

Роланду эти двадцать ярдов показались двадцатью милями.

Но он все-таки смог перетащить свои немногочисленные пожитки в крошечный островок тени. Опустив голову на траву, стрелок улегся, уже отдаваясь сну, или беспамятству, или смерти. Он поглядел на небо, пытаясь определить время. Еще не полдень, но, если судить по размеру пятнышка тени, в котором он примостился, полдень уже близок. Стрелок продержался в сознании еще мгновение: поднес правую руку к глазам, высматривая, нет ли характерных алых полос, признаков заражения, яда, неуклонно разливающегося по телу.

Ладонь была тускло-красной. Нехороший знак.

Я могу мастурбировать левой, подумал он. Это уже утешает.

А потом он провалился во тьму и проспал почти шестнадцать часов под шум Западного моря, что непрестанно гремел в его ушах.

3

Когда он проснулся, море было темным, но с восточной стороны неба проглядывал слабый свет. Утро уже наступало. Стрелок сел, и тут же волной нахлынула дурнота.

Он опустил голову и переждал.

Когда слабость прошла, он взглянул на свою правую руку. Да, заражение он заработал – предательская краснота расползлась по ладони и захватила запястье. Дальше пока не пошло, но стрелок уже различал слабенькие ростки других алых линий, которые в конечном счете протянутся до сердца и убьют его. И уже, кажется, начался жар. Лихорадка.

«Мне нужно лекарство, – сказал он себе. – Но здесь его взять неоткуда».

Выходит, он проделал такой долгий путь лишь для того, чтобы тут умереть? Нет. Он не умрет. А если все-таки ему суждено умереть, несмотря на его решимость, он умрет на пути к Башне.

«Какой же ты исключительный человек, стрелок! Редкий, я бы даже сказал, человек! – хихикнул у него в голове человек в черном. – Неукротимый такой! Романтичный такой в идиотской своей одержимости!»

– Пошел ты, – прохрипел стрелок и глотнул воды. Вот и воды почти не осталось. Перед ним простиралось море, вот именно, целое море: кругом вода, но не испить ни капли, ни глотка. Ладно, не все ли равно.

Он надел ремни с кобурами, затянул пряжки – это простое дело заняло столько времени, что даже когда наступил рассвет, открывая новый день, стрелок все еще возился. Потом он попытался встать, хотя не был уверен, что сможет, пока не поднялся на ноги.

Держась левой рукой за деревце, правой он поднял бурдюк, в котором еще оставалось чуть-чуть воды, и перекинул его через плечо. Следом – сумку. Когда он выпрямился, опять накатила слабость, и он опустил голову, пережидая, заставляя себя одолеть ее.

Слабость прошла.

Неуверенными, заплетающимися шагами человека в последней стадии опьянения стрелок спустился на берег. Там он постоял, глядя на океан, темный, как вино из шелковицы, а потом вынул из сумки последний кусок вяленого мяса. Он съел половину, и на этот раз рот и желудок приняли пищу чуть более благосклонно. Стрелок отвернулся от моря и откусил от оставшейся половины, глядя на солнце, встающее над горами, где погиб Джейк. Солнце как будто на миг зацепилось за суровые голые зубья вершин, потом поднялось выше.

Роланд подставил лицо лучам солнца, закрыл глаза и улыбнулся. Потом доел мясо.

И подумал еще: Замечательно. Я теперь человек без еды, без двух пальцев на руке и без одного на ноге; стрелок при патронах, которые могут и вовсе не выстрелить; у меня заражение крови после укуса какой-то твари, и у меня нет лекарств. Если мне повезет, то воды хватит на день. Может быть, я сумею пройти с дюжину миль, если выложусь до предела. Короче, мне скоро конец.

Куда идти? Пришел он с востока; но на запад дороги нет, если только ты не спаситель и не святой. Остается двигаться на север или на юг.

На север.

Так подсказывало ему сердце. Совершенно определенно.

На север.

Стрелок тронулся в путь.

4

Он шел уже три часа. Дважды он падал и больше не надеялся, что сможет подняться еще раз. Но набежала волна. Достаточно большая, чтобы заставить его вспомнить о револьверах, и он встал, сам не зная как. Ноги дрожали, как ходули.

По примерным подсчетам, за эти три часа он одолел около четырех миль. Солнце уже припекало, но все-таки не настолько сильно, чтобы так трещала голова и пот ручьями стекал по лицу. С моря дул ветер, но опять же – вряд ли такой легкий бриз мог вызвать приступы дрожи, озноб, который время от времени пробирал стрелка, заставляя его тело покрываться гусиной кожей, а зубы стучать.

«Жар, стрелок, – язвительно верещал человек в черном. – Все, что осталось еще в тебе, сгорает в огне».

Красные полосы заражения стали отчетливее, протянувшись от запястья почти до локтя.

Он прошел еще милю и, выпив остатки воды, обвязал пустой бурдюк вокруг пояса. Однообразный пейзаж вызывал неприятные чувства. Справа – море, слева – горы, под сапогами – серый песок вперемешку с ракушками. Волны бились о берег. Стрелок поискал глазами омарообразных чудищ, но не увидел ни одного. Он шел из ниоткуда в никуда, человек из другого времени, который, похоже, постиг смысл бессмысленного конца.

Незадолго перед полуднем он снова упал и понял, что на этот раз ему уже не подняться. Значит, он умрет здесь. На этом месте. Вот и финал.

Привстав на четвереньки, он с усилием поднял голову, как боксер, приходящий в себя после сокрушительного удара… и впереди на расстоянии, может быть, мили, может быть, трех (ему было трудно определить дистанцию на безликой, лишенной всяких ориентиров местности, тем более когда тело горело в лихорадке и все плыло перед глазами) увидел что-то новое. Необычное. Вертикально стоящее на берегу.

Что это? (Три.)

Впрочем, не важно. (Три – вот число твоей судьбы.)

Стрелок сумел снова подняться на ноги. Прохрипел что-то нечленораздельное, мольбу, которую слышали только парящие в воздухе птицы (С какой радостью они выклюют у меня глаза, подумал он мимоходом, я для них такая лакомая добыча!), и пошел вперед, еще сильнее шатаясь из стороны в сторону, оставляя за собой извивающийся петлями след.

Стрелок брел, не сводя глаз с этого предмета впереди. Когда волосы падали на глаза, он откидывал их со лба. Непонятная штуковина как будто и не становилась ближе. Солнце, поднявшись до высшей точки, надолго зависло в зените. Однако что-то уж слишком надолго. Роланд представил, что он снова в пустыне, как раз между последней хижиной поселенца (нет музыкальней еды, чем больше сожрешь, тем звончей перданешь) и дорожной станцией, где мальчик (твой Исаак) ждал, когда он придет.

Ноги его подкосились, выпрямились, подкосились и выпрямились опять, а когда волосы снова упали ему на глаза, он даже не стал убирать их: у него просто не было сил. Он лишь смотрел на предмет впереди, который теперь отбрасывал на песок узкую тень, и продолжал шагать.

Сейчас, даже при разыгравшейся лихорадке, он уже разглядел, что это такое.

Дверь.

Когда до двери оставалось не более четверти мили, ноги Роланда опять подкосились, но на этот раз выпрямить их он не смог. Он упал, пробороздив правой рукой зернистый песок с ракушками. Обрубки пальцев пронзила жгучая боль – падая, он сорвал свежие струпья, и они снова закровоточили.

Не имея сил подняться, он пополз. В ушах стоял непрерывный грохот и рев разбивающихся о берег волн Западного моря. Он полз, отталкиваясь коленями и локтями, оставляя вдавленный след в песке чуть выше линии прилива, обозначенной гирляндой буро-зеленых водорослей. Вероятно, ветер все еще дует – должен дуть, потому что по его телу все так же бежали мурашки озноба, – но стрелок слышал только свое дыхание, сухими хрипами вырывающееся из горла.

Дверь стала ближе.

Еще.

Еще.

Наконец, около трех часов пополудни этого долгого бредового дня, когда его тень по левую руку уже начала удлиняться, он добрался до загадочной двери, присел рядом на корточки и устало уставился на нее.

Дверь высотой шесть с половиной футов была сделана, похоже, из какого-то твердого дерева, хотя ближайшая роща таких деревьев осталась за семь сотен миль, если не больше, отсюда. Судя по виду, дверная ручка была из золота. Ее украшала филигранная гравировка. Стрелок долго смотрел на узор и наконец узнал его: перед ним сияла ухмыляющаяся морда бабуина.

Замочной скважины не было. Ни под ручкой, ни над ней.

Зато были петли, хотя сама дверь ни к чему не крепилась. Или просто так кажется, подумал стрелок. Здесь какая-то тайна, быть может, чудеснейшая из чудесных, но имеет ли это значение? Ты умираешь. Твоя собственная тайна – единственная, действительно что-то значащая для любого мужчины, для любой женщины в смертный час, – уже на подходе.

И все равно это как будто имело значение.

Эта дверь. Дверь там, где в принципе не может быть никаких дверей. Она просто стояла на сером песке футах в двадцати от линии прилива, с виду такая же вечная, как и само море. Теперь, когда солнце клонилось к западу, ее густая косая тень протянулась к востоку.

На высоте примерно двух третей от земли на двери чернели буквы, складывавшиеся в одно только слово на Высоком Слоге: УЗНИК (Демон его осаждает. Имя демону – ГЕРОИН).

Внезапно стрелок различил какое-то приглушенное гудение. Сперва он подумал, что это ветер или просто от лихорадки шумит в ушах, но постепенно он пришел к выводу, что это низкий гул моторов… и что идет он откуда-то из-за двери.

Вот и открой ее. Она же не заперта. И ты это знаешь.

Но вместо того чтобы открыть дверь, он неловко поднялся на ноги и обошел вокруг, стремясь взглянуть на нее с другой стороны.

Но никакой другой стороны просто не было.

Только темно-серый песок, протянувшийся насколько хватало глаз. Только волны, ракушки, полоса прилива, его собственные следы – отпечатки подошв и ямки, продавленные локтями. Он еще раз внимательнее пригляделся к тому месту, где была дверь, и в изумлении широко открыл глаза: двери не было, но тень от нее осталась.

Он приподнял было правую руку – как же медленно он учился тому, что отныне на месте ее всегда будет левая! – уронил ее, поднял левую и вытянул ее вперед, ожидая наткнуться на твердое препятствие.

Если я к нему прикоснусь, я постучу в пустоту, решил он. Забавное будет занятие перед смертью!

Его рука прошла сквозь воздух в том месте, где должна была быть – даже если она невидимая – дверь.

Так что стучать не по чему.

И гул моторов – если это действительно был гул моторов – смолк. Остались лишь волны, ветер и тошнотворный шум в голове.

Стрелок неторопливо вернулся обратно, к внешней стороне несуществующей двери, предположив, что уже начались глюки и это лишь первый шаг…

Он встал как вкопанный.

Только что он смотрел на запад и видел лишь все те же серые волны, накатывающие на берег, и вот взгляд его уперся в массивную дверь. Теперь он явственно увидел панель замка, тоже как будто из золота. Обрубком торчал его металлический язычок. Роланд чуть-чуть повернул голову к северу – и дверь исчезла. Снова взглянул прямо перед собой, и дверь появилась опять. И даже не появилась: она и не исчезала.

Он обошел дверь вокруг и встал перед ней, покачиваясь от слабости.

У двери не было внутренней стороны – только наружная. Он мог бы еще раз попробовать обойти ее, но совершенно очевидно, что результат будет тот же, только на этот раз он уже вряд ли сумеет устоять на ногах.

Интересно, а можно через нее пройти с несуществующей стороны?

Да, здесь было чему удивляться, но правда гораздо проще: здесь, у моря, на бесконечном пляже стоит эта дверь, и ему нужно выбрать одно из двух – открыть ее или вообще не трогать.

Осознавая мрачный комизм ситуации, Роланд сказал себе, что, может быть, он умирает не так быстро, как полагал. Если бы он был совсем плох, стал ли бы он так бояться?

Он взялся левой рукой за ручку двери и не удивился ни мертвенному холоду металла, ни едва различимому жару от рун, на нем выгравированных.

Стрелок повернул ручку и потянул на себя. Дверь открылась.

Он ожидал увидеть там что угодно, но только не то, что перед ним предстало.

Стрелок смотрел, замерев, потом первый раз в жизни закричал в голос от ужаса и захлопнул дверь. И хотя не было косяка, о который она могла бы грохнуть, она все равно грохнула, распугав морских птиц, расположившихся на камнях понаблюдать за стрелком.

5

А увидел он землю с небывалого, невообразимого расстояния – как будто он парил в небе на многомильной высоте. Он видел ложащиеся на землю тени облаков, плывущих над нею, как сны. Так, наверное, видят землю орлы, но только стрелок парил в три раза выше любого орла.

Шагнуть через эту дверь – значит упасть и с криком лететь вниз на протяжении многих минут, и погибнуть потом, врезавшись глубоко в землю.

Нет, ты видел не только это.

Он обдумывал увиденное, тупо сидя на песке перед закрытой дверью, баюкая на коленях искалеченную руку. Теперь уже первые признаки заражения обнаружились выше локтя. Скоро, уж будьте уверены, оно дойдет и до сердца.

В голове у него прогремел голос Корта:

«А теперь послушайте меня, сопляки. И слушайте очень внимательно, потому что когда-нибудь то, что я сейчас вам скажу, может спасти вам жизнь. Вот вы смотрите, и вам кажется, что вы все видите, но на самом-то деле вы видите далеко не все. И для этого тоже вас ко мне определили – чтобы я показал вам, чего вы не видите в том, на что смотрите. Когда, например, вам страшно, или когда вы деретесь, или бежите, или занимаетесь любовью. Никто не видит всего, на что смотрит, но прежде чем вам стать стрелками – тем из вас, кому не придется уйти на Запад, – вам надо еще научиться одним только взглядом увидеть больше, чем иной человек видит за всю свою жизнь. А то, что вы не увидите с первого взгляда, можно увидеть потом – глазами памяти – в том случае, если вы доживете до того, чтобы вспомнить. Вот так-то. Потому что разница между тем, видишь ты или не видишь, может стать разницей между жизнью и смертью».

Он видел землю с большой высоты (и голова у него закружилась еще сильнее, а ему самому было гораздо страшнее, чем тогда, когда человек в черном наслал на него видение, завершившееся образом одинокой травинки, ибо то, что увидел он через дверь, было отнюдь не видением, и рассеянный взгляд его безотчетно зафиксировал одну вещь, о которой стрелок вспомнил только сейчас: земля внизу была не пустыней, не морем, а какой-то зеленой равниной, покрытой неправдоподобно буйной растительностью, с прогалинами воды. Стрелок даже подумал, что это болото, но однако же…

«Куда подевалось твое внимание? – свирепо дразнил его голос Корта. – Ты видел больше!»

Да.

Он видел еще что-то белое.

Белые края.

«Браво, Роланд!» – воскликнул Корт у него в голове, и Роланд как будто почувствовал пожатие его твердой мозолистой руки. Он даже поморщился.

Он видел землю через окно.

Стрелок заставил себя подняться, снова взялся за ручку двери, ощущая ладонью холод металла и жаркие линии гравировки, и опять открыл дверь.

6

Панорама земли, которую он ожидал увидеть с такой немыслимой, ужасающей высоты, исчезла. Он смотрел на слова, которых не понимал. Не то чтобы не понимал совсем: это были Великие Буквы, но порядком искаженные…

Над словами было изображение какого-то экипажа без лошадей – автомобиля, одного из тех, которые, предположительно, наводнили мир еще до того, как он сдвинулся с места. Внезапно стрелку вспомнились слова Джейка на дорожной станции, когда стрелок его загипнотизировал.

Быть может, такой экипаж – еще с ним рядом стояла, смеясь, дама в мехах – или очень похожий и наехал на Джейка в том другом, странном мире.

Это и есть тот другой мир, подумал стрелок.

Вдруг панорама земли…

Она не изменилась, но она стала сдвигаться. Стрелок покачнулся. Голова у него закружилась, к горлу подступила тошнота. Слова и картинка ушли куда-то вниз, и теперь стрелок увидел проход между двумя рядами кресел. Кроме нескольких пустых, почти все они были заняты мужчинами в странной одежде. Стрелок подумал, что это костюмы, хотя раньше ничего подобного он не видел. Штуки у них вокруг шеи, наверное, галстуки или шейные платки, но он таких тоже ни разу не видел. И вроде никто из них не вооружен. Роланд не заметил ни мечей, ни кинжалов, не говоря уже о револьверах. Что это еще за доверчивые овечки? Одни читали газеты с мелкими-мелкими буковками и картинками, другие что-то писали на бумаге какими-то странными ручками. Он в жизни таких не видел. Но ручки – что? Вот бумага – это да. В его мире бумага была на вес золота. Столько бумаги Роланд не видел за всю свою жизнь. Вот и сейчас один из мужчин вырвал листок из желтого блокнота и скомкал его, хотя исписал одну сторону, и то всего лишь наполовину, а на другой не писал вовсе. Как бы стрелок ни был болен, глядя на такое противоестественное расточительство, он ощутил приступ гнева и ужаса.

За креслами дугой изгибалась закругленная белая стена с рядом окон. Кое-где они были закрыты своего рода ставнями, а в открытых виднелось голубое небо.

К дверному проему приблизилась женщина в одежде, похожей на униформу, но опять же не встречавшуюся стрелку раньше: ярко-красного цвета с брюками вместо юбки. Он отчетливо видел то место, где соединялись ее ноги. Раньше он видел это место только у обнаженных женщин.

Она подступила так близко к двери, что Роланду даже показалось, будто она сейчас пройдет сквозь нее. Он отступил на шаг, умудрившись не упасть. Она посмотрела на него с видом умелой, даже профессиональной предупредительности, так что сразу стало ясно, что эта женщина, будучи на службе, вместе с тем не принадлежит никому, кроме себя самой. Но это нисколько не заинтересовало стрелка. Заинтересовало же его другое, а именно то, что выражение ее лица ни капельки не изменилось. Как-то странно, что женщина – да и вообще кто угодно, уж если на то пошло, – так ласково смотрит на немытого, измученного мужика, который и на ногах-то стоит еле-еле, с револьверами по бокам, пропитанной кровью повязкой на правой руке и в джинсах, что выглядят так, словно по ним прошлись циркулярной пилой.

– Не желаете ли… – спросила женщина в красном. Стрелок не понял последовавших за этим слов. Наверное, речь шла о еде или напитке, подумал он. Это красное одеяние… это не хлопок. Шелк? Немного похоже на шелк, но опять же…

– Джин, – ответил ей голос. Это слово Роланд понял. И внезапно он понял еще кое-что.

Это не дверь.

Это глаза.

Звучит, конечно, как полный бред, но он смотрел на внутреннее убранство машины, летевшей по небу. И смотрел чужими глазами.

Чьими же, интересно?

Но он уже понял. Он смотрел глазами Узника.

Глава 2Эдди Дин

1

Словно бы подтверждая его догадку, какой бы безумной она ни казалась, картина, которую видел перед собой стрелок сквозь дверной проем, вдруг поднялась и сместилась в сторону. Она повернулась (опять подступило головокружение, как будто стоишь на какой-нибудь платформе с колесами, которую раскачивают туда-сюда невидимые руки), и проход между рядами поплыл мимо дверного проема. Стрелок увидел помещение, где находилось несколько женщин, одетых в одинаковую красную форму. Там было полно каких-то стальных предметов, и стрелку захотелось остановить движущуюся картинку, несмотря на изнеможение и боль, чтобы рассмотреть эти похожие на механизмы устройства получше. Одна штуковина напоминала печь. Женщина в униформе, та, которую он уже видел, как раз наливала джин, заказанный непонятным голосом. Бутылка была совсем крошечной и, без сомнения, стеклянной. А вот бокал, в который она наливала, только имел вид стекла, но стрелку показалось, что он все-таки сделан из чего-то другого.

Прежде чем стрелок успел рассмотреть все как следует, изображение в дверном проеме сдвинулось. Опять головокружительный поворот – и он уже смотрит на какую-то дверь из металла. На табличке над ней светились буквы. Стрелок сумел разобрать это слово: СВОБОДНО.

Изображение немного сместилось. Справа от двери, через которую смотрел Роланд, показалась рука и взялась за ручку той двери, на которую он смотрел. Он увидел манжету рукава голубой рубахи, чуть-чуть закатанного, и завитки черных волос на руке. Длинные пальцы. Перстень с камнем, который мог быть и рубином, и простой стекляшкой. Скорее второе, решил стрелок, для драгоценного этот камень уж слишком здоровый и вульгарный.

Металлическая дверь распахнулась, и стрелок заглянул в уборную, самую странную из всех, которые доводилось ему видеть: она была сплошь из металла.

Косяк металлической двери проплыл мимо двери на морском берегу. Стрелок услышал, как щелкнула задвижка. Он был избавлен от очередного головокружительного поворота и поэтому предположил, что человек, глазами которого он сейчас смотрел, запер за собой дверь не оглядываясь, просто протянув руку назад.

А потом изображение все же повернулось – не полностью, а только наполовину: он смотрел теперь в зеркало, и перед ним было лицо, которое он уже видел однажды… на карте Таро. Те же темные глаза и непослушные черные волосы. Лицо спокойное, но бледное, а в глазах (глазах, через которые он сейчас смотрел, и одновременно глядевших на него) Роланд заметил то же самое выражение испуга и ужаса, что и в глазах человека с бабуином на плече на карте Таро.

Человека трясло.

Он тоже болен.

А потом стрелок вспомнил Норта, травоеда из Талла.

Вспомнил слова оракула.

Демон его осаждает.

Стрелку вдруг пришло в голову, что он, наверное, знает, что такое ГЕРОИН: какое-то зелье вроде бес-травы.

Правда, есть в нем что-то угнетающее?

Не задумываясь, с простой решимостью, благодаря которой он и остался последним из всех и не свернул с дороги, даже когда Катберт и все остальные погибли или же отступились, кто – покончив с собой, кто – пойдя на предательство, а кто – и просто отказавшись от самой мысли о Башне; итак, с решимостью, отметающей всякую неуверенность, раздумья и сомнения, с той самой решимостью, которая провела его через пустыню и вообще через все эти долгие годы погони за человеком в черном, стрелок шагнул в проем двери.

2

Эдди заказал джин с тоником – быть может, идея не самая лучшая – проходить подшофе славную Нью-Йоркскую таможню, к тому же он знал – стоит ему начать, остановиться он уже не сможет, – но ему нужно было хоть чем-то заняться.

«Если тебе позарез нужно спуститься, а ты не можешь найти лифт, – однажды сказал ему Генри, – спускайся хоть на помеле, только добейся своего».

А теперь, когда он сделал заказ и стюардесса ушла, ему вдруг показалось, что его сейчас, похоже, стошнит. Не то чтобы обязательно, но весьма вероятно, поэтому лучше все-таки перестраховаться. Проходить таможню с двумя фунтами чистого кокаина под мышками и при этом дышать на них джином – и так уже невеликая радость; но еще и с пятном блевотины, подсыхающей на штанах, – это точно накликать беду. Так что лучше перестраховаться. Может быть, тошнота пройдет, как это обычно бывает, но надо все-таки принять меры.

А загвоздка в том, что он собирался «остыть». То есть не завязать с «дурью» совсем, или, говоря на их языке, заморозиться, а именно «остыть». Еще один перл великого мудреца и выдающегося наркомана Генри Дина.

Они сидели тогда на балконе пентхауса «Королевской башни», еще не в отключке, но уже близкие к этому, подставляя лица теплому солнышку, потихонечку забалдевая… в те старые добрые времена, когда Эдди только-только начал нюхать рассыпуху, а сам Генри еще не сел на иглу.

– Все говорят о глубокой заморозке, – сказал тогда Генри. – Но тем не менее многие предпочитают сначала «остыть».

А Эдди, почти уже ничего не соображая, только бешено гоготал, потому что доподлинно знал, о чем говорит ему Генри. Но сам Генри лишь улыбался какой-то надломленной улыбкой.

– В некотором смысле завязывать резко лучше, чем постепенно, – продолжал Генри. – По крайней мере, когда решаешься сразу на глубокую заморозку, ты ЗНАЕШЬ, что тебя будет трясти, ты ЗНАЕШЬ, что будешь блевать, ты ЗНАЕШЬ, что будешь исходить по́том, пока тебе не покажется, что ты тонешь в нем. А вот тянуть с этим делом – значит обрекать себя на пытку ожиданием.

Эдди вспомнил о том, что он спросил Генри, как бы тот назвал «иглового» (а в те смутные невозвратные дни, месяцев этак шестнадцать назад, они торжественно уверяли друг друга, что колоться никогда не станут), когда он получает убойный «передоз».

– А это уже называется «пережариться» или «превратиться в гуся жареного», – быстро ответил Генри и вдруг удивился себе же, как это бывает, когда, и сам того не ожидая, скажешь что-то прикольное и смешное. Они переглянулись и захохотали, корчась от смеха и хватая друг друга за плечи. Гусь жареный. Умора. Вот только теперь это уже не так смешно.

Эдди встал, прошел вперед между рядами кресел, посмотрел на табличку СВОБОДНО и открыл дверь.

– Привет, Генри, великий мудрец и выдающийся наркоман, мой старший братец! В дополнение к разговору об определениях хочешь послушать мое толкование «поджаренного гуся»? Это если один из таможенников в аэропорту Кеннеди решит, что у тебя какая-то не такая рожа, или если твой полет приходится на один из тех дней, когда при них эти собаки ученые, которые вдруг начинают все разом лаять, и ссать на пол, и рваться с поводков, рискуя задохнуться от впившихся в горло ошейников… а базар-то весь из-за тебя, тебя они будут пытаться достать… а после того, как те парни с таможни перетряхнут твой багаж, тебя еще заведут в такую маленькую комнатку и спросят, не желаешь ли ты снять рубашку, а ты ответишь, что нет, не желаешь, я, мол, был тут на Багамах и подхватил небольшую простуду, а кондиционеры у вас прямо зверские, как бы простуда моя не перешла в пневмонию, а они тебе скажут: «Да неужели вы всегда так потеете при таких «зверских», как вы выражаетесь, кондиционерах, мистер Дин? В самом деле приносим свои извинения, черт подери, нам очень жаль, но придется вам все-таки снять рубашку». И ты снимаешь рубашку. «А теперь, пожалуйста, и футболку, а то вам, кажется, нездоровится, дружище, вот у вас и под мышками какие-то вздутия, не иначе как лимфатические узлы или еще чего». А ты даже им возразить не можешь, стоишь, как центровой на поле, который не видит смысла отбивать мяч, когда тот летит в сторону, и просто смотрит, как мяч уходит на трибуну, ибо, ничего не поделаешь, ушел так ушел, так что ты снимаешь футболку, и… «Батюшки, поглядите-ка, нет, парень, тебе повезло, это не опухоль, разве что только на теле общества, ха-ха-ха, эти штуковины больше похожи на пластиковые пакеты, прикрепленные скотчем, и, кстати, сынок, не волнуйся насчет запашка, это всего лишь «гусь». Он просто «поджаривается».

Не поворачиваясь, он запер дверь. Пятна света перед глазами теперь стали ярче. Двигатели самолета тихонько гудели. Он повернулся к зеркалу, чтобы посмотреть, насколько неважно он выглядит, и внезапно его охватило какое-то ужасное, проникающее до самых глубин нутра чувство: как будто за ним наблюдают.

«Эй ты, не психуй, успокойся, – сказал он себе, встревоженный. – Ты же вроде бы самый непробиваемый тип на свете и никогда не страдал паранойей. Поэтому-то и послали тебя. Поэтому…»

Внезапно ему почудилось, что глаза в зеркале – не его глаза, не орехово-зеленоватые глаза Эдди Дина, растопившие столько сердец, помогавшие пресловутому Эдди Дину, двадцати одного года от роду, раздвинуть столько прелестных ножек за последнюю треть его жизни, а совершенно чужие: не ореховые, а голубые, цвета линялых «левисов». Холодные, ясные, неожиданно острые, как будто бесстрастно оценивающие находящуюся перед ним цель. Глаза снайпера.

И еще он увидел – ей-богу, отчетливо увидел, – как в них отразилась чайка, устремившаяся вниз, к набегающей волне, и выхватывающая что-то из воды.

Он еще успел подумать: Что за дерьмо такое? – и понял, что на этот раз его все-таки вырвет.

За какую-то долю секунды до того как его вывернуло, пока он еще не оторвал взгляда от зеркала, голубые глаза исчезли… но до этого он испытал странное ощущение, как будто в нем два человека… как будто он одержим, как та девочка из «Изгоняющего дьявола».

Он явственно ощутил у себя в мозгу присутствие чужого сознания и услышал чужую мысль не так, как человек слышит собственные свои мысли, а скорее как голос по радио: «Я прошел. Я в воздушной карете».

Было что-то еще, но Эдди уже не расслышал, потому что был занят другим: старался блевать в раковину, производя при этом как можно меньше шума.

Он не успел еще вытереть рот, как вдруг с ним приключилось такое, чего с ним в жизни не случалось. На какой-то пугающий миг исчезло все, образовался провал во времени. Как небольшая аккуратная белая лакуна в газетной колонке.

Что это? – подумал Эдди беспомощно. Что еще за дерьмо?

А потом его снова стошнило. Может быть, даже и к лучшему. Что бы там ни говорили, у рвоты есть хотя бы одно, но действительно стоящее преимущество: пока ты блюешь, ни о чем больше ты просто не можешь думать.

3

Я прошел. Я в воздушной карете, подумал стрелок, и уже через секунду: Он меня видит в зеркале!

Роланд подался назад. Не совсем ушел, но попятился, как, бывает, ребенок отступает в самый дальний конец длинной комнаты. Он находился внутри небесного экипажа и внутри какого-то человека. Внутри узника. В это первое мгновение, когда он подступил чуть ли не к самому «порогу» (он не знал, как это правильно описать), он очутился даже более чем внутри незнакомца – он почти стал этим человеком. Он чувствовал его болезненное состояние и знал, что его сейчас вырвет. А еще Роланд понял, что может не только чувствовать это тело, но и, при необходимости, управлять им. Он будет мучиться всеми его болячками, и обезьяноподобный демон, который его донимает, будет терзать и Роланда тоже, но, если ему будет нужно, он может им управлять.

А может и оставаться в своем мире незамеченным.

Когда у узника прошел приступ рвоты, стрелок рванулся вперед, на этот раз уже переступив через «порог». Он почти ничего не понимал в этой странной ситуации, а действуя в ситуации, в которую не совсем врубаешься, можно нагородить таких дел, что потом сам рад не будешь, но Роланду необходимо было узнать две вещи. И эта отчаянная необходимость перевешивала боязнь любых последствий, пусть даже самых что ни на есть ужасных.

На месте ли дверь, через которую он покинул свой мир?

А если да, то где тогда его тело? Осталось у двери на берегу, ослабевшее, брошенное, может быть, умирающее, если уже не мертвое? Без души и сознания, покинувших тело, продолжает ли его сердце бездумно биться, дышат ли легкие, раздражаются ли нервы? А если тело его еще держится, то до ночи ему уж точно не дожить. Ночью на берег выползут омарообразные твари задать свои горестные вопросы и как следует пообедать.

Он быстро оглянулся назад, повернув голову, которая на мгновение стала его головой.

Дверь стояла на месте, у него за спиной. Стояла открытая в его мир, петли ее держались теперь за стальной косяк этой странной уборной. И – да – у двери лежал он, Роланд, последний стрелок. Лежал на боку, прижав перевязанную правую руку к животу.

Я дышу, подумал Роланд. Мне бы надо вернуться и переместить себя. Но сначала я сделаю кое-какие дела. Сначала…

Он покинул сознание узника и отступил, выжидая, стараясь понять, заметил ли узник его присутствие.

4

Рвота уже прекратилась, но Эдди еще постоял над раковиной, крепко зажмурив глаза.

Кажется, я на секунду отрубился. Даже не знаю, что это было. Я что, оглядывался?

Он нащупал кран, пустил холодную воду и, не открывая глаз, побрызгал себе на лоб и щеки.

А потом, понимая, что дальше откладывать невозможно, осторожно открыл глаза и посмотрел в зеркало.

Из зеркала на него глядели его собственные глаза.

Никаких чужих голосов в голове.

Никакого странного чувства, что за ним наблюдают.

«Ты на мгновение отрубился, Эдди, – пояснил ему великий мудрец и выдающийся наркоман. – Обычное дело для того, кто «остывает».

Эдди взглянул на часы. До Нью-Йорка полтора часа. Самолет сядет в 4.05 по восточному поясному времени, и времечко будет горячее. Проба сил.

Он вернулся на место. Джин уже ждал его на откидном столике. Он отпил пару глотков, и к нему подошла стюардесса спросить, не нужно ли ему еще что-нибудь. Но едва он открыл рот, чтобы сказать «нет, спасибо», как вдруг опять на мгновение отрубился.

5

– Только чего-нибудь перекусить, пожалуйста, – сказал стрелок ртом Эдди Дина.

– Горячее подадут в…

– Я буквально умираю с голоду, – совершенно искренне проговорил стрелок. – Все, что угодно, хотя бы бутер…

– Бутер? – нахмурилась женщина в красной армейской форме, и внезапно стрелок заглянул в мозг узника. Сандвич… слово прозвучало словно издалека, тихо, как шорох в поднесенной к уху раковине.

– Сандвич хотя бы.

Женщина в форме как будто задумалась.

– Ну… у нас есть рыба, тунец…

– Было бы замечательно, – обрадовался стрелок, хотя в жизни не слышал о танцующей рыбе. Ну ладно, нищие не выбирают.

– Что-то вы бледный, – сказала женщина в форме. – Вы, наверное, плохо переносите полеты?

– Да нет, это просто от голода.

Она одарила его профессиональной улыбкой.

– Сейчас что-нибудь вам сварганим.

– Сварганим? – изумленно переспросил стрелок. В его мире слово «сварганить» означало на сленге «изнасиловать женщину». Ну да ладно. Сейчас принесут поесть. Роланд даже не знал, сможет ли он перенести сандвич с танцующей рыбой обратно на берег, где лежало сейчас его тело, которому так нужна была пища… Но все по порядку, одно за другим.

Сварганить, подумал стрелок и тряхнул головой Эдди Дина, как будто не веря.

А потом отступил опять.

6

«Это все нервы, – уверил его великий оракул и выдающийся наркоман. – Непременный спутник постепенной завязки, младший братишка».

Но если это действительно нервы, тогда откуда эта странная сонливость – странная потому, что он сейчас должен быть взвинчен, испытывать зуд, ерзать, изнывая от желания почесаться, в преддверии настоящей ломки; даже если бы он сейчас не «остывал», как сказал бы Генри, то хотя бы тот факт, что ему предстоит протащить через таможню Соединенных Штатов два фунта рассыпухи – деяние, карающееся заключением на срок не менее десятки в федеральной тюрьме, – казалось бы, должен был прогнать всякий сон, плюс еще эта временная отключка сознания.

Однако же спать хотелось.

Он отхлебнул еще джина и закрыл глаза.

С чего бы ты отрубился?

Хотя этого вовсе и не было, если бы что-то подобное произошло, она бы уже давно побежала за аптечкой первой помощи.

Значит, не отрубился, не провалился во мрак, а на секунду попал в пробел в сплошной линии бытия. Все равно дело плохо. Раньше такого не наблюдалось. Прибалдевал – это да, но никогда еще не оказывался в полной пустоте.

И с правой рукой что-то явно не то: ноет, как будто по ней стукнули молотком.

Он согнул ее, не открывая глаз. Никакой боли. Никакой дрожи. Никаких голубых глаз снайпера. А что до провалов в сознании, так они вызваны всего лишь мучительной комбинацией постепенной завязки и того мерзкого состояния, которое великий оракул и выдающийся – ну, вы понимаете кто – назвал бы хандрой контрабандиста.

«Но я, кажется, все равно засну. Это ты как объяснишь?»

Словно вырвавшийся из рук воздушный шарик, к нему подплыло лицо Генри. «Не волнуйся, – сказал ему Генри. – С тобой все будет в порядке, братишка. Отсюда ты полетишь в Нассау, снимешь номер в «Аквинасе», а в пятницу вечером к тебе придет человек. Из приличных парней. Он все устроит, оставит тебе зелья. На уик-энд тебе хватит. В воскресенье вечером он принесет кокс, а ты отдашь ему ключ от депозитного сейфа. В понедельник утром ты исполнишь все, что сказал Балазар. Этот парень тебе поможет; он знает, как это делается. В понедельник днем ты вылетишь, с невинным видом минуешь таможню, а уже вечером мы с тобой будем уплетать бифштекс в «Игристом». Делов-то всего ничего, вот увидишь, братишка. Пустячок. Разговору больше».

Но на самом деле тут пахло жареным.

Загвоздка в том, что они с Генри были точно как Чарли Браун и Люси с той лишь только разницей, что иногда Генри отдавал бразды правления Эдди, такое нечасто, но все же случалось. Эдди даже подумал как-то в своем героиновом кайфе, что надо бы написать Чарльзу Шульцу. Уважаемый мистер Шульц, написал бы он. Вы все-таки немного не правы, что в последнюю секунду Люси ВСЕГДА перехватывает инициативу и Чарльз остается с носом. Ей хотя бы изредка нужно баловать его, но так, чтобы каждый раз это было для Чарли Брауна совершенно неожиданно, ну, вы понимаете. Иногда ей надо бы уступить ему три-четыре раза подряд, а потом целый месяц ничего подобного не делать, потом разок повторить трюк, потом – опять ничего пару дней, а потом… но вы, наверное, уже поняли, что я хочу сказать. Малыш ПО-НАСТОЯЩЕМУ заведется.

Эдди знал, что нужно сделать, чтобы малыш по-настоящему завелся.

Знал по опыту.

Один из приличных парней, сказал Генри, а пришло какое-то худосочное существо с желтушной мордой, британским акцентом, тонкими такими усиками, как в фильмах ужасов сороковых годов, и желтыми, скошенными внутрь зубами. Эдди они напомнили зубья старенького капкана.

– Ключ у тебя, босс? – спросил он, но из-за этого своего выговора выпускника английской частной привилегированной школы последнее слово прозвучало, как «бас».

– Ключ в порядке, – ответил Эдди. – Если я тебя правильно понял.

– Тогда давай мне.

– Нет, так мы не договаривались. Ты должен мне кое-что передать, чтобы мне хватило на выходные. А в воскресенье вечером ты должен сюда кое-что приволочь. Тогда я отдам тебе ключ. В понедельник ты пойдешь в город и там уже заберешь что тебе надо. Я уж не знаю что. Не мое это дело.

Внезапно в руке желтушного существа возник маленький автоматический пистолет.

– А почему бы тебе не отдать его просто так, босс? Я сберегу себе силы и время, а ты сохранишь свою шкуру.

Несмотря на пристрастие к наркоте, Эдди Дин сохранил в себе крепкий стержень. Это знал Генри; и что важнее – это знал Балазар. Поэтому его и послали. Многие думали, что поехал он потому, что его хорошо прижало. И Эдди это знал, и Генри, и Балазар. Но только они с Генри понимали, что он все равно бы поехал, даже если бы он завязал с этим делом и был бы чист как стекло. Ради Генри. Балазар бы до этого не додумался, но к чертям Балазара.

– А почему бы тебе не убрать эту штуку, засранец? – полюбопытствовал Эдди. – Или ты добиваешься, чтобы Балазар прислал сюда какого-нибудь громилу, который повыковыривает тебе глазенки ржавым ножичком?

Желтушное существо улыбнулось. Пистолет исчез как по волшебству, а на его месте возник маленький сверточек. Он протянул его Эдди.

– Шутка, ты ж понимаешь.

– Как скажешь.

– Увидимся в воскресенье вечером.

Он повернулся к двери.

– По-моему, тебе лучше не спешить.

Желтушное существо обернулось, брови его поползли вверх.

– Ты что же, думаешь, я не смогу уйти, если мне так захочется?

– Я думаю, если ты сейчас выйдешь отсюда, а в свертке окажется дерьмо, я завтра отчалю. И ты очутишься в глубоком дерьме.

Желтушное существо надулось и присело на единственный в комнате стул, а Эдди тем временем открыл сверток и отсыпал на стол немного коричневого порошка. Смотрелся он гадостно. Эдди взглянул на желтушное существо.

– Я знаю, что оно выглядит как дерьмо, но это только с виду, – проговорило желтушное существо. – Товар хороший.

Эдди вырвал листок бумаги из блокнота на столе и насыпал на него немного коричневого порошка из кучки. Он взял на палец чуть-чуть порошка и натер им нёбо, но тут же выплюнул все в мусорную корзину.

– Тебе жить надоело? Я правильно понимаю? Каково твое последнее желание?

– Это все, что есть, – еще больше надулось желтушное существо.

– У меня припрятана заначка на завтра, – солгал Эдди, уверенный, что у желтушного существа не хватит силенок проверить его. – Я решил запастись на случай, если на встречу придет какой-нибудь козел вроде тебя. Я в общем-то и не сержусь. Так даже лучше. Я не создан для таких дел.

Желтушное существо призадумалось. Эдди тоже сел и полностью сосредоточился на том, чтобы не сделать лишних движений. Но ощущение было такое, словно он весь в движении: как будто он скользил и крался, дрыгался и скакал, расчесывал свои царапины и хрустел пальцами. Он даже поймал себя на том, что глаза его так и косятся на кучку коричневого порошка, хотя он понимал, что это – яд. Он принял дозу сегодня утром, ровно в десять, и прошло уже десять часов. Но если он выдаст себя каким-нибудь неосторожным движением, тогда ситуация круто изменится. Желтушное существо не просто сидело задумавшись, оно наблюдало за ним, пытаясь определить, блефует он или нет.

– Может, я бы и смог чего-нибудь надыбать, – проговорило оно наконец.

– Тогда почему бы тебе не попробовать? – спросил Эдди. – А то уже скоро одиннадцать: я выключу свет и повешу на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ», и если кто-нибудь после этого постучится в дверь, я позвоню портье, скажу, что ко мне кто-то ломится, и попрошу прислать охранника.

– Козел, – выдало существо со своим безупречным британским акцентом.

– Нет, – возразил Эдди, – ты ждал, что пришлют козла. А прислали меня. И у меня все схвачено. А вот ты точно засранец, и если к одиннадцати ты не вернешься с чем-нибудь удобоваримым – не обязательно чем-то выдающимся, всего лишь с тем, что безопасно для жизни, – то вместо просто засранца ты станешь мертвым засранцем.

7

Желтушное существо вернулось задолго до одиннадцати часов. В половине десятого. Эдди решил, что другой порошок был все время при нем, а точнее, в машине.

На этот раз порошка было чуть-чуть побольше. Не чисто-белого, но хотя бы цвета слоновой кости, что уже вселяло надежду.

Эдди попробовал. Вроде бы ничего. На самом деле гораздо лучше, чем ничего. Даже, можно сказать, отлично. Эдди свернул доллар в трубочку и втянул в себя нюхту.

– Ну, значит, до воскресенья, – оживленно пробормотало желтушное существо, поднимаясь со стула.

– Погоди, – окликнул его Эдди так, как будто это у него была пушка. В каком-то смысле она была. Его оружие – Балазар. Энрико Балазар, крупнокалиберный дробовик в нью-йоркском чудесном мире наркоты.

– Опять годить?! – Желтушное существо обернулось и посмотрело на Эдди как на чокнутого. – Теперь с какой радости?

– Слушай, я тут подумал, если мне вдруг поплохеет с этой дряни, которую я сейчас принял, ведь это будет абзац. А если я кончусь, то – полный абзац. Но если мне только чуть-чуть поплохеет, я дам тебе еще один шанс. Знаешь, как в той сказке про парня, который тер лампу и получил возможность загадать три желания.

– С этого не поплохеет. Это китайский белый.

– Если это китайский белый, тогда я Дуайт Гуден.

– Кто?

– Хрен в пальто.

Желтушное существо снова уселось на стул. Эдди сидел за столом над кучкой белого порошка (предыдущий товар, Д-Кон, или что там было, он давно уже спустил в унитаз). По телику «Храбрецы» продувались «Ретивым», спасибо Дабл-ю-ти-би-эс и спутниковой антенне на крыше отеля «Аквинас». Где-то в глубине сознания возникло слабое ощущение покоя… но это только казалось, на самом же деле оно исходило – Эдди читал об этом в медицинском журнале – из пучка крестцовых нервов, в которых и начинается героиновая зависимость, когда они неестественно утолщаются при постоянных приемах доз.

«Хочешь быстро излечиться? – однажды спросил он у брата. – Сломай себе позвоночник, Генри. Правда, ноги не будут двигаться, а заодно и член, но зато сразу слезешь с иглы».

Генри ответил, что это совсем не смешно.

Сказать по правде, Эдди и сам не видел в таком выходе ничего смешного. Если единственный быстрый способ избавиться от обезьяны, которая села тебе на шею, – это сломать себе хребет выше пресловутого пучка нервов, значит, обезьяна засела крепко. И это не капуцин, не симпатичный маленький талисманчик на капоте машины, а здоровенный и злобный бабуин.

У Эдди заложило нос.

– Ладно, – чуть погодя сказал он. – Это сойдет. Можешь освободить помещение, засранец.

Желтушное существо поднялось со стула.

– У меня есть друзья, – сообщило оно. – Если я им скажу, они могут сюда заявиться, и тогда тебе не поздоровится. Ты будешь умолять меня на коленях, чтобы я забрал ключик.

– Только не я, приятель. Только не этот мальчик, – улыбнулся Эдди. Он не знал, как эта улыбка смотрелась со стороны, но, наверное, все-таки не совсем дружелюбно, потому что желтушное существо пулей вылетело из номера, ни разу не оглянувшись.

Когда Эдди Дин убедился, что оно больше уже не вернется, он забалдел.

Откинулся.

Уснул.

8

И сейчас тоже засыпал.

Стрелок, каким-то чудесным образом проникший в сознание этого человека (человека, чьего имени он до сих пор не знал; то ничтожество, которое узник мысленно называл «желтушным существом», тоже не знало его и поэтому ни разу не произнесло), следил не отрываясь за происходящим, как давным-давно в детстве, когда мир еще не сдвинулся с места, завороженно смотрел спектакли. Стрелку пришло на ум именно это сравнение, потому что, кроме театральных постановок, он ничего в своей жизни не видел. Если бы он видел фильмы, он скорее сравнил бы свое ощущение с просмотром киноленты. Представления же о тех вещах, которые Роланду прежде знать не доводилось, он мог извлекать из сознания узника, потому что ассоциации были понятными, а вот имени он выяснить не сумел. Он узнал имя брата узника, а имя самого узника – нет. Но, с другой стороны, имена – это тайна, исполненная силы.

И к тому же сейчас имя не самое важное. А важно, во-первых, то, что человек этот ослаб от своей пагубной привычки, а во-вторых, что под слабостью этой таится сталь – как хороший револьвер, затянутый зыбучим песком.

Стрелок почувствовал укол боли: этот парень напомнил ему Катберта.

Кто-то подходил. Узник спал и ничего не слышал. Стрелок же не спал и был настороже. Он снова подался к «порогу».

9

Потрясающе, подумала Джейн. Он говорит, что умирает с голоду, и я бегу делать ему что-нибудь на скорую руку, ведь он такой милый, а когда возвращаюсь, он спит.

И вдруг пассажир – парень лет двадцати, высокий, в чистых, слегка полинявших джинсах и пестрой рубашке – приоткрыл глаза и улыбнулся ей.

– Благодарствуйте, – сказал он… или так ей послышалось. Какое-то странное слово, архаичное… или иностранное. Наверное, разговаривает во сне.

– Не за что. – Она одарила его своей лучшей профессиональной улыбкой стюардессы, уверенная, что он сейчас же опять уснет, а сандвич так и будет лежать нетронутым, пока не подадут горячее.

Ну ладно, тебя же учили, что такое случается, верно?

Она вернулась в кухонный отсек, чтобы перекурить.

Она зажгла спичку, поднесла ее к сигарете и вдруг остановилась, так и не прикурив, потому что ее учителя предусмотрели не все.

Мне он показался симпатичным. Преимущественно из-за глаз. Карих глаз.

Но только что пассажир в кресле За приоткрыл глаза, и они были не карими, а голубыми! И вовсе не привлекательно-сексуальными, как, скажем, у Пола Ньюмена, а холодными, цвета айсберга. Они…

– Ой!

Спичка догорела, огонек обжег пальцы. Она тряхнула рукой.

– Джейн? – спросила Паула. – Что с тобой?

– Ничего. Замечталась.

Она зажгла еще одну спичку и на этот раз прикурила. После первой затяжки ей пришло в голову единственное обоснованное и разумное объяснение. Контактные линзы. Конечно. Того типа, что изменяют цвет глаз. Он ходил в туалет. И оставался там очень долго, она даже забеспокоилась, уж не укачало ли его: он был такой бледный, со стороны могло показаться, что ему нездоровится. А он просто снимал контактные линзы, чтобы было удобнее спать. Вполне резонно.

«Бывает, ты что-то почувствуешь, – внезапно раздался в голове голос из недавнего прошлого. – Тебя станет преследовать какое-то свербящее ощущение. Ты заметишь, будто что-то чуть-чуть не так».

Цветные контактные линзы.

Джейн Дорнинг лично знала дюжины две людей, которые носили контактные линзы. И большинство работали на авиалиниях. Никто прямо об этом не говорил, но Джейн догадывалась о причине: пассажирам не нравится, когда кто-то из экипажа носит очки: это их нервирует.

Из этих двух дюжин человек четверо носили цветные линзы. И уж если простые контактные линзы стоят недешево, то можно представить, во сколько обходятся цветные. Из всех знакомых Джейн такие денежки на себя выложили только женщины, и притом исключительно тщеславные.

Ну и что? Парни тоже бывают тщеславными. Почему бы и нет? Он красивый.

Нет. Красивый – сильно сказано. Скорее миловидный, но не более того; и с таким бледным лицом своей привлекательностью он обязан разве что хорошим зубам. Тогда зачем ему контактные линзы?

Многие пассажиры боятся летать.

В наши дни, когда в мире полно террористов, налетчиков и наркоманов, экипаж самолета боится своих пассажиров.

У нее в голове звучал голос инструкторши из летной школы, этакой прожженной крутой бой-бабы, старой воздушной волчицы: «Если возникли какие-то подозрения, не надо сразу их отметать. Даже если вы вдруг забудете, как надо вести себя с предполагаемыми или явными террористами, это вы должны помнить всегда: если возникли какие-то подозрения, к ним надо прислушаться. Иной раз бывает, что экипаж потом утверждает, будто у них ничего такого и в мыслях не было, пока парень не вынул гранату и не приказал лететь на Кубу, иначе он все здесь разворотит. Но обычно всегда находится человека два-три (и чаще всего стюардессы, кем вы, девочки, станете через месяц), которые признаются, что они что-то почувствовали, что их не оставляло какое-то свербящее ощущение, будто что-то явно не так с парнем в кресле 91с или с девицей в 5а. Они что-то почувствовали, но ничего не предприняли. Им что-то за это будет? Конечно, нет. Нельзя же заламывать руки парню только за то, что, скажем, тебе не понравилось, как он расчесывает свои прыщи. Проблема в другом: они почувствовали что-то… а потом забыли об этом напрочь».

Старая воздушная волчица назидательно подняла короткий палец. Джейн Дорнинг и ее сокурсницы с благоговением внимали каждому ее слову: «Если у вас вдруг появилось это свербящее ощущение, делать ничего не надо… но это не значит, что надо забыть. Потому что всегда есть шанс, пусть даже минимальный, что вам удастся предотвратить беду до того, как она разразится… чтобы, скажем, не засесть дней на двадцать на аэродроме какой-нибудь сраной арабской страны».

Просто цветные линзы, и все же…

Благодарствуйте.

Он разговаривал во сне? Или по рассеянности перепутал и заговорил на другом языке?

Джейн решила понаблюдать за ним.

Она приглядит за ним.

Она не забудет.

10

Пора, подумал стрелок. Сейчас мы посмотрим, да?

Он сумел выйти из своего мира и войти в это тело через дверь на берегу. Теперь нужно выяснить, можно ли что-нибудь перенести отсюда обратно в свой мир. Про себя он не думал. Роланд ни на мгновение не усомнился в том, что, как только понадобится, он сумеет вернуться в свое отравленное заражением, ослабевшее тело. Но вещи? Физические предметы? Вот, к примеру, на столике перед ним еда: женщина в красной форме назвала это сандвичем с танцующей рыбой. Стрелок не знал, что такое танцующая рыба, но бутер признал сразу, как только увидел, хотя с виду он вроде бы был непрожарен. Странно.

Его тело нуждалось в пище, а потом ему потребуется вода, но больше всего его телу необходимо сейчас лекарство, иначе оно умрет от укуса омарообразной твари. В этом мире должно существовать такое лекарство; в мире, где кареты летают в небе выше любого орла, казалось, не было ничего невозможного. Но ему не помогут и самые лучшие снадобья этого мира, если их нельзя будет пронести через дверь в его мир.

«Ты можешь жить в этом теле, стрелок. – Шепоток человека в черном поднялся из самых глубин сознания. – Брось ты этот еле дышащий кусок мяса, пусть им займутся омары. Все равно это лишь оболочка».

Он никогда не пойдет на это. Во-первых, остаться в чужом теле – значит совершить самое страшное воровство, потому что стрелок знал: он не сможет довольствоваться ролью пассивного пассажира, не сможет просто сидеть, глядя из глаз этого человека, как из окна кареты, на проплывающие мимо пейзажи и сцены.

А во-вторых, он Роланд. Если ему суждено умереть сейчас, он умрет Роландом. Он умрет на дороге к Башне, приближаясь к ней ползком, если нельзя иначе.

А потом в нем опять заговорила та грубоватая практичность, которая, как тигр с косулей, уживалась в душе стрелка с романтическим началом. Рано думать о смерти – он еще даже и не приступил к своему эксперименту.

Бутер состоял из двух половинок. Он взял по каждой в руку, открыл глаза узника и огляделся. Никто на него не смотрел (хотя в кухонном отсеке о нем очень активно думала Джейн Дорнинг).

Роланд повернулся к двери и шагнул в проем, держа в руках по половинке бутера.

11

Сначала Роланд услышал скрежещущий шум волны, набегающей на гальку, потом – крики птиц, поднявшихся с ближайших камней, когда он попытался сесть (ублюдки трусливые, надо ж, слетелись уже; скоро-скоро они на меня накинутся, станут растаскивать меня по кусочкам, а я еще буду дышать или уже нет. Вылитые стервятники, только перья у них цветные). И вдруг до него дошло, что половинка бутера, та, что в правой руке, упала на песок, потому что, проходя через дверь, он держал ее здоровой рукой, а теперь держит, вернее держал, рукой, искалеченной процентов на сорок.

Он неуклюже поднял половинку бутера, зажав ее между большим пальцем и безымянным, как мог, отряхнул от песка, осторожно откусил кусочек на пробу и уже через секунду с жадностью набросился на еду, не замечая скрипевших у него на зубах песчинок, а еще через пару секунд принялся за вторую половинку, умяв ее за три укуса.

Стрелок не знал, что такое танцующая рыба, но на вкус она была изумительной. А остальное уже не важно.

12

Никто в самолете не видел, как исчез сандвич с тунцом. Никто не видел, как Эдди Дин вцепился в обе его половинки с такой силой, что по вмятинам на белом хлебе можно было снимать отпечатки пальцев.

Никто не видел, как сандвич сначала стал прозрачным, а потом и совсем исчез, оставив после себя только несколько крошек.

Секунд через двадцать после того как он испарился, Джейн Дорнинг затушила в пепельнице сигарету и выглянула из кабины, чтобы взять книгу из рюкзака, но на самом-то деле ей просто хотелось еще раз взглянуть на За.

С виду он крепко спал… но сандвич исчез.

Боже, подумала Джейн, он не съел его, а проглотил целиком. И опять спит? Вы что, издеваетесь?

Свербящее чувство по отношению к За, мистеру Вот-мы-карие-а-вот-голубые, стало еще сильнее. Что-то с ним было не так.

Что-то не так.

Глава 3Знакомство и приземление

1

Эдди проснулся, разбуженный объявлением второго пилота, что минут через сорок пять они приземлятся в Международном аэропорту Кеннеди, где видимость идеальна, ветер западный, скорость ветра десять миль в час, температура двадцать один по Цельсию. Закончив с объявлением, пилот добавил еще, что, пользуясь случаем, хочет поблагодарить всех пассажиров за то, что они выбирают компанию «Дельта».

Эдди огляделся. Пассажиры вокруг проверяли свои таможенные декларации и свидетельства о гражданстве – для прибывших из Нассау достаточно было водительских прав или кредитной карточки любого американского банка, но большинство пассажиров все же брали с собой паспорта. Эдди почувствовал вдруг, как внутри у него натягивается стальной провод. Он поверить не мог, что спал, да еще так крепко.

Он встал и прошел в туалет. Пакеты с коксом у него под мышками как будто сидели легко и плотно, так же аккуратно прилегая к изгибам подмышечных впадин, как и в номере отеля, где их прикрепил клейкой лентой тихий американец по имени Вильям Вильсон. По завершении операции по приклеиванию пакетов этот парень, чье имя прославил По (правда, когда Эдди отпустил какую-то шутку по этому поводу, Вильсон лишь тупо взглянул на него, явно не врубившись), протянул ему рубаху: обычную пеструю рубаху, чуть-чуть полинялую, какую мог бы напялить всякий студентик, возвращающийся на самолете с коротких предэкзаменационных каникул… Только эта была специального кроя, скрывающего странные вздутия под мышками.

– Проверь еще раз перед посадкой, просто на всякий случай, – сказал ему Вильсон, – но я уверен, все будет в порядке.

Эдди не знал, как оно выйдет, но у него была еще одна уважительная причина повидаться с толчком прежде, чем загорится надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ». Несмотря на все искушения – а вчера под утро искушение превратилось уже в жгучую потребность, – он сумел продержаться на остатках того рафинада, который желтушное существо имело наглость обозвать «китайским белым».

Пройти таможню пассажирам из Нассау гораздо проще, чем тем, кто прилетел, скажем, с Гаити, или из Куинене, или из Боготы, но все же на таможне служат наблюдательные ребята. Подготовленные ребята. Нужно держать ухо востро. Срезаться можно на чем угодно, одна ошибка, один просчет – и ку-ку.

Он нюхнул порошок, скомкал бумажку, в которую тот был завернут, спустил ее в унитаз и тщательно вымыл руки.

«Конечно, если ты оплошаешь, то сам ничего не заметишь, так? – сказал он себе. – Но – нет. Я сделаю все, как надо. И нечего так психовать».

Возвращаясь к своему креслу, он увидел ту самую стюардессу, которая подала ему джин; кстати, он так его и не допил. Она улыбнулась ему. Он улыбнулся в ответ, сел на место, пристегнул ремень, взял журнал, полистал его, тупо глядя на слова и картинки. Ничего особенного. Внутри у него стальной провод натянулся еще сильнее, а когда загорелась надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ», он обвил нутро Эдди двойным тугим кольцом.

Героин подействовал, и доказательство тому – заложенный нос, но, если честно, Эдди даже не почувствовал этого.

Но зато он хорошо почувствовал другое: незадолго до приземления он опять пережил очередной провал в пустоту… короткий, но вполне определенный.

«Боинг-727» снижался над заливом Лонг-Айленда.

2

В салоне бизнес-класса Джейн Дорнинг помогала Питеру и Анне разносить напитки, и как раз в это время парень, похожий на студента, прошел в уборную первого класса.

Так получилось, что, когда он возвращался на место, Джейн раздвинула занавеску между салонами первого класса и бизнес-класса. Увидев его, она не задумываясь ускорила шаг и улыбнулась ему, чтобы он посмотрел на нее и улыбнулся в ответ.

Глаза его снова стали карими.

Ладно. Все в порядке. Когда ему захотелось вздремнуть, он сходил в туалет и снял линзы, а теперь снова надел их. Боже мой, Дженни! Ты просто мнительная трусиха!

Да нет, на нее это не похоже. Она не могла сказать, что конкретно ее не устраивает, но это не просто мнительность.

Он слишком бледный.

Ну и что? На свете тысячи слишком бледных людей, включая твою же маму с тех пор, как зашалил ее желчный пузырь.

У него привлекательные голубые глаза – может быть, не такие соблазнительные, как в карих линзах, – но все-таки привлекательные. И зачем тогда тратить такие деньги?

Ему просто нравится карий цвет глаз. Приемлемо?

Нет.

Незадолго до последней перепроверки и включения надписи ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ она сделала одну вещь, которую прежде ни разу не делала. На это ее подвигли наставления старой многоопытной инструкторши. Джейн наполнила термос горячим кофе и закрыла его красной пластиковой крышкой, не заткнув горлышко пробкой. Крышку она завинтила до первого витка резьбы, чтобы она только-только держалась.

Сюзи Дуглас уже делала последние объявления, обращаясь к пассажирам-растяпам с просьбой погасить сигареты, убрать свои вещи с откидных столиков, проверить еще раз свои декларации и паспорта; сообщая, что в аэропорту их встретит представитель авиакомпании «Дельта» и что уже пора вернуть стюардессам чашки, стаканы и наушники.

Странно, что мы им еще не предлагаем проверить, не наделал ли кто в штаны, рассеянно подумала Джейн. Внутри у нее тоже натянулся стальной провод, обвив желудок тугим кольцом.

– Замени меня, – сказала Джейн, когда Сюзи повесила микрофон.

Сюзи поглядела на термос, потом – на лицо Джейн.

– Джейн? Тебе что, плохо? Ты вся побелела, как…

– Нет, мне не плохо. Замени меня. Когда вернешься, я все объясню. – Джейн бросила взгляд на откидные кресла у левого выхода. – А пока что я займусь общим наблюдением.

– Джейн…

– Замени меня.

– Ну хорошо, – сказала Сюзи. – Хорошо, Джейн. Нет проблем.

Джейн опустилась на ближайшее к проходу откидное кресло.

Держа термос двумя руками, она даже не попыталась пристегнуть ремень. Чтобы не перевернуть термос, ей нужны были обе руки.

Сюзи думает, что я чокнулась.

Хорошо, если так.

Если капитан Макдоналд приземлится жестко, у меня все руки будут в волдырях.

Но надо рискнуть.

Самолет снижался. Пассажир кресла За, человек с бледным лицом и двухцветными глазами, внезапно нагнулся и вытащил из-под сиденья дорожную сумку.

Вот оно, подумала Джейн. Сейчас он достанет свою гранату, или автомат, или что там у него.

Как только Джейн это увидела, она едва не сняла с термоса красную крышку своими немного подрагивающими руками. Как бы он удивился, этот «друг Аллаха», когда он покатился бы по проходу самолета авиакомпании «Дельта», рейс 901, хватаясь руками за обожженное лицо!

3а расстегнул «молнию» на сумке.

Джейн приготовилась.

3

Стрелок подумал, что человек этот, узник он там или нет, лучше всего искушен в тонком искусстве выживания, чем кто бы то ни было в этой воздушной карете. Остальные же большей частью были самыми настоящими олухами, а те, что производили впечатление вполне приспособленных, тоже казались открытыми, беспечными, в общем, очень неосторожными. Лица их, лица испорченных, избалованных детей, выдавали людей, которые если и станут сражаться, то прежде, чем вступить в бой, будут долго и нудно скулить. Можно выпустить им кишки прямо на их же ботинки, а они поглядят на тебя перед смертью даже не с яростью или болью, а с тупым изумлением.

Узник все-таки лучше… но и он недостаточно хорош. Недостаточно.

Женщина в армейской форме. Она что-то заметила. Не знаю что, но она заметила что-то неладное. Она за ним наблюдает. На других она так не смотрит.

Узник сел. Поглядел на книжку в истрепанном переплете. На обложке стрелок разобрал название – что-то вроде «Магда-ясновидящая», правда, кто такая эта Магда и что она видит, Роланда ни капли не заботило. Стрелку совсем не хотелось глядеть на книгу, пусть даже и на такую занятную, – ему хотелось смотреть на женщину в униформе. А больше всего – проявить себя и взять ситуацию под контроль. Но он все же сдержался… по крайней мере на этот раз.

Узник куда-то ехал и вез с собой зелье. Не то снадобье, которое он сам принял в уборной, и не то, которое нужно было стрелку, чтобы вылечить свое ослабевшее тело, а то, которое запрещено законом и потому очень дорого стоит. Он отдаст это зелье своему брату, а тот уже – какому-то Балазару. Сделка будет закончена, когда этот Балазар отдаст им взамен другое зелье, которое принимают они, – но это только в том случае, если узник сумеет правильно совершить ритуал, абсолютно стрелку неизвестный (в таком странном мире, как этот, должно быть, много всяких странных ритуалов). Этот называется «пройти таможню».

Но женщина следит за ним.

Интересно, может ли она помешать ему «пройти таможню»? Роланд решил, что, вероятно, да. А что потом? Тюрьма. А если узник попадет в заточение, то Роланду уже негде будет достать лекарство, необходимое его зараженному телу, которое сейчас умирает.

«Он должен «пройти таможню», – сказал себе Роланд. – Должен пройти. И должен поехать со своим братом к этому Балазару. Это не входит в их план, брату вряд ли такое понравится, но он должен поехать с ним».

Потому что этот человек, который имеет дело со снадобьями, должен знать, как исцелять болезни… или знать какого-нибудь целителя. Человек этот выслушает его, а потом… может быть…

«Он должен «пройти таможню», – повторил про себя стрелок.

Ответ был таким простым, таким очевидным и близким, что Роланд едва его не проглядел. Это именно из-за зелья, которое Узник провозит тайно, ему будет трудно совершить ритуал «прохождения таможни». Ну конечно! Там у них, наверное, есть своего рода оракул, к которому водят всех подозрительных личностей. А для всех остальных, рассудил Роланд, церемония «прохождения» столь же проста, как переход границы дружественного королевства в его собственном мире – нужно лишь сделать знак, что ты присягаешь на верность монарху этого королевства, простой символический жест, и можешь спокойно проходить.

Он способен переносить предметы из мира Узника в свой собственный, и доказательство тому – бутер с танцующей рыбой. Точно так же он заберет и мешочки с зельем. Узник «пройдет таможню». А потом Роланд вернет ему груз.

Сможешь?

Вопрос действительно интересный. Стрелок даже отвлекся от потрясающего вида расстилающейся внизу воды… они летели теперь над огромным океаном и уже поворачивали к береговой линии. Вода становилась все ближе и ближе. Воздушная карета спускалась к земле (взгляд Эдди был беглым, поверхностным; взгляд стрелка изумленным, как у ребенка, который впервые увидел, как падает снег). Он может переносить предметы из этого мира в свой. Это он знает точно. А вот обратно? Этого он не знал. Это еще предстояло выяснить.

Стрелок опустил руку Узнику в карман, сжал пальцами Узника монетку.

И вышел через дверь к себе на берег.

4

Когда он сел, птицы улетели прочь. На этот раз они не отважились подойти так близко. Все тело болело, его лихорадило, мутило… И все-таки удивительно, как его оживил малюсенький кусочек пищи.

Он посмотрел на монетку, которую принес с собой: похоже на серебро, но красноватая полоска по краю наводила на мысль, что это какой-то другой, не такой благородный металл. На одной стороне – профиль мужчины с лицом, выражающим благородство, отвагу и упорство. Его волосы, завитые и собранные на затылке в хвост, выдавали некоторое тщеславие. Роланд перевернул монетку и так изумился, что даже невольно вскрикнул – сухо и хрипло.

На другой ее стороне он увидел орла – герб, украшавший его собственное знамя в те далекие времена, когда были еще королевства и знамена, их символизирующие.

Время поджимает. Возвращайся. Быстрее.

Но он задержался еще на секунду, чтобы подумать. Думать собственной головой было гораздо труднее – голова Узника, правда, тоже была не совсем чтобы ясной, но его сознание по крайней мере сейчас работало лучше в ней.

Пронести монетку обратно – это лишь половина эксперимента.

Он вынул из патронташа один патрон и зажал его в кулаке вместе с монетой.

Роланд шагнул через дверь.

5

Монета Узника снова была в кармане, плотно зажатая в кулаке. Чтобы проверить, здесь ли патрон, ему даже не нужно было переступать «порог». Роланд и так знал, что патрон пронести он не смог.

Но он все равно на секундочку переступил «порог», потому что ему нужно было узнать одну вещь. Нужно было увидеть.

Он обернулся, как бы для того, чтобы поправить какую-то бумажную штуку на спинке кресла (боги всевышние, сущие на небесах, в этом мире бумага повсюду!), и поглядел через дверь. Его тело, как и прежде, лежало на берегу, только теперь тонкая струйка крови сочилась из пореза на щеке: должно быть, когда он сюда проходил, его тело, падая, ударилось о камень.

Патрон, который он держал в кулаке вместе с монетой, лежал на песке перед самой дверью.

Ну что же, теперь он знал хотя бы это. Узник сможет «пройти таможню». Пусть даже стражники-наблюдатели обыщут его с головы до ног, от задницы до ушей и обратно.

Они ничего не найдут.

Стрелок, успокоившись, отступил. Он не знал еще, что проблема гораздо сложнее, чем он себе ее представлял.

6

«Боинг-727» ровно и плавно снижался над соляными топями Лонг-Айленда, оставляя за собой закопченный хвост отработанного топлива. С грохотом вышли шасси.

7

За, человек с двухцветными глазами, резко выпрямился, и Джейн увидела – действительно увидела – у него в руках курносый «узи», и только потом до нее дошло, что это всего лишь его таможенная декларация и маленькая сумочка на «молнии», в которой некоторые мужчины носят свои документы.

Самолет приземлился мягко, как шелковый платок.

Джейн передернула плечами и закрутила красную крышку термоса.

– Теперь можешь звать меня идиоткой, – понизив голос, сказала она Сюзи, пристегивая ремень, хотя это надо было бы сделать раньше. До этого, при заходе на посадку, она рассказала Сюзи о своих подозрениях, чтобы та тоже была наготове. – И будешь права.

– Нет, – возразила Сюзи. – Ты все сделала правильно.

– Немного хватила лишку. С меня теперь ужин.

– Да уж, от тебя дождешься. И не смотри на него. Смотри на меня. Улыбнись, Дженни.

Джейн улыбнулась. Кивнула. Спросила себя, что, черт возьми, происходит.

– Ты пялилась на его руки, – сказала Сюзи и рассмеялась. Джейн тоже. – А я смотрела на то, что случилось с его рубахой, когда он нагнулся за сумкой. У него там под мышками столько всего, что можно снабдить целый отдел галантереи «Вулворта». Только, мне кажется, то, что он везет, вряд ли купишь в «Вулворте».

Джейн запрокинула голову и снова расхохоталась, чувствуя себя какой-то марионеткой.

– Что будем делать? – Сюзи была старше ее на пять лет, и Джейн, которой еще минуту назад казалось, что она худо-бедно, но все-таки контролирует ситуацию, теперь испытывала только радость оттого, что Сюзи рядом.

– Мы — ничего. Когда будем заруливать на стоянку, нужно сказать капитану. Он свяжется с таможней. Приятель твой встанет в очередь, как и все пассажиры, а потом придут ребята и вежливо препроводят его из очереди в какую-нибудь комнатушку. Первую, как мне сдается, в долгом ряду комнатушек, для него предназначенных.

– Боже мой. – Джейн улыбалась, но ее бросало то в жар, то в холод.

Когда тормозные двигатели начали стихать, она отстегнула ремень, сунула термос Сюзи, встала и постучала в кабину пилота.

Не террорист, а контрабандист – провозит наркотики. Слава Богу, что не первое. И все-таки ей было капельку жаль его. Он был такой симпатичный.

Не то чтобы очень, но все же.

8

Он так и не видит, подумал стрелок с яростью и нарастающим отчаянием. Боги всевышние!

Эдди нагнулся, чтобы достать бумаги, необходимые для ритуала, а когда выпрямился, Роланд заметил, что на него смотрит женщина в униформе: глаза выпучены, щеки белые, как эта бумажная штучка на спинке кресла. Серебряная трубка с красной крышкой, которую он поначалу принял за большую флягу, очевидно, была оружием. Она держала ее вертикально, прижав к груди. Роланду показалось, что она вот-вот швырнет эту штуку в Узника или снимет красную крышку и начнет стрелять.

Но она расслабилась и застегнула ремень, хотя и стрелок, и Узник – оба услышали глухой удар, означавший, что воздушная карета уже приземлилась. Потом повернулась к другой женщине в форме, которая сидела рядом, и что-то сказала. Та рассмеялась и кивнула. Стрелок, однако, подумал, что если смех этот искренний, тогда он – речная жаба.

Стрелок удивлялся, как человек, чье сознание стало теперь временным вместилищем для его ка[8], может быть таким глупым. Частично, конечно, из-за зелья, которое он принимает… аналога бес-травы в этом мире. Но только частично. Он не такой мягкотелый, беспечный и ненаблюдательный, как другие, но со временем вполне может стать таким.

Они такие, какие есть, потому что живут при свете, внезапно открылось стрелку. Свет этот – цивилизация, которой тебя учили поклоняться. Они живут в мире, который не сдвинулся с места.

И если в мире, исполненном света, люди становятся такими рохлями, Роланд, наверное, предпочел бы тьму. «Так было, пока мир не сдвинулся с места», – говорили в его мире с ностальгической грустью… но, может, это была безотчетная, бездумная грусть.

Она боялась, что я/он собрался достать оружие, когда я/он наклонился, чтобы взять бумаги. Увидев бумаги, она расслабилась и начала заниматься всем тем, чем обычно занимаются все, когда воздушная карета садится на землю. Сейчас она разговаривает со своей подругой. Они смеются, но лица у них – и особенно ее лицо, лицо женщины с металлической трубкой – какие-то не такие. Да, они разговаривают, но лишь делают вид, что смеются… и это все потому, что они говорят обо мне/о нем.

Теперь воздушная карета ехала по какой-то длинной бетонной дорожке, каких было много на поле. В основном стрелок смотрел на женщин, но краем глаза он все-таки заметил и другие воздушные дилижансы, катившие по другим дорожкам. Одни тяжело громыхали, двигались медленно и неуклюже; другие мчались с невообразимой скоростью и, готовясь взлететь в небеса, были больше похожи не на кареты, а на снаряды, выпущенные из револьвера или из пушки. Роланд находился в отчаянном положении, и так же отчаянно ему хотелось переступить «порог» и повернуть эту голову, чтобы получше рассмотреть экипажи, взмывающие в небеса. Их сделали люди, но они были сказочными, неправдоподобными, как легенды о таинственных крылатых существах, которые предположительно жили когда-то в далеком (и, может быть, вымышленном) королевстве Гарлан… и даже более неправдоподобными, потому что эти летающие кареты были сделаны человеческими руками.

Женщина, которая приносила ему бутер, расстегнула свой ремень (не прошло и минуты, как она его застегнула), встала и подошла к какой-то маленькой дверце. Там, наверное, сидит возница, подумал стрелок, но когда дверь открылась и женщина вошла внутрь, он увидел не одного, а целых трех возниц, управляющих воздушной каретой. И неудивительно: Роланд мельком успел разглядеть миллион рычажков, циферблатов и мигающих лампочек – одному человеку здесь явно не справиться.

Узник смотрел, но ничего не видел. Корт для начала высмеял бы его, а потом размазал бы по ближайшей стенке. Сознание Узника было полностью занято извлечением сумки из-под сиденья и куртки из ящика наверху… и предстоящим ритуалом, испытанием, видимо, не из легких.

Узник не видел ничего; стрелок видел все.

Женщина приняла его за сумасшедшего или вора. Он – или, может быть, я, да, вполне вероятно, что я, – сделал что-то такое, что навело ее на такую мысль. Потом она переменила мнение, но та, вторая, женщина что-то сказала ей, и у нее снова возникли подозрения… только на этот раз, кажется, вполне определенные. Теперь они знают, в чем дело. Они знают, что он собирается осквернить ритуал.

А потом он замер как громом пораженный. До него вдруг дошла вся сложность ситуации. Во-первых, он не сможет перенести к себе на берег пакеты с зельем так же просто, как перенес монетку: монета не была приклеена к телу Узника клейкой лентой, которую он намотал слоями, чтобы прижать пакеты плотнее к телу. Эта клейкая лента – лишь часть проблемы. Узник не заметил исчезновения одной монетки из кармана, где их было много, но если он обнаружит, что это зелье, ради которого он рисковал жизнью, вдруг куда-то пропало, он наверняка выкинет какой-нибудь фортель… и что тогда?

Вполне вероятно, что Узник, распсиховавшись, такое наворотит, что его сцапают и отправят в темницу еще раньше, чем он осквернит ритуал. Так что нельзя просто забрать это зелье и все: если пакетики вдруг испарятся у него из-под мышек, он, вероятно, решит, что и в самом деле сошел с ума.

Воздушная карета, неуклюжая, точно буйвол, здесь, на земле, тяжело поворачивала налево. Стрелок понял: времени на дальнейшие размышления нет. Сейчас ему нужно не просто перешагнуть «порог», но еще и войти в контакт с Эдди Дином.

Немедленно.

9

Эдди сунул свой паспорт и таможенную декларацию в нагрудный карман. Стальной провод продолжал медленно обматывать его внутренности, вкручиваясь все глубже и глубже. Нервы буквально звенели от напряжения. И вдруг у него в голове раздался голос.

Не мысль, а голос.

Слушай меня, приятель. Слушай очень внимательно. И если не хочешь куда-нибудь загреметь, постарайся, чтоб у тебя на лице не отразилось ничего такого, что могло бы вызвать дальнейшие подозрения у этих женщин в форме. Видит Бог, у них подозрений и так достаточно.

Сперва Эдди подумал, что он забыл снять наушники и принимает теперь какие-то странные передачи из кабины пилота. Но ведь стюардессы собрали наушники уже минут пять назад.

Потом он подумал, что кто-то стоит рядом с ним и с кем-то болтает. Он едва было не повернул голову влево, но сообразил, что это просто нелепо. Нравится ему или нет, но голос звучал у него в голове.

Может быть, он принимает какие-то передачи – на KB, или УКВ, или ДВ – через пломбы в зубах. Он что-то такое слышал…

Выпрямись, идиотина! У них и так достаточно подозрений, а у тебя сейчас такой вид, словно ты чокнутый!

Эдди быстро выпрямился, как будто ему поддали. Голос не Генри, хотя очень сильно похож на голос Генри в детстве, когда они вместе росли в трущобах Нью-Йорка. Генри на восемь лет старше, а сестренка, средняя между ними, теперь стала лишь призраком в памяти: Селину сбила машина, когда Эдди было два года, а Генри – десять. Таким резким приказным тоном Генри всегда обращался к нему, когда Эдди делал что-то такое, что могло завершиться печальным уходом Эдди из этого мира задолго до срока… как случилось с Селиной.

Что еще за мура?

Это не призрачные голоса, – вновь раздался в его голове все тот же голос. Нет, он принадлежал не Генри… этот был старше, суше… сильнее. Но все же очень похож на голос Генри… и ему невозможно не верить. – Это во-первых. Ты не сходишь с ума. Я действительно другой человек.

Это что – телепатия?

Эдди смутно осознавал, что его лицо лишилось всякого выражения. При других обстоятельствах за такую мордашку ему бы точно присвоили «Оскара» в номинации «Лучший актер года». Он поглядел в окно – самолет приближался к отделению компании «Дельта» в здании прибытия Международного аэропорта Кеннеди.

Я не знаю этого слова. Но я знаю, что эти женщины в армейской форме в курсе, что ты везешь…

Потом повисла пауза. Чувство – странное, не передать словами – как будто призрачные пальцы перебирают его мозг, словно он, Эдди, стал вдруг живой картотекой.

…героин или кокаин. Я точно не знаю, что именно… хотя, наверное, кокаин, потому что ты сам его не принимаешь, а везешь, чтобы купить потом тот, который нужен тебе.

– Что еще за женщины в армейской форме? – пробормотал Эдди вполголоса, совершенно не сознавая того, что он говорит вслух. – Ты о чем, черт возьми…

Чувство, как будто его опять ударили… такое реальное, что в голове зазвенело.

Заткни пасть, говнюк!

Хорошо, хорошо! Боже мой!

Снова странное ощущение перебирающих пальцев.

Стюардессы в форме, – повторил чужой голос. – Ты меня понимаешь? У меня нет времени разжевывать каждую мысль, Узник!

– Как ты… – начал было Эдди, но тут же заткнулся и задал вопрос мысленно: Как ты меня назвал?

Не важно. Просто слушай меня. У нас очень мало времени. Они знают. Стюардессы знают, что ты везешь этот кокаин.

Откуда бы? Просто смешно!

Я не имею понятия, откуда они узнали, но это сейчас не важно. Одна из них рассказала возницам. А возницы расскажут жрецам, которые совершают эту церемонию «прохождения таможни»…

Голос у него в голове говорил на архаичном языке, употребляя слова совсем невпопад, так что звучало это даже забавно… но смысл сказанного был абсолютно ясен. Хотя лицо Эдди оставалось непроницаемым, он до боли сжал зубы и издал звук, похожий больше всего на шипение.

Голос говорил, что игра закончена. Он еще даже не вышел из самолета, а игра уже закончена.

Но на самом деле всего этого нет. Такого просто не может быть. Это в последние минуты его разум поддался приступу паранойи – вот и все. Главное – не обращать внимания. Не замечать, и наваждение пройдет…

Нет, ты заметишь, еще как заметишь, иначе ты загремишь в темницу, а я умру! – проревел голос.

Кто ты, во имя всего святого? – испуганно и неохотно спросил Эдди, и у него в голове кто-то (или, может быть, что-то) глубоко, с облегчением вздохнул.

10

Он поверил, подумал стрелок. Благодарение всем богам, ныне и присно и во веки веков, он поверил!

11

Самолет остановился. Надпись ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ погасла. Подали трап, который с мягким стуком коснулся переднего выхода. Они прибыли.

12

Есть место, куда ты можешь все это спрятать на то время, пока будешь «проходить таможню», – сказал ему голос. – Надежное место. А когда ты пройдешь ритуал, получишь свои пакеты обратно и отнесешь их тому человеку, Балазару.

Люди уже поднимались с мест, доставали свои вещи из верхних ящичков и пытались куда-то пристроить плащи, поскольку на улице, согласно объявлению второго пилота, было слишком тепло.

Возьми свою сумку и куртку. Иди опять в это отхожее место.

Отхожее…

О… Туалет. Впереди.

Если они так уверены, что у меня что-то есть, они решат, что я пытаюсь отделаться от товара.

Но Эдди уже понял, что это вряд ли имеет значение. Никто не станет ломиться в дверь, чтобы не напугать пассажиров. К тому же всем ясно, что нельзя так просто спустить в унитаз самолета два фунта чистого кокаина, не оставив никаких следов. Но это не важно, если голос действительно говорит правду… что есть какое-то надежное место. Вот только как это может быть?

Не важно, черт тебя побери! ШЕВЕЛИСЬ!

Эдди встал. Он наконец-то врубился. Он, конечно, не видел всего того, что видел Роланд с его многолетним опытом, подкрепленным долгими мучительными тренировками, но он увидел лица стюардесс – их настоящие лица, те, что скрывались за натянутыми улыбками и чрезмерной предупредительностью: сейчас они выгружали коробки и сумки пассажиров из шкафа в передней части самолета. И еще он увидел, как они украдкой поглядывают на него.

Эдди взял сумку. Взял куртку. Люк уже открыли: пассажиры двинулись по проходу. Дверь в кабину пилота тоже распахнулась, там сидел капитан, тоже улыбаясь… и тоже поглядывая на пассажиров первого класса, которые все еще собирали вещи: выискивал Эдди – нет, не выискивал даже, а брал на мушку, – потом опять отводил глаза, кивал кому-то, ерошил напарнику волосы.

Эдди остыл. Не в том смысле, какой вкладывал в это слово Генри, а на самом деле остыл, то есть успокоился. Сам по себе, вовсе не из-за голоса в голове. Хладнокровие – иногда это то, что надо. Только нужно держаться настороже, чтобы совсем уж не заледенеть.

Эдди пошел вперед, уже повернулся налево, к трапу… и вдруг закрыл рот рукой.

– Что-то мне нехорошо, – выдавил он. – Извините.

Он прикрыл дверь в кабину пилота, слегка заблокировав проход в салон первого класса, и отворил дверь в туалет справа.

– Боюсь, придется вам выйти из самолета, – резко проговорил пилот, когда Эдди открыл дверь в туалет. – Это…

– Меня, кажется, сейчас вырвет. Мне не хотелось бы, чтобы попало на ваши ботинки, – ответил Эдди, – или же на мои.

Через секунду он уже был в туалете и запирал за собой дверь. Капитан что-то сказал. Эдди не расслышал, что именно, да и какое это имеет значение. Самое главное: он говорил, а не орал. Эдди был прав: никто не станет орать, когда в салоне толпятся сотни две с половиной пассажиров, ожидающих своей очереди на выход у единственной двери. Он внутри. Временно в безопасности… ну и какой ему с этого прок?

Не знаю, кто ты, но если ты здесь, подумал Эдди, ты бы лучше что-то делал. И побыстрее.

Какой-то ужасный миг ничего не происходило. Всего лишь миг, но в сознании Эдди Дина он растянулся на целую вечность, как те турецкие тянучки, которые Генри покупал ему каждое лето, когда они были еще детьми: если он вел себя плохо, Генри дубасил его нещадно, если вел хорошо, Генри ему покупал турецкие тянучки. Таким образом Генри справлялся со своими обязанностями старшего брата во время летних каникул.

Боже мой, мне все это почудилось, Господи Иисусе, каким же надо быть чокнутым…

Приготовься, – приказал строгий голос. – Я один не смогу, нам надо действовать вместе. Я могу ПЕРЕШАГНУТЬ «ПОРОГ», но я не сумею сделать так, чтобы ты один ПЕРЕСТУПИЛ ЧЕРТУ. Нам надо совершить это вместе. Обернись.

До Эдди внезапно дошло, что он видит двумя парами глаз, реагирует нервами двух тел (только нервы другого тела были частично утрачены; на месте некоторых, исчезнувших совсем недавно, пульсировала боль), чувствует десятью чувствами, думает двумя головами, кровь его перекачивают два сердца.

Он обернулся: в стене туалета была дыра размером с дверной проем. Сквозь эту «дверь» он увидел серый песчаный пляж и волны цвета старых спортивных носков, разбивающиеся о берег.

Он услышал плеск волн.

Почувствовал в воздухе вкус соли, такой же горький, как вкус слез.

Проходи.

Кто-то уже стучал в дверь туалета и говорил ему, чтобы он вышел немедленно и покинул самолет.

Проходи, черт возьми!

Эдди со стоном шагнул к двери… запнулся… и упал в другой мир.

13

Он медленно поднялся на ноги, чувствуя, что порезал правую ладонь о ракушку в песке. Он тупо уставился на кровь, что струилась по линии жизни, а потом вдруг увидел, что справа от него поднимается на ноги еще один человек.

Эдди отшатнулся, его ощущение полной дезориентации и какой-то непостижимой путаницы сменилось внезапно неподдельным ужасом: человек этот мертв и не знает об этом. Лицо изможденное. Кожа натянута на костях лица, как полоски ткани на углах какого-нибудь металлического предмета, причем так туго, что материя вот-вот порвется. Кожа была синюшного цвета, если не считать лихорадочных красных пятен на каждой скуле, по обеим сторонам шеи под нижней челюстью и круглой отметины между глаз, как у ребенка, который пытается изобразить у себя на лбу индийский знак касты.

А глаза его – голубые, спокойные, мудрые – были исполнены жизни, какой-то жуткой и цепкой живучести. Одет он был в темное одеяние из какой-то домотканой материи. Черная рубашка с закатанными рукавами так выцвела, что стала серой. Штаны очень напоминали джинсы. На бедрах – перекрестные ремни с патронташами, вот только патронов почти не осталось. В двух кобурах – по револьверу. Похоже на 45-й калибр, но по виду очень уж древние. Гладкое дерево рукояток, казалось, светится своим внутренним светом.

Эдди, которому общаться совсем не хотелось – да и не знал он, с чего начать, – услышал собственный голос, произносящий:

– Ты что, призрак?

– Пока еще нет, – прохрипел человек с револьверами. – Бес-трава. Кокаин. Как ты там его называешь. Снимай рубаху.

– Твои руки… – Эдди только теперь увидел. Руки человека, чем-то напоминавшего сумасброда-ковбоя из дешевого вестерна, были покрыты зловещими ярко-красными полосами. Эдди знал, что это значит. Заражение крови. Это значит, что дьявол не просто дышит тебе в задницу, а уже пробирается по каналам, что ведут к твоему насосу.

– Забудь мои руки! – прошипел бледный призрак. – Снимай рубаху и отдирай эту штуку!

Он слышал плеск волн и одинокое завывание ветра, который не встречал никаких преград. Он видел этого тронутого умирающего человека в безысходном отчаянии. И все-таки у себя за спиной он слышал гул голосов пассажиров, выходящих из самолета, и настойчивый стук в дверь.

– Мистер Дин! – Этот голос, подумал он, сейчас доносится из другого мира. Он не то чтобы еще сомневался, просто пытался вбить все эти странности в свою бедную голову точно так же, как, скажем, вбиваешь гвоздь в толстый брус красного дерева. – Вам давно уже надо было бы…

– Можешь оставить все это здесь, а потом заберешь, – прохрипел стрелок. – Боги всевышние, до тебя не дошло еще, что здесь мне приходится говорить? А это больно! К тому же у нас нет времени, идиот!

Кого другого Эдди бы просто убил за такие слова… но он хорошо понимал, что ему будет весьма затруднительно убить этого человека, хотя, судя по его виду, быстрая смерть пошла бы ему только на пользу.

И все же он чувствовал, что эти голубые глаза не лгут; все сомнения сгорали в их безумном огне.

Эдди принялся расстегивать рубаху. Сперва он хотел просто ее разорвать, как в том фильме, когда Кларк Кент рвет на себе рубаху, пока Лоис Лейн лежит привязанная к рельсам или к чему там, но что хорошо в кино, в реальной жизни может только навредить: рано или поздно придется еще объяснять, куда делись недостающие пуговицы. Поэтому он аккуратненько их расстегнул. А в дверь все стучали.

Он выдернул рубашку из джинсов, снял ее и швырнул на песок, обнажив полосы клейкой ленты на груди. В таком виде он был похож на человека на последней стадии выздоровления после тяжелого перелома ребер.

Он оглянулся и увидел открытую дверь… низ ее прочертил в сером песке полукруг, когда кто-то – скорее всего умирающий человек – отворял ее. В дверном проеме виднелась туалетная комната при салоне первого класса, раковина, зеркало… и в зеркале – отражение его лица: черная челка падает на лоб, на глаза. Карие. На заднем плане он разглядел стрелка, морской берег, парящую птицу, взмывавшую над бог его знает чем.

Он провел ладонью по ленте, не зная, с чего начать, как отыскать свободный конец, и его вдруг охватило головокружительное чувство полной безнадежности. Так, наверное, чувствует себя олень или кролик, который дошел уже до середины проселочной дороги, повернул голову, а его тут же ослепил свет фар.

Вильям Вильсон, имя которого обессмертил Эдгар По, заматывал Эдди двадцать минут. Дверь в туалет в самолете откроют минут через пять, максимум – семь.

– Я не успею снять это дерьмо, – сказал он шатающемуся человеку. – Я не знаю, кто ты и где я, но здесь слишком много ленты, а времени слишком мало.

14

Дир, второй пилот, посоветовал капитану Макдоналду прекратить барабанить в дверь, когда тот, разозленный тем, что За ему не отвечает, принялся молотить в нее со всей силы.

– Куда он денется? – резонно заметил Дир. – Что он там делает? Хочет спустить себя в унитаз? Не пролезет.

– Но если он… – начал было Макдоналд.

Дир, который и сам иной раз баловался кокаином, сказал:

– Если он нагружен, то нагружен плотно. Он не сможет избавиться от всего.

– Отключите воду, – спохватился внезапно Макдоналд.

– Уже отключили, – успокоил его штурман (который тоже при случае не отказывался нюхнуть). – Но, по-моему, это уже не важно. Растворить порошок в сливном бачке можно, но нельзя сделать так, чтобы он испарился. – Они все столпились у двери в туалет с табличкой ЗАНЯТО, издевательски горящей наверху, и говорили друг с другом, понизив голос. – Ребята из Отдела по борьбе с наркотиками осушат толчок, возьмут пробы, и парень влип.

– Он всегда может сказать, что кто-то там был до него, а он вообще ничего не знает. – Макдоналд был на пределе, даже голос его срывался. Ему не хотелось болтать; ему хотелось действовать, прямо сейчас, несмотря даже на то, что еще не все пассажиры вышли из самолета, причем кое-кто поглядывал на команду и стюардесс, столпившихся у двери туалета, с любопытством и явно не праздным. Но, с другой стороны, всякое неосторожное действие может молниеносно вызвать панику среди пассажиров, которые, пусть и не отдавая себе отчета, всегда в глубине души опасаются террористов. Макдоналд понимал, что его штурман и бортинженер правы на сто процентов. Он был уверен, что эта дрянь упакована в пластиковые мешки, на которых останутся отпечатки пальцев, и все же в его сознании выли сирены тревоги. Что-то было не так. Что-то внутри у него продолжало вопить: «Это трюк! Хитрый трюк!» – как будто парень из кресла За был каким-нибудь шулером-игроком с тузами, припрятанными в рукаве.

– Он не пытается спустить воду, – заметила Сюзи Дуглас. – Он не пытается даже открыть кран. Мы бы услышали, если бы он это делал. Я что-то слышу, но…

– Лучше уйди отсюда, – резко бросил Макдоналд и покосился на Джейн Дорнинг. – И ты тоже. Мы сами с ним разберемся.

Джейн повернулась, чтобы уйти. Щеки ее пылали.

Сюзи спокойно сказала:

– Это Джейн засекла его, а я заметила эти пакеты у него под рубашкой. Я думаю, что нам лучше остаться, капитан Макдоналд. Потом, если желаете, можете подавать рапорт о нарушении субординации. Я только хочу вам напомнить, что мы сейчас препираемся из-за того, что действительно может вызвать большую бучу у них в ОБН.

Их взгляды скрестились, как камень со сталью, высекая искры.

– Я уже раз восемнадцать летала с вами, Мак, – сказала Сюзи. – Я стараюсь быть вашим другом.

Еще мгновение Макдоналд смотрел на нее, а потом кивнул:

– Хорошо, оставайтесь. Я только хочу, чтобы вы обе отошли на один шаг к кабине.

Он приподнялся на цыпочки, оглядел проход: хвост очереди на выход только выполз из туристического в салон бизнес-класса. Еще две минуты, максимум – три.

Потом капитан повернулся к служащему аэропорта, который стоял с той стороны люка и наблюдал за ним. Тот тоже, должно быть, почувствовал что-то неладное: вынул рацию и держал ее наготове.

– Скажи ему, чтобы вызвал сюда таможенников, – тихонько обратился Макдоналд к штурману. – Человека три-четыре. С оружием. Немедленно.

Штурман, улыбаясь во весь рот и рассыпаясь в извинениях, пробрался сквозь очередь пассажиров и что-то тихонько сказал служащему аэропорта. Тот поднес рацию к губам и передал сообщение, понизив голос.

Макдоналд, который в жизни не принимал ничего сильнее аспирина, да и то только изредка, повернулся к Диру. Губы его были плотно сжаты в тонкую белую линию, похожую больше на шрам.

– Как только выйдет последний из пассажиров, мы сразу вскрываем сортир, – сказал он. – Не дожидаясь таможенников. Тебе понятно?

– Вас понял, – ответил Дир и поглядел на хвост очереди, переместившийся в салон первого класса.

15

– Возьми нож, – сказал стрелок. – У меня в сумке.

Он сделал жест рукой, указывая туда, где на песке валялась потрескавшаяся кожаная сумка. Даже не сумка, а большой мешок, какие, в представлении людей нормальных, таскают с собой хиппи, когда гуляют по тропам Аппалачей и торчат от природы (и частенько от косячков с марихуаной). Только этот мешок выглядел очень даже реальным. Сразу видно, что он побывал в долгих, тяжелых и даже отчаянных странствиях.

Указал рукой, но не пальцем. Просто не мог указать пальцем. Теперь Эдди понял, почему правая рука у этого человека замотана грязной тряпицей: на ней не хватало пальцев.

– Возьми нож, – повторил он. – Разрежь ленту. Только смотри не поранься. Это несложно. Будь осторожен, но постарайся все-таки побыстрее. У нас мало времени.

– Да, я знаю. – Эдди опустился на колени в песок. Все это нереально. Вот оно что! Как сказал бы великий мудрец и выдающийся наркоман Генри Дин, тип-топ, ля-ля, ку-ку, кувырок через башку, жизнь – это фикция, мир – это ложь, так что ты отрывайся, покуда живешь.

Все это нереально. Просто бредовый, на удивление похожий на жизнь сон. Так что лучше всего припухнуть, и пусть все идет как идет.

Разумеется, это сон. Он уже потянулся к «молнии» – или там, может быть, окажется «липучка» – на «сумке» этого человека, и вдруг с изумлением увидел, что она зашнурована ремешками из сыромятной кожи. Кое-где ремешки были порваны и связаны аккуратными узелками, маленькими, чтобы они проходили сквозь кольцеобразные ушки.

Эдди развязал верхний узел, открыл сумку и нашел нож под сыроватым куском материи, в который были завернуты патроны. Он поглядел на нож, и у него перехватило дыхание. Одна рукоятка чего стоит… чистое серебро, серовато-белое с мягким блеском, украшенное изумительной гравировкой, узор которой притягивал взгляд…

Боль взорвалась в ухе, проревела в мозгу. Перед глазами поплыли клочья красного тумана. Он неуклюже свалился на открытую сумку, тяжело ударился о песок и поднял глаза на бледного человека в обрезанных сапогах. Это не сон. На умирающем лице горели голубые глаза, и эти глаза не лгали.

– Будешь потом восхищаться, Узник, – сказал стрелок. – Сейчас просто возьми его и разрежь ленту.

Эдди чувствовал, как распухает ухо.

– Почему ты все время так меня называешь?

– Режь ленту, – мрачно проговорил стрелок. – Если они ворвутся в нужник, а тебя там не будет, тогда, есть у меня подозрение, тебе придется пробыть здесь гораздо дольше. Ты даже не представляешь, как долго. А мой хладный труп составит тебе компанию.

Эдди вытащил нож из ножен. Не просто старый: старше, чем старый, старше, чем древний. Металлическое лезвие, отточенное так, что не было видно краев, казалось, вместило в себя вечность.

– Да, на вид оно острое, – сказал Эдди, и голос его дрогнул.

16

Последние пассажиры уже выходили из самолета. Одна из них, женщина лет семидесяти, с видом полного замешательства, характерного только для пожилых людей, которые летят в первый раз и к тому же почти не знают английского, остановилась в проходе, протягивая свой билет Джейн Дорнинг.

– Как мне вообще найти самолет на Монреаль? – спросила она. – И что будет с моим багажом? Мне пройти таможню здесь или там?

– У выхода будет стоять служащий аэропорта, он даст вам всю необходимую информацию, мадам, – разъяснила Джейн.

– Да, но я только не понимаю, почему вы не можете дать мне всю нужную информацию? – возмутилась старушка. – Там так много народу.

– Пожалуйста, проходите, мадам, – сказал капитан Макдоналд. – У нас здесь одна небольшая проблема.

– Что ж, простите, что я живу, – обиженно проговорила старушка. – Я, наверное, случайно выпала из катафалка.

С этими словами она прошествовала мимо них, задрав нос, как собака, почуявшая запах дыма вдали, сжимая в одной руке сумочку, в другой – бумажник с билетами (бумажник так и распирало: судя по количеству билетов, эта старушка только и делала, что летала по миру, меняя самолеты в каждом аэропорту).

– Эта дама больше в жизни не сядет на самолет компании «Дельта», – пробормотала Сюзи.

– Меня не гребет, пусть летает как хочет, хоть на загривке у супермена, – сказал Макдоналд. – Она последняя?

Джейн протиснулась между ними, заглянула в салон бизнес-класса, потом в главный салон. Никого.

Она вернулась и доложила, что самолет пуст.

Макдоналд повернулся к трапу и увидел, как сквозь толпу пробираются два таможенника в форме, извиняясь на каждом шагу, но даже не глядя на людей, которых они толкали. Последней они пихнули разобиженную старую леди, которая уронила свой бумажник. Бумаги рассыпались во все стороны, и она пронзительно завопила, как рассерженная ворона.

– О'кей, – подытожил Макдоналд. – Вы, ребята, вон там и стойте.

– Сэр, мы офицеры Федеральной таможни…

– Замечательно, я просил вас прийти, и я очень рад, что вы явились так быстро. Но пока что постойте там. Это мой самолет, а этот гусь, который засел в туалете, пока еще мой подопечный. Как только он выйдет из самолета на трап, забирайте его себе и запекайте хоть с яблоками. – Он кивнул Диру. – Дадим сукину сыну еще один шанс и ломаем дверь.

– Я не против, – отозвался Дир.

Макдоналд постучал в дверь туалета и заорал:

– Выходите, приятель! Последний раз прошу вас по-хорошему!

Никто не отозвался.

– О'кей, – заключил Макдоналд. – Приступим.

17

Эдди смутно расслышал старческий голос: «Что ж, простите, что я живу! Я, наверное, выпала из катафалка!»

Он разрезал уже половину ленты. Когда старуха начала вопить, рука его дернулась, и по животу потекла струйка крови.

– Дерьмо, – сказал Эдди.

– Руганью здесь не поможешь, – прохрипел стрелок. – Давай заканчивай. Или при виде крови тебя мутит?

– Только когда кровь моя.

Лента начиналась прямо над животом. Чем выше он резал, тем хуже видел, куда он тычет ножом. Он прошел еще дюйма три, и едва не порезался снова, когда услышал, как Макдоналд сказал таможенникам: «Вы, ребята, вон там и стойте».

– Я не могу больше резать. Я ни черта не вижу. Мне подбородок мешает, мать его, – сказал Эдди. – Я себя точно проткну, если ты мне не поможешь.

Стрелок взял нож в левую руку. Рука дрожала. Наблюдая за трясущимся лезвием, наточенным до самоубийственной остроты, Эдди занервничал.

– Может, я все-таки лучше сам…

– Погоди.

Стрелок уставился на свою левую руку. Эдди не то чтобы совсем уж не верил в телепатию, но и не то чтобы верил в нее. И все же сейчас он почувствовал что-то столь же реальное и ощутимое, как, скажем, жар, идущий от печи. А уже через пару секунд он понял, что это: таинственный незнакомец собирал свою волю в кулак.

Как же он, черт возьми, умирает, если даже я чувствую его силу?

Дрожь в руке потихоньку прекращалась. Вскоре она превратилась в слабенькое подрагивание. А еще через десять секунд рука стала твердой как камень.

– Ну вот. – Стрелок шагнул вперед, поднимая нож, и Эдди почувствовал вдруг, что, кроме силы, от него действительно исходит жар – обжигающее затхлое дыхание лихорадки.

– Ты левша? – спросил Эдди.

– Нет, – ответил стрелок.

– Боже мой. – Эдди решил, что ему лучше закрыть глаза. Так он и сделал и только услышал, как шелестит разрезаемая лента.

– Готово, – сказал стрелок, отступая. – Теперь давай стягивай, сколько сможешь. Я помогу тебе сзади.

Вежливый стук в дверь сменился ударами кулака. Пассажиры все вышли, подумал Эдди. Никакого тебе больше мистера Славный Парень. Вот паскудство.

– Выходите, приятель! Последний раз прошу вас по-хорошему!

– Дергай! – прорычал стрелок.

Обеими руками Эдди схватился за края разрезанной ленты и дернул ее изо всей силы. Больно, еще как больно! «Хватит скулить, – сказал он себе. – Могло быть и хуже. Хорошо, что у тебя не такая волосатая грудь, как у Генри».

Он посмотрел на себя и увидел поперек груди красную полоску раздраженной кожи шириной дюймов в семь. Он порезался как раз над солнечным сплетением: кровь сочилась из ранки и алой струйкой стекала к пупку. Пакеты с товаром болтались теперь под мышками, как закрепленные сикось-накось седельные сумки.

– О'кей, – раздался за дверью уборной приглушенный голос. – При…

Эдди пропустил окончание фразы из-за внезапного взрыва боли у него на спине: это стрелок бесцеремонно сорвал остатки ленты.

Эдди закусил губу, чтобы не вскрикнуть.

– Надевай рубаху, – сказал стрелок. Лицо его – Эдди думал, что бледнее у живого человека уже не бывает, – теперь стало серым, как старый пепел. В левой руке он держал сорванную ленту (она слиплась в спутанный клубок, и пакетики с белой дрянью смотрелись на ней точно два белых кокона). Потом стрелок бросил ее на песок. Эдди заметил свежую кровь, проступившую сквозь грубую повязку на правой руке стрелка. – Быстрее.

Послышался громкий удар. Теперь в дверь не просто стучали с вежливой просьбой освободить помещение. Эдди заглянул в туалет и увидел, что дверь дрожит. Свет внутри замигал. Они пытаются выломать дверь.

Он подхватил рубашку. Пальцы его стали внезапно какими-то слишком большими и неуклюжими. Левый рукав вывернулся наизнанку. Эдди стал выдергивать его обратно, рука на мгновение застряла, потом он дернул изо всей силы, но без толку.

Ба-бах! Дверь в туалет задрожала опять.

– Боги всевышние, ну почему ты такой неуклюжий?! – простонал стрелок, просунув левую руку в рукав рубашки.

Эдди схватил манжету, а стрелок вытащил рукав. Стрелок подал ему рубаху, как дворецкий подает пальто своему хозяину. Эдди влез в рукава и взялся за нижнюю пуговицу.

– Погоди, – рявкнул стрелок и оторвал еще полосу от своей разодранной рубашки. – Вытри живот!

Эдди, как мог, вытерся. В том месте, где он порезался, так и сочилась кровь. Да, нож был острый. Еще какой острый!

Он швырнул окровавленную тряпку на песок и застегнул рубашку.

Ба-бах! На этот раз дверь не просто задрожала, ее полотно прогнулось. Глядя с берега, Эдди увидел, как бутылочка с жидким мылом свалилась с подставки возле зеркала и упала прямо на его сумку.

Он уже собирался заправить рубаху (которую, как ни странно, он застегнул на все пуговицы и правильно) в джинсы, но тут его осенило: вместо того чтобы заправить рубашку, он расстегнул ремень.

– На это нет времени! – Стрелок понял, что пытается закричать, но вместо крика вышел хрип. – Дверь больше не выдержит!

– Я знаю, что делаю, – уверил его Эдди, очень надеясь, что это так, и шагнул обратно через порог между двумя мирами, расстегивая на ходу «молнию» и приспуская джинсы.

Через мгновение – отчаянное, безнадежное – стрелок шагнул за ним следом. Только что он пребывал в своем теле, исполненном жаркой физической боли, и вот он уже лишь холодное ка в сознании Эдди.

18

– Еще разок, – угрюмо буркнул Макдоналд, и Дир кивнул. Теперь, когда все пассажиры вышли из самолета и спустились с трапа, офицеры таможни вытащили оружие.

– Давай!

Двое мужчин вышибли плечами дверь. Она распахнулась, мгновение покачалась на петлях и рухнула на пол.

На унитазе восседал мистер За со спущенными штанами. Полы рубашки едва прикрывали его мужские причиндалы. Да, похоже, что мы поймали его с поличным. За делом, как говорится, устало подумал капитан Макдоналд. Только проблема в том, что дело это, насколько я знаю, не является противозаконным. Лишь теперь он почувствовал боль в плече, которым бился в дверь – сколько раз? три? четыре?

Но вслух он рявкнул:

– Чем вы, черт возьми, тут занимаетесь, мистер?

– Вообще-то я сру, – ответил ему За. – Но если вам всем, мужики, невтерпеж, я, так и быть, подотрусь в аэропорту…

– И ты, умник, не слышал, как мы тут кричали?

– Я не мог дотянуться до двери. – За протянул руку к двери, чтобы продемонстрировать им, и хотя та стояла теперь у стены слева, Макдоналд понял, что он имеет в виду. – Мне, наверное, нужно было подняться, но я, знаете, был в отчаянном положении. Мне нужно было, как говорится, держать ситуацию в руках. То есть, конечно, не в руках, если вы понимаете, что я хочу сказать. Да и не хотелось мне, чтобы в руках. – За, улыбнувшись, подмигнул, и капитан Макдоналд подумал, что эта улыбка кажется такой же идиотской, какой показалась бы банкнота достоинством в девять долларов. Его послушать, так можно подумать, что элементарно наклониться вперед – вещь для него неведомая.

– Вставайте, – сказал Макдоналд.

– Я бы с радостью. Только пусть девушки отвернутся. – За очаровательно улыбнулся. – Я знаю, что в наши дни это уже пережиток, но я ничего не могу поделать. Я от природы скромный. Сказать по правде, у меня такой комплекс. – Он поднял левую руку, раздвинув на полдюйма указательный и большой пальцы, и подмигнул Джейн Дорнинг, которая залилась краской и тут же исчезла за дверью вместе с Сюзи.

Ты, скромняга, выглядишь вовсе не скромным, подумал про себя Макдоналд. Как кот, объевшийся сливок, вот как ты выглядишь.

Когда стюардессы исчезли из виду, За поднялся и надел трусы и джинсы. Он потянулся было к кнопке слива, но капитан Макдоналд быстро отбил его руку, схватил за плечо и развернул к проходу. Дир вцепился ему в ремень, не давая сдвинуться с места.

– Не будем переходить на личности, – сказал Эдди весело и невозмутимо, по крайней мере так ему показалось, но внутри у него все оборвалось. Он чувствовал присутствие того, другого. Явственно чувствовал. Внутри своего разума. Тот наблюдал за ним, сохраняя спокойствие, готовый в любой момент проявить себя, если Эдди сорвется. Боже мой, это все сон. Наяву так не бывает. Правда?

– Стой смирно, – сказал Дир.

Капитан Макдоналд нагнулся над унитазом.

– Дерьма не видно, – сообщил он, а когда штурман невольно хохотнул, сурово взглянул на него.

– Ну вы же знаете, как это бывает, – пояснил Эдди. – Бывает приспичит, всего тебя скрутит, а потом выясняется, что тревога ложная. Но кое-что у меня все-таки получилось. Я имею в виду, пару раз я как следует пернул. Если б минуту назад здесь зажгли спичку, то можно бы было запечь индейку к Дню Благодарения. Наверное, я что-то такое съел перед полетом, и…

– Уберите его, – распорядился Макдоналд, и Дир, по-прежнему держа Эдди сзади за джинсы, вытолкнул его на трап в объятия двух офицеров таможни. Те взяли его под руки.

– Эй! – возмутился Эдди. – Отдайте мне сумку! И куртку!

– Да уж, лучше тебе прихватить все манатки, – сказал один из офицеров, дохнув Эдди в лицо кислым запахом маалокса и больного желудка. – Твои манатки нас очень даже интересуют. А теперь пойдем, приятель.

Эдди не прекращал им твердить, что не надо так психовать, что надо с людьми помягче, что он и сам в состоянии идти, но, когда он потом вспоминал об этом, ему показалось, что по дороге от трапа до входа в аэропорт ноги его только три или четыре раза коснулись пола «кишки». У входа их встретили еще трое офицеров таможни и полдюжины полицейских из службы безопасности аэропорта: таможенники дожидались Эдди, фараоны сдерживали небольшую толпу зевак, которые наблюдали с тревожным и жадным любопытством, как его уводят под белы ручки.

Глава 4Башня

1

Эдди Дин сидел на стуле. Стул стоял в маленькой комнатушке с белыми стенами. Единственный стул в маленькой комнатушке с белыми стенами. В маленькой комнате с белыми стенами было полно народу. В маленькой комнате с белыми стенами было накурено. Эдди сидел в одних трусах. Эдди хотелось курить. Остальные шестеро – нет, семеро – человек в маленькой комнате с белыми стенами были одеты. Они стояли вокруг него плотным кольцом. Трое – нет, четверо – курили.

Эдди хотелось трястись и дрыгаться. Эдди хотелось скакать и прыгать.

Эдди сидел спокойно, расслабившись, с интересом, словно бы забавляясь, рассматривал окружавших его мужчин, как будто его ни капельки не волновало то, что его замели. Его, кажется, не тяготило и замкнутое пространство.

Это все из-за того, другого, поселившегося у него в сознании. Поначалу он испугался другого. Теперь возносил благодарственные молитвы за то, что другой сейчас с ним.

Вероятно, другой был болен, быть может, даже на грани смерти, но в хребте у него оставалось достаточно стали, чтобы поддержать перепуганного наркомана двадцати одного года от роду.

– Интересные у тебя на груди отметины, – сказал один из таможенников. Из уголка его рта свисала дымящаяся сигарета. В кармане рубашки лежала целая пачка. Эдди казалось, что он сейчас мог бы вынуть из этой пачки пять штук, сунуть все в рот, прикурить, глубоко-глубоко затянуться всеми пятью и прийти в себя. – Красные. Похоже на след от ленты. Видно, там у тебя, Эдди, было что-то примотано, а потом ты вдруг решил, что будет лучше снять это «что-то» и быстренько от него избавиться.

– Я был на Багамах и подхватил там аллергию, – ответил Эдди. – Я вам уже говорил. Мы все это с вами уже обсуждали не раз. Я пытаюсь еще сохранять чувство юмора, но с каждым разом мне это дается труднее.

– К такой-то матери твое чувство юмора, – свирепо прорычал другой таможенник, и Эдди узнал этот тон. Он сам говорил таким тоном, прождав на морозе ночью какого-нибудь засранца, который так и не появился. А все потому, что эти люди тоже наркоманы. Разница только в том, что их наркотики – это ребята вроде его самого или Генри.

– А как насчет этой дырки в пузе? Тебя где пырнули? В расчетной палате Центрального банка? – Третий таможенник указал на то место, где Эдди порезался. Ранка наконец прекратила кровоточить, но затянулась едва-едва: остался багровый пузырек, который мог бы открыться при малейшем давлении.

Эдди ткнул пальцем в красную полосу от ленты.

– Чешется, – сказал он и сказал правду. – Я заснул в самолете… если не верите, спросите у стюардесс…

– А почему ты решил, что мы не верим тебе, Эдди?

– Я не знаю, – отозвался Эдди. – И часто вы ловите крупных контрабандистов с большой партией наркоты, которые дрыхнут перед таможней? – Он помедлил, давая им время подумать об этом, и выставил руки перед собой. Ногти его были где сломаны, где обкусаны. Он давно обнаружил, что, когда «остываешь», тебя так и тянет грызть ногти. – Я вообще стараюсь не чесаться, но, наверное, пока спал, я себя все-таки расковырял.

– Или пока был в отключке, – заметил кто-то из таможенников. – Может быть, это след от иглы. – Эдди уже уяснил, что эти ребята вообще ничего не просекают. Стоит раз уколоться так близко от солнечного сплетения, которое управляет всей нервной системой, и больше колоться тебе никогда не придется. Это будет в последний раз.

– Дайте мне передохнуть, – взмолился Эдди. – Ты так близко ко мне наклонялся, чтобы проверить мои зрачки, что я уже, грешным делом, подумал, что ты собрался со мной целоваться. Ты же знаешь, что я не кололся.

Третий таможенник скривился.

– Для невинного ягненочка ты как-то слишком уж много знаешь об этой дряни, Эдди.

– Чего только не почерпнешь из сериалов и телешоу, скажем, «Тиски Майами», а уж про «Ридерз дайджест» я вообще молчу. А теперь давайте начистоту: сколько еще вы собираетесь меня здесь держать?

Четвертый таможенник показал ему маленький пластиковый мешочек с какими-то штуками типа ниток.

– Это волокна. Мы сейчас отправим их в лабораторию на анализ, но и без анализа ясно, что это такое. Волокна от клейкой ленты.

– Выезжая из отеля, я не успел принять душ, – в четвертый раз повторил Эдди. – Я сидел у бассейна, загорал. Пытался избавиться от этой сыпи. Аллергической сыпи. Заснул на солнышке. Мне еще повезло, что я успел на самолет. Мчался как проклятый. Был ветер. Откуда я знаю, что там ко мне прилипло.

Еще один из таможенников провел пальцем по коже у Эдди на сгибе локтя.

– А это, стало быть, не от уколов следы?

Эдди отдернул руку.

– Комары покусали. Я уже вам говорил. Уже проходит. Боже правый, вы что, сами не видите?!

Они видели. Сегодня его на этом не поймают. Вот уже месяц, как Эдди не кололся в руку. Генри бы так не сумел, и это одна из причин, почему Эдди заставил себя это сделать. Должен был заставить. Когда ему нужно было уколоться, он кололся в левое бедро изнутри, как можно выше, там, где левое яичко прилегало к коже ноги… как той ночью, когда желтушное существо приволокло ему годный товар. Обычно он просто нюхал, но для Генри этого уже было мало. А Эдди мог себя сдерживать, и это обстоятельство вызывало в нем чувство, которое Эдди не смог бы определить… гордость и стыд пополам. Если они заглянут туда, если они приподнимут мошонку, у него будут серьезные неприятности. А после анализа крови серьезные неприятности могли бы обернуться уже настоящей проблемой, но на это они не пойдут, не имея каких-либо доказательств, а доказательств у них как раз нет. Они знали все, но ничего не могли доказать. В этом и заключается разница между желаемым и возможным, как сказала бы его добрая старая матушка.

– Комары покусали?

– Да.

– А эта красная отметина – тоже аллергия?

– Да. Я подхватил ее на Багамах, только сейчас стало хуже.

– Он подхватил ее по дороге сюда, – сказал один таможенник другому.

– Ага, – отозвался тот. – Ты поверил ему?

– А как же!

– А в Санта-Клауса ты веришь?

– А как же! Однажды в детстве я с ним даже сфотографировался. У меня есть снимок. – Он посмотрел на Эдди. – А у тебя, Эдди, есть фотография этой красной отметины, сделанная до поездки?

Эдди молчал.

– Если ты чист, почему бы тебе не сдать кровь на анализ? – снова вступил первый таможенник с сигаретой в уголке рта. Она догорела почти до фильтра.

Эдди вдруг рассердился. До белого каления. Он прислушался к голосу изнутри.

О'кей, – немедленно отозвался голос, и Эдди почувствовал, что это не просто согласие: это полное одобрение. Точно так же он чувствовал себя, когда Генри его обнимал, ерошил волосы, хлопал его по плечу и говорил: «Молодец, малыш, слишком уж не зазнавайся, но все-таки ты молодец».

– Вы знаете, что я чист. – Эдди внезапно поднялся со стула. Они даже попятились от неожиданности. Он поглядел на ближайшего курильщика. – Знаешь, что, лапочка, я тебе скажу. Если ты сейчас же не уберешь от моего лица этот гвоздь в твой гроб, я его просто выбью.

Таможенник отшатнулся.

– Вы, парни, уже перерыли весь унитаз в самолете. Господи, за это время вы бы успели три раза его перерыть. Вы копались в моих вещах. Я нагибался, и один из вас ковырял пальцем мне в заднице. Если проверка простаты – это своего рода обследование, то вы мне устроили в заднице целую охотничью экспедицию. Это вам, мать твою, не сафари. Я боялся глаза опустить, я думал, палец этого парня торчит у меня из петуха.

Он оглядел их всех.

– Вы ковырялись в моей заднице, вы перерыли все мои вещи, а я тут сижу в одних трусах, и вы, ребята, пускаете дым мне в лицо. Хотите анализ крови? Ладно. Зовите врача.

Они что-то забормотали, переглянулись. Удивленные. Обеспокоенные.

– Но если вы собираетесь проводить этот анализ без распоряжения суда, – продолжал Эдди, – пусть тогда врач захватит побольше иголочек и пробирочек, потому что я не собираюсь кочевряжиться здесь один. Пусть сначала придет судебный исполнитель, и вы все, ребята, тоже сдадите этот чертов анализ, и чтобы на каждой пробирочке было написано, как вас зовут и номера ваших удостоверений, и чтобы потом результаты отправили в федеральную прокуратуру. И на что вы там собираетесь меня проверять – кокаин, героин, амфетамин, марихуану, да на что угодно, – на то же самое и вы тоже тогда проверьтесь. А результаты анализа передайте, пожалуйста, моему адвокату.

– Нет, вы только послушайте, МОЕМУ АДВОКАТУ! – воскликнул один из таможенников. – Этим все всегда и кончается, правда, Эдди, когда имеешь дело с такими, как ты, засранцами? Я тебе покажу МОЕГО АДВОКАТА. Получишь ты у меня МОЕГО АДВОКАТА. Меня тошнит уже от таких заявлений!

– Кстати, у меня еще нет своего адвоката, – сказал Эдди и опять сказал правду. – Я и не думал, что мне понадобится адвокат. Но из-за вас, ребята, мое мнение изменилось. Вы ничего не нашли, потому что у меня ничего нет, но рок-н-ролл, если я правильно понял, еще продолжается. Хотите, чтобы я вам сплясал? Замечательно. Я спляшу. Но не один. Вам, парни, тоже придется подрыгаться.

На мгновение воцарилась глухая, напряженная тишина.

– Пожалуйста, мистер Дин, снимите еще раз трусы, – сказал вдруг таможенник, который доселе молчал. Этот был постарше. И, судя по виду, он тут за главного. Эдди даже подумал, что, может быть – только может быть, – этот парень все-таки сообразил, где искать свежие следы от уколов. Там они еще не смотрели. Руки, плечи, ноги… но там – пока нет. Они были слишком уверены в том, что он у них на крючке.

– Я только и делаю, что снимаю трусы, надеваю трусы, я уже сыт этим дерьмом по горло, – сказал ему Эдди. – Или зовите сюда врача и будем делать анализ, или я ухожу. Что предпочтительнее?

Опять молчание. И когда они снова начали переглядываться, Эдди понял, что выиграл.

МЫ выиграли, поправился он про себя. Как тебя звать, дружище?

Роланд. А ты – Эдди. Эдди Дин.

Внимательно слушаешь.

Слушаю и смотрю.

– Отдайте ему одежду, – с отвращением в голосе распорядился старший и поглядел на Эдди. – Я не знаю, что там у тебя было и как ты сумел это скинуть, но я тебя предупреждаю: мы это выясним.

Старый пень оглядел его с головы до ног.

– Вот ты сидишь тут и лыбишься. Такой довольный. Мне все равно, что ты тут наговорил. Но от тебя меня определенно тошнит.

– Вас от меня тошнит?

– Положительно.

– Бог ты мой, – сказал Эдди. – Мне это нравится. Я сижу в этой чертовой комнатушке в одних трусах, а надо мной стоят семеро лбов с пистолетами, и вас от меня тошнит? Дружище, у вас явно с чем-то проблемы.

Эдди шагнул к нему. Таможенник секунду стоял на месте, но потом что-то у Эдди в глазах – какой-то безумный цвет, наполовину карий, наполовину голубой – заставило его отступить на шаг. Против воли.

– Я НИЧЕГО НЕ ВЕЗУ! – прорычал Эдди. – ЗАКАНЧИВАЙТЕ УЖЕ! МНЕ НАДОЕЛО! ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!

Опять тишина. Потом старший обернулся и крикнул кому-то:

– Вы что, не слышали? Отдайте ему одежду!

Вот так-то.

2

– Думаете, что за нами хвост? – спросил таксист, и голос его звучал так, словно бы он от души забавлялся.

Эдди повернулся вперед.

– Почему вы это сказали?

– Вы постоянно оглядываетесь назад.

– Да нет, ничего я такого не думал, – сказал Эдди. И сказал чистую правду. Он сразу увидел хвосты, как только в первый раз обернулся. Хвосты, а не хвост. Ему и не надо было оглядываться, он и так знал, что его пасут. Этим потенциальным пациентам психушки надо было бы очень постараться, чтоб упустить такси с Эдди в этот майский денек: пробок на дороге не было. – Просто я изучаю порядок движения.

– А-а, – понимающе протянул таксист. В определенных кругах такой странный ответ вызвал бы кучу вопросов, но в Нью-Йорке таксисты не задают вопросов: они заявляют, и частенько весьма торжественно и высокопарно. Большинство их заявлений начинается с восклицания «Этот город!», как будто эти слова – начало какой-нибудь религиозной молитвы, открывающей проповедь… каковыми они в большинстве случаев и являются. Вот и этот таксист затянул: – Потому что, если вы думаете, что за нами хвост, так я вам могу сказать, что нет. Я-то знаю. Этот город! Боже мой! Я сам столько раз висел на хвосте. Вы не поверите, сколько людей влетало в мою машину со словами: «Давай-ка за той машиной!» Звучит как в кино, правильно? Правильно. Но, как говорится, кино – это подобие жизни, а жизнь – подобие кино. Такое бывает на самом деле! А если вдруг нужно избавиться от хвоста, так это гораздо легче, когда ты сам знаешь, как надо следить. Вы…

Эдди отключился от болтовни таксиста, слушая ровно настолько, чтобы в нужных местах кивать. Но уж если на то пошло, кое-что в разглагольствованиях таксиста было даже забавным. Хвостов было два: синий седан – Эдди подумал, что он принадлежит таможне, – и фургончик с надписью «ПИЦЦА ДЖИНЕЛЛИ» на борту. Было там и изображение пиццы в виде мордашки улыбающегося во весь рот мальчишки. Мальчишка облизывал губы, а под картинкой шла надпись: «ООООООГО! ЭТО ХОРООООШАЯ ПИЦЦА», только какой-то юный городской художник с баллончиком краски и примитивным чувством юмора зачеркнул жирной чертой слово «пицца» и написал сверху одно неприличное слово на ту же букву.

Джинелли. Эдди знал только одного Джинелли; он держал ресторанчик под названием «Четыре папаши». Бизнес с пиццами был лишь прикрытием, ширмой. Джинелли и Балазар. Неразлучны, как хот-дог и горчица.

Согласно первоначальному плану, на стоянке аэропорта его должен был ждать лимузин с водителем, чтобы ехать прямо к Балазару, в один кабак в центре города. Но, разумеется, первоначальный план не предусматривал двухчасового сидения в маленькой комнатушке под непрерывным допросом отряда таможенников, пока другой отряд осушал и ворошил содержимое канализационных баков рейса 901 в поисках груза, о существовании которого подозревали все и который не должен был ни раствориться, ни смыться.

Когда он вышел, разумеется, лимузина и в помине не было. У водителя были свои инструкции: если в течение пятнадцати минут после того, как все пассажиры рейса выйдут из здания, «гонец» не появится – быстренько уезжать. Водитель знал что к чему и, конечно, не стал бы пользоваться радиотелефоном в машине, передачу которого можно засечь без труда. Балазар, наверное, уже позвонил своим людям, выяснил, что у Эдди проблемы, и сам приготовился к неприятному разбирательству. Балазар, может, и знал, что Эдди просто так не расколется. Может, он разглядел в Эдди стержень, но это все-таки не отменяло простого факта, что Эдди – наркоман. А на наркомана нельзя положиться, нельзя рассчитывать на его стойкость.

А поэтому не исключена такая возможность, что, как только фургончик с «пиццей» поравняется с такси, из окна его высунется автомат и зад машины превратится в месиво. Впрочем, если бы его продержали не два часа, а четыре, тогда у него был бы повод для серьезных раздумий, а если бы не четыре, а шесть, тогда бы Эдди уже по-настоящему пригорюнился. Но всего два… уж, наверное, Балазар поверит, что он смог продержаться хотя бы столько. И первым делом он спросит, где товар.

На самом деле Эдди оглядывался на дверь.

Она его зачаровала.

Когда таможенники наполовину вели его, наполовину тащили к зданию аэропорта, он несколько раз оглядывался через плечо, и она была там – невероятно, однако же факт – абсолютно реальная, она как бы плыла в воздухе следом за ним на расстоянии фута три. Он видел неизменные волны, набегающие на берег, бьющиеся о песок; он видел, что там уже вечерело.

Дверь эта была как картинка-загадка со скрытым рисунком: сначала никак невозможно его разглядеть, но когда ты его увидел, ты уже не сумеешь его не заметить, как бы ты ни старался.

Дважды она исчезала, когда стрелок возвращался в свой мир, и это пугало Эдди – тогда Эдди чувствовал себя ребенком, у которого перегорел ночник. В первый раз это случилось во время допроса в таможне.

Мне нужно уйти. – Голос Роланда отчетливо прозвучал сквозь какой-то из вопросов, которыми его засыпали таможенники. – Только на пару секунд. Не пугайся.

Зачем? – спросил Эдди. – Почему тебе нужно уйти?

– Что такое? – насторожился один из таможенников. – Ты как будто чего-то вдруг испугался? Вид у тебя такой.

Он действительно испугался – и не с виду, а по-настоящему, – но почему, этим кретинам не понять.

Он обернулся через плечо, и таможенники обернулись тоже. Они не увидели ничего, кроме пустой белой стены, покрытой специальными решетчатыми панелями – тоже белого цвета, – чтобы приглушать звук. Эдди увидел дверь, как обычно, на расстоянии трех футов (теперь она была врезана в эту белую стену – путь к отступлению, которого не видел никто из тех, кто его допрашивал). Он увидел еще кое-что: тварей, выползающих из волн. Тварей, похожих на существ из фильма ужасов, в котором все спецэффекты чуть-чуть специальнее, чем вам бы хотелось, и оттого кажутся натуральными. Твари эти напоминали ужасный гибрид креветки, омара и паука. Они издавали какие-то жуткие звуки.

– У тебя что, глюки? – спросил один из таможенников. – У тебя по стене каракатицы скачут, Эдди?

Это было так близко к правде, что Эдди едва сдержал смех. Теперь он понял, почему этому человеку, Роланду, нужно было вернуться туда: разуму Роланда пока что ничто не грозит, но жуткие существа подбираются к его телу, и у Эдди было смутное подозрение, что если Роланд не уберет в скором времени свое тело подальше оттуда, где оно пребывает сейчас, то весьма вероятно, что у него не останется тела, куда он мог бы вернуться.

Внезапно в сознании у него всплыл мотивчик песни Дэвида Ли Рота «Ой-ой-ой, у меня неееееееету тела…», и на этот раз Эдди действительно рассмеялся. Тут уже ничего он поделать не мог.

– Что тут смешного? – спросил тот же таможенник, который интересовался, не чудятся ли ему каракатицы.

– Да вся ситуация – обхохочешься, – отозвался Эдди. – В смысле бредовая, а не веселенькая. Я имею в виду, если бы это был фильм, то скорее – Феллини, нежели Вуди Аллена, если вы понимаете, что я хочу сказать.

С тобой все будет нормально? – спросил Роланд.

Да, отлично. ДСД, дружище.

Не понимаю.

Делай свое дело.

А… Хорошо. Я недолго.

И внезапно этот другой исчез. Просто исчез. Как тоненькая струйка дыма, которую может развеять малейшее дуновение ветра. Эдди еще раз оглянулся, но не увидел ничего, кроме белых панелей: ни двери, ни океана, ни жутких чудищ – и почувствовал вдруг, как внутри у него все напряглось. Глюками это быть не могло, об этом и речи нет. Товар испарился, и других доказательств Эдди не требуется. И Роланд… он как-то помог. Эдди стало гораздо спокойнее.

– Хочешь, я повешу туда картинку? – спросил один из таможенников.

– Нет. – Эдди тяжело вздохнул. – Я хочу, чтобы вы меня выпустили отсюда.

– Как только скажешь, куда ты дел героин, – утешил другой таможенник. – Или это был кокаин?

И все началось по новой: ходит она кругами, когда остановится, никто не знает.

Через десять минут – десять долгих минут – Роланд опять появился. Внезапно: вот его нет, а вот он есть. Эдди почувствовал, что Роланд очень устал.

Сделал что надо? – спросил он.

Да. Извини, что так долго. – Пауза. – Мне пришлось ползком.

Эдди оглянулся. Дверь опять появилась, только теперь вид за ней был немного другим. Значит, так же, как эта дверь движется следом за Эдди здесь, она движется за Роландом там. Эдди невольно поежился. Как будто он связан теперь с Роландом какой-то жуткой пуповиной. Тело стрелка лежало по-прежнему у порога, но теперь Эдди видел длинную полосу прибоя, где разгуливали чудовища, бормоча и ворча. Каждый раз, когда набегала волна, они замирали и поднимали клешни. Как толпа в старых документальных фильмах, где Гитлер толкает речь и все дружно поднимают руки в старинном приветствии «Зиг хайль!» в таком исступлении, как будто от этого зависит жизнь. А если подумать, то так, наверное, и было. Эдди видел следы на песке – следы муки и невероятных усилий, оставленные стрелком.

Пока Эдди смотрел, одно из страшилищ молниеносно вытянуло клешню и схватило морскую птицу, которая неосторожно пролетела слишком низко над пляжем. Она упала на песок двумя окровавленными кусками. Она еще трепыхалась, когда страшилища в панцирях уже накинулись на нее. Одно белое перышко приподнялось в воздух. Клешня сбила его на песок.

Бог ты мой, оторопело подумал Эдди. Вы поглядите на этих щелкунчиков!

– Почему ты все время оглядываешься? – полюбопытствовал очередной таможенник.

– Мне время от времени нужно противоядие.

– От чего?

– От твоей рожи.

3

Таксист высадил Эдди у одного здания в Бронксе, сердечно поблагодарил его за доллар сверху и укатил. Эдди пару секунд постоял на тротуаре, держа в одной руке сумку, в другой – за петельку куртку, перекинутую через плечо. Здесь они с братом снимали двухкомнатную квартиру. Он оглядел здание – монолит в стиле кирпичной коробки. Множество окон делали дом похожим на тюрьму. Вид здания подавлял Эдди так же, как Роланда – другого — восхищал.

Никогда, даже в детстве, я не видел такого высокого дома, – сказал ему Роланд. – А здесь их так много!

Угу, – согласился Эдди. – Мы живем как в муравейнике. Возможно, тебе это нравится, но скажу тебе, Роланд, все это быстро ветшает. Очень быстро ветшает.

Синий седан проскочил мимо. Фургончик с пиццей развернулся и подъехал. Эдди напрягся, и Роланд напрягся тоже. Быть может, они все-таки намереваются с ним разделаться.

Дверь? – спросил Роланд. – Может, пройдем? Хочешь?

Эдди почувствовал, что Роланд готов ко всему, хотя голос его был спокоен.

Не сейчас, – сказал Эдди. – Может, они хотят просто поговорить. Но будь готов.

Он тут же почувствовал, что это предупреждение было излишним: даже погруженный в самый глубокий сон, Роланд будет сохранять бдительность и готовность действовать так, как самому Эдди не дано и в момент наивысшей активности.

Фургончик с улыбающейся рожицей на борту подкатил еще ближе. Окно с пассажирской стороны опустилось. Эдди замер в ожидании у входа в свой дом. Длинная его тень замерла тоже. Он ждал, что покажется из окна: лицо или ствол.

4

Второй раз Роланд оставил его минут через пять после того, как таможенники наконец сдались и отпустили Эдди.

Стрелок поел, но мало. Ему нужна была вода, но больше всего он нуждался в лекарстве. Пока что Эдди не мог помочь ему с лекарством, которое ему действительно необходимо (хотя Эдди подозревал, что Роланд прав и Балазар может помочь ему… если захочет), но даже простой аспирин сбил бы жар, который Эдди почувствовал, когда стрелок подошел к нему, чтобы разрезать ленту. Он остановился перед аптечным киоском в здании аэропорта.

У вас там есть аспирин, в твоем мире?

Ни разу не слышал. Это врачебное средство или волшебное?

И то и другое, я думаю.

Эдди взял упаковку анацина экстрасильного действия, потом зашел в закусочную и купил пару футовых хот-догов и большую бутылку пепси. Машинально полил «цапли» (так Генри всегда называл хот-доги длиной в фут) горчицей и кетчупом и только потом вдруг вспомнил, что это не для него. Откуда он знает: может быть, Роланд не любит горчицу и кетчуп. Может быть, Роланд вегетарианец. Может быть, от такой пищи он вообще дух испустит.

Ладно, теперь уже поздно, рассудил Эдди. Когда Роланд говорил, когда Роланд действовал, Эдди знал, что все это происходит на самом деле. Когда Роланд молчал и никак себя не проявлял, у Эдди опять возникало свербящее чувство, что все это – сон: исключительно достоверный сон, который снится ему на борту самолета, направляющегося в аэропорт Кеннеди, рейс «Дельта»-901.

Роланд говорил, что может переносить еду из этого мира в свой. Он однажды уже это сделал, когда Эдди спал. Эдди верилось с трудом, но Роланд утверждал, что все это – чистая правда.

Так, ладненько. Только нам распускаться нельзя, – сказал Эдди. – Ко мне приставили двух таможенников. Вон они, глаз с меня не сводят. С нас. С того, черт возьми, кем я стал с твоей помощью.

Я знаю, что нам нельзя распускаться, – ответил Роланд. – Только их не двое, а пятеро.

Внезапно Эдди испытал странное чувство. Ничего подобного с ним в жизни не было. Он не двигал глазами, но они двигались. Ими двигал Роланд.

Парень в тесной майке. Говорит по телефону.

Женщина на скамейке. Роется в сумочке.

Молодой чернокожий парень. Настоящий красавец, если б не заячья губа, которую не исправило до конца и хирургическое вмешательство. Разглядывает футболки в магазинчике, откуда только что вышел Эдди.

С первого взгляда – вполне безобидные люди, но Эдди все-таки распознал их, как эти скрытые картинки в рисунке-загадке: раз их увидев, ты уже их не пропустишь. Эдди почувствовал, что у него горят щеки. Потому что это другой указал ему на то, что он должен был заметить сам. Он засек только двоих. Эти трое замаскировались получше, но все-таки ненамного. Глаза парня у телефона были не пустыми, как это бывает, когда представляешь себе того, с кем ты говоришь. Они были внимательными, всматривающимися… и постоянно косились в ту сторону, где стоял сейчас Эдди. Женщина на скамейке никак не могла найти то, что искала, но вместо того, чтобы бросить это бесполезное занятие, продолжала рыться в сумке. Бесконечно. А у черного было время просмотреть все имеющиеся в магазине футболки уже раз двенадцать.

И внезапно Эдди почувствовал себя так, как будто ему снова пять лет и он боится перейти улицу без Генри, который должен держать его за руку.

Не волнуйся, – сказал Роланд. – И не волнуйся о пище. Мне случалось глотать и живых жуков. Иногда я даже чувствовал, как они бегают у меня по глотке.

Угу, – отозвался Эдди. – Но это Нью-Йорк.

Он взял хот-доги и пепси, перешел на дальний конец стойки и встал спиной к залу. Потом поглядел вверх в левый угол. Выпуклое зеркало формой напоминало чрезмерно удивленный глаз. Он видел всех, кто следил за ним, но они были достаточно далеко и не могли разглядеть хот-доги и пепси. Это хорошо, потому что Эдди не имел ни малейшего представления о том, что должно сейчас произойти.

Положи астин на эти мясные штуки. Потом возьми их в руки.

Аспирин.

Не важно, как оно называется, Узн… Эдди. Просто сделай, говорю.

Он вынул из кармана бумажный пакетик с пузырьком анацина и чуть было не положил его на один из хот-догов, но вовремя сообразил, что Роланду будет трудно достать таблетки из пузырька, не говоря уж о том, чтобы его откупорить.

Эдди открыл пузырек, вытряхнул на салфетку три таблетки, подумал и добавил еще три.

Три сейчас, три потом, – сказал он. – Если будет это «потом».

Хорошо. Спасибо.

Что теперь?

Возьми все это в руки.

Эдди поднял глаза к выпуклому зеркалу. Двое таможенников этак небрежно направились к стойке. Может быть, им не понравилось то, что он стоит к ним спиной. Может, почувствовали что-то странное и решили взглянуть поближе. Если что-то должно случиться, лучше, чтобы это случилось побыстрее.

Он взял еду обеими руками, чувствуя тепло сосисок, упрятанных в мягкие белые батоны, и прохладу пепси. В этот момент он был похож на молодого папашу, который тащит съестное своим ребятишкам… а потом еда стала таять.

От изумления Эдди вытаращил глаза. Ему показалось, что они сейчас вывалятся из глазниц.

Сосиски просвечивали теперь сквозь батоны, пепси – сквозь пластиковый стакан: темная жидкость с кубиками льда, сохраняющая форму сосуда, которого больше нет.

Потом сквозь сосиски проступил красный прилавок, сквозь пепси – белая стена. Его руки скользнули друг к другу, сопротивление между ними становилось все меньше и меньше… и вот они уже сомкнулись, ладонь к ладони. Еда… салфетки… пепси-кола… шесть таблеток анацина… все, что было у него в руках, исчезло.

Господь Бог выскакивает из табакерки и наяривает на скрипке, подумал Эдди, остолбенев. Потом осторожно поднял глаза к зеркалу.

Дверь исчезла… точно так же, как Роланд исчез из его сознания.

Кушай на здоровье, дружище, подумал Эдди… но был ли этот чужак, который назвал себя Роландом, его другом? Это еще не доказано, верно? Он спас Эдди задницу, это правда, но это еще не значит, что он добрый малый.

И тем не менее Роланд ему нравился… Эдди немножко его опасался, но… Роланд ему нравился.

Может быть, даже со временем он полюбит его, как он любит Генри.

Ешь на здоровье, странный незнакомец, – подумал он. – Ешь на здоровье, живи… и возвращайся ко мне.

Рядом на стойке валялось несколько грязных салфеток, оставшихся после предыдущего клиента. Эдди скомкал их и, выходя из кафе, бросил в мусорное ведро у двери, при этом еще пожевав челюстями, как будто прикончил последний кусок. Он умудрился еще и рыгнуть, проходя мимо черного парня в ту сторону, куда указывали надписи «БАГАЖ» и «ВЫХОД».

– Так и не подобрали себе футболку? – спросил он мимоходом.

– Прошу прощения? – Черный парень оторвался от табло с расписанием рейсов «Америкэн эйрлайнз», которое якобы изучал.

– Я думал, может, вы ищете майку с надписью: ПОДАЙТЕ НА ПРОПИТАНИЕ, Я РАБОТАЮ НА ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЕ США, – бросил Эдди и пошел дальше.

Подходя к лестнице, он заметил, как женщина на скамейке поспешно захлопнула сумочку и поднялась.

Бог ты мой, как на параде в День Благодарения.

День действительно выдался интересный, и Эдди подозревал, что самое интересное еще впереди.

5

Когда Роланд увидел, что омарообразные твари опять выползают из волн (значит, их появление вызвано не приливом, а темнотой), он оставил Эдди Дина и вернулся на берег, чтобы переползти в безопасное место, пока эти твари еще не нашли его и не сожрали.

Боль. Он ждал ее и приготовился к ней. Он так давно жил с болью, что она стала почти как друг. Однако его ужаснуло, с какой скоростью нарастает жар и убывают силы. Если прежде он еще не умирал, то теперь уже – наверняка. Есть ли в мире узника такое снадобье, которое может предотвратить скорую смерть? Возможно. Но если он не достанет его в течение шести или восьми часов, то уже можно и не беспокоиться. Если так все пойдет и дальше, его не излечат ни снадобья, ни колдовство. Ни в этом мире, ни в любом другом.

Идти он не может. Придется ползти.

Он уже приготовился к старту, как вдруг его взгляд упал на слипшийся комок ленты и на мешочки с бес-порошком.

Если оставить их здесь, старообразные твари наверняка разорвут их в клочья. Морской ветер разнесет порошок на все четыре стороны. Туда ему и дорога, угрюмо подумал стрелок, но допустить этого он не мог. Когда придет время, у Эдди Дина могут возникнуть большие проблемы, если он не сумеет доставить порошок этому человеку, Балазару. Есть люди, которых не стоит обманывать. А Балазар, как Роланд его себе представлял, относится именно к этому типу людей. Таких наколоть невозможно. Он захочет увидеть, за что он выкладывает свои денежки, и пока он этого не увидит, на Эдди будет направлено столько стволов, что их хватило бы на вооружение небольшой армии.

Стрелок подтащил к себе комок клейкой ленты с прилепленными к ней пакетами, повесил его на шею и пополз вверх по берегу.

Он прополз ярдов двадцать – вполне достаточно для того, чтобы считать себя в безопасности, но тут его озарила ужасная и все же по-своему смешная мысль. Он отползает все дальше и дальше от двери. Как, интересно, он собирается через нее проходить, если она теперь далеко позади?

Он обернулся и увидел дверь. Не на песке внизу, а футах в трех у себя за спиной. Мгновение он только тупо смотрел на нее, а потом понял то, что сообразил бы уже давно, если бы не лихорадка и не голоса инквизиторов, которые донимали Эдди своими непрестанными вопросами: где ты, как ты, почему ты, когда ты (вопросы эти, казалось, сливались с вопросами тварей, выползающих из волн на берег: Дад-а-чок? Дуд-а-чум?). Как в бреду. Хотя это был не бред.

Теперь, куда бы я ни пошел, дверь будет тащиться за мной, подумал он. Так же, как и за ним. Теперь она будет все время с нами как проклятие, от которого ты никогда не избавишься.

Все это было настолько истинным, что не вызывало ни малейших сомнений… как и еще одна вещь.

Если дверь между ними захлопнется, она захлопнется навсегда.

Когда это случится, мрачно подумал стрелок, он должен будет остаться со мной. На этой стороне.

«Ты, стрелок, прямо-таки образец добродетели! – рассмеялся человек в черном. Похоже, он навсегда поселился в сознании Роланда. – Ты убил мальчика; это было жертвоприношение, которое помогло тебе настичь меня и, как мне кажется, получить эту дверь между мирами. Теперь ты намерен извлечь свою тройку, одного за другим, обрекая их всех на то, чего бы ты никогда не хотел для себя: жить в чужом мире, где они могут погибнуть, как звери из зоопарка, выпущенные в дикий лес».

Башня, в исступлении подумал Роланд. Как только я доберусь до Башни и сделаю то, что я должен сделать… великий акт восстановления или же искупления, который мне предназначено совершить… тогда, возможно, они…

Но пронзительный смех человека в черном, человека, который умер, но продолжал жить в воспаленном сознании стрелка, не дал ему закончить мысль.

Однако даже мысль о предательстве, которое он замышлял, не смогла бы заставить его свернуть с избранного пути.

Он прополз еще ярдов десять, оглянулся и увидел, что даже самое крупное из омарообразных чудовищ не решается отползти дальше чем за двадцать футов от линии прилива. А он уже преодолел расстояние в три раза большее.

Ну что ж, хорошо.

«Ничего хорошего, – весело отозвался человек в черном. – И ты это знаешь».

Заткнись, подумал стрелок, и, как ни странно, голос действительно умолк.

Роланд засунул мешочки с бес-порошком в расщелину между двумя камнями, накрыл их охапкой вырванной сорной травы, потом отдохнул немного: голова гудела, как котел с кипящей водой, его бросало то в жар, то в холод – и перекатился через дверь в другой мир, в другое тело, оставив на время свое, смертельно зараженное, лежать на земле.

6

Вернувшись к себе во второй раз, он вошел в тело, погруженное в такой глубокий сон, что на мгновение ему показалось, что тело его находится уже в коматозном состоянии… состоянии, когда все функции организма ослаблены до такой степени, что временами кажется, будто сознание начало угасать.

Этого он и опасался. Он заставил тело свое проснуться, толчками и пинками выгоняя его из темной пещеры, куда оно заползло. Он заставил сердце ускорить ритм, нервы – снова воспринимать боль, которая, опалив кожу, вернула плоть к суровой реальности.

Теперь была ночь, на небе сияли звезды. Эти штуки, похожие на длинные бутеры, которые Эдди купил для него, были как маленькие кусочки тепла посреди ночного холода.

Какие-то они странные. Ему не хотелось их есть, но все же придется. Однако сначала…

Он посмотрел на белые таблетки у себя в руках. Астин, назвал их Эдди. Нет, он назвал их как-то по-другому, но Роланд не мог произнести это слово так, как произнес его Узник. В любом случае это лекарство. Лекарство из другого мира.

Если что-то из твоего мира и может мне повредить, Узник, угрюмо подумал он, то это скорее снадобья, а не бутеры.

И все же придется ему принять эти пилюли. Не те, которые ему действительно необходимы – по крайней мере так считал Эдди, – но они должны сбить жар.

Три сейчас, три потом. Если будет это «потом».

Он положил три таблетки в рот, потом снял крышку – из какого-то странного белого материала, не бумаги и не стекла, однако немножко похожего и на то и на другое – с бумажного стакана с питьем и запил их.

Первый глоток несказанно его изумил: он мгновение просто лежал, привалившись к камню, в его широко распахнутых спокойных глазах отражался свет звезд, и если б случилось кому пройти мимо, он бы принял Роланда за труп. А потом он принялся жадно пить, держа стакан обеими руками, почти не чувствуя ужасной тукающей боли в обрубках пальцев, – так поглотило его новое ощущение.

Сладко! Боги всевышние, сладко! Какая сладость! Какая…

Маленький кусочек льда попал не в то горло. Стрелок закашлялся, похлопал себя по груди и выкашлял льдинку. Теперь его мозг пронзила новая боль: серебристая боль, возникающая, когда пьешь что-то очень холодное слишком быстро.

Он лежал неподвижно, тихо, но сердце билось в груди, точно двигатель, вышедший из-под контроля. Свежая энергия влилась в его тело так быстро, что, казалось, сейчас оно взорвется. Роланд оторвал от рубахи еще полоску – скоро от нее ничего не останется, кроме воротника, – и положил ее на колено. Когда он допьет, он замотает лед в тряпку и приложит его к раненой руке. Он делал все это не думая, мысли его блуждали в иных сферах.

Сладко! – снова и снова выкрикивал он про себя, пытаясь постичь смысл, таящийся в этом, или убедить себя, что смысл в этом есть, точно так же, как Эдди пытался убедить себя в том, что другой существует, что это не какой-нибудь спазм сознания, когда ты обманываешь сам себя. Сладко! Сладко! Сладко!

В этом темном питье сахару было даже больше, чем в кофе Мартена, который этот великий чревоугодник, скрывавшийся за суровой внешностью аскета, пил по утрам и в периоды тяжелых депрессий.

Сахар… белый… порошок…

Взгляд стрелка невольно обратился к мешочкам с зельем, едва заметным под травой, которой он их укрыл, и Роланд даже подумал, уж не одно ли и то же это вещество: то, которое в мешочках, и то, которое у него в питье. Когда Эдди был здесь на берегу, когда они были двумя людьми, он прекрасно понимал стрелка, и Роланд подозревал, что, если он сможет переместиться в мир Эдди физически, в своем теле (а он знал инстинктивно, что это возможно… хотя, если дверь захлопнется, когда он будет там, он останется там навсегда, как и Эдди останется здесь навсегда, если они поменяются ролями), он тоже будет понимать его язык. Побывав в сознании Эдди, он понял, что в основе своей языки этих двух миров похожи. Похожи, но все-таки это разные языки. У них, например, «сварганить» означает «приготовить что-нибудь поесть». Значит… не исключено, что то снадобье, которое Эдди называет кокаин, в мире стрелка называется сахар?

Но, подумав как следует, он решил, что нет. Эдди купил это питье открыто, зная, что за ним наблюдают люди, которые служат жрецам таможни. Потом Роланд вспомнил, что тот заплатил за питье относительно недорого. Даже меньше, чем за бутеры с мясом. Нет, сахар не кокаин. Только Роланд не мог понять, зачем нужен этот кокаин или любое другое запретное зелье в мире, где такое сильное средство, как сахар, настолько доступно и дешево.

Он опять поглядел на мясные бутеры, ощутил первый приступ голода… и осознал с изумлением и смущенной благодарностью, что чувствует себя лучше.

Почему? Из-за питья? Или из-за сахара в питье?

Отчасти да, но вряд ли только поэтому. Когда ты устал, сахар может на какое-то время восстановить силы; это он знал еще с детства. Но утолить боль или унять лихорадочный жар в твоем теле, когда заражение превратило его в раскаленную топку… нет, сахаром здесь не поможешь! Но именно это с ним и произошло. И все еще происходит.

Дрожь прекратилась. Пот на лбу высыхал. Рыболовные крючки, дравшие ему горло, как будто исчезли. Факт невероятный, но все-таки неоспоримый. Это не воображение, не стремление выдать желаемое за действительное (кстати сказать, стрелок никогда не был способен на такие вольности – для него это было немыслимо, и он даже не знал, что такое бывает). Пальцы руки и ноги, которых не было, по-прежнему исходили болью, но даже и эта боль слегка притупилась.

Роланд запрокинул голову, закрыл глаза и вознес благодарственную молитву Богу.

Богу и Эдди Дину.

«Не совершай ошибки, Роланд, не давай себе привязаться к нему, – поднялся голос из самых глубин сознания: не нервный, чуть-чуть истеричный голос человека в черном и не грубый – Корта. А голос отца – или так стрелку показалось. – Ты же знаешь: все, что он делает для тебя, он делает ради собственных интересов. И эти люди – хоть они и инквизиторы – частично или даже полностью правы в своих подозрениях. Он – сосуд слабый, и задержали его не напрасно. В нем есть сталь, я этого не отрицаю. Но в нем есть и слабость. Он как Хакс, повар. Хакс отравлял людей неохотно… но от этого крики людей, у которых горели внутренности, не становились тише. И есть еще причина остерегаться…»

Но Роланду не нужен был голос, чтобы знать эту другую причину. Он видел ее в глазах Джейка, когда мальчик начал уже понимать, какова цель стрелка.

«Не совершай ошибки, не давай себе привязаться к нему».

Совет хороший. Не стоит питать добрых чувств к тем, кому ты неизбежно сделаешь плохо, иначе тебе будет плохо тоже.

«Помни о своем долге, Роланд».

– Я никогда о нем не забываю, – прохрипел он, обращаясь к звездам, безжалостно льющим свой свет на землю, и волнам, набегающим на песок, и омарообразным чудищам, выкрикивающим свои идиотские вопросы. – Этот долг – мое проклятие. А если уж я проклят, зачем отступать?

Он принялся за бутеры, которые Эдди назвал «собаками»[9].

Роланда не слишком-то привлекала идея есть мясо собаки, и вкус у него по сравнению с танцующей рыбой был как у подметки, но после такого изумительного питья стоит ли привередничать? Нет, не стоит. К тому же он уже слишком далеко зашел, чтобы беспокоиться о таких мелочах.

Он съел все до последней крошки и вернулся туда, где сейчас находился Эдди: в какой-то волшебной карете, летящей по дороге, залитой металлом, запруженной такими же странными экипажами… дюжины, если не сотни… и все до единого без лошадей.

7

Фургончик из пиццерии подъехал. Эдди стоял, приготовившись. Роланд внутри приготовился тоже.

Просто еще одна версия сна Дианы, подумал Роланд. Что там в ларце? Золотой кубок или ядовитая змея? И как только она повернула ключ и взялась рукой за крышку, мама позвала ее: «Просыпайся, Диана! Пора завтракать!»

О'кей, – мысленно отозвался Эдди. – Ну и что же там будет? Дева прекрасная или тигр?

Из пассажирского окошка фургончика выглянул человек с бледным прыщеватым лицом и большими зубами.

– Привет, Кол, – выдавил Эдди без особого энтузиазма. Рядом с Колом Винсентом восседал за рулем старина Двойной Уродец, так Генри за глаза называл Джека Андолини.

Но никогда в глаза, – добавил про себя Эдди. Нет, конечно же, нет. Назвать так Джека в глаза – верный способ самоубийства. Огромный мужик с узким лбом пещерного человека и громадной челюстью прирожденного киллера. Супруга его приходилась родственницей Энрико Балазару… не то племянница, не то кузина, хрен его знает кто. Его громадные руки сжимали руль, точно лапы обезьяны, вцепившейся в ветку. Из ушей пучками торчала жесткая щетина. Сейчас Эдди видел одно волосатое ухо. Джек Андолини сидел к нему в профиль и не думал поворачиваться.

Старина Двойной Уродец. Но даже Генри (который, как пришлось признать Эдди, не всегда отличался прозорливостью) никогда не назвал бы Джека Двойным Тупицей. Колин Винсент всегда был прославленным идиотом, и таким он и останется. А вот Джеку, при всей его внешности неандертальца, хватило ума заделаться первым помощником Балазара и первым же его замом. Эдди не понравилось, что Балазар прислал человека такого масштаба. Совсем не понравилось.

– Привет, Эдди, – откликнулся Кол. – Мы слышали, у тебя проблемы.

– Спасибо, я сам с ними справился. – Эдди вдруг поймал себя на том, что почесывает то одну, то другую руку. Типичное движение закоренелого наркомана, от которого ему все-таки удалось удержаться во время допроса в таможне. Он заставил себя прекратить чесаться. Но Кол уже улыбался, и Эдди едва сдержал могучий порыв врезать кулаком по этой гнусной улыбающейся роже, да так, чтобы кулак вышел с той стороны. Он бы, наверное, так и сделал… если б не Джек. Джек по-прежнему сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, и, казалось, думал свои примитивные думы – человек, который воспринимает мир в виде набора элементарных цветов и простейших ходов, ибо большего человек таких зачаточных интеллектуальных способностей (как подумал бы всякий, раз взглянув на него) воспринять просто не может. И все же Эдди не сомневался, что за день Джек способен увидеть больше, чем Кол Винсент за всю свою жизнь.

– Ну что ж, хорошо, – сказал Кол. – Это хорошо.

Молчание. Кол, улыбаясь, глядел на Эдди – ждал, когда того опять одолеет наркоманский зуд и он будет почесываться, переминаясь с ноги на ногу, как ребенок, которому нужно в уборную. Ждал, когда Эдди начнет выспрашивать, что случилось и нет ли у них случайно с собой порошка.

Но Эдди молча смотрел на него. Теперь он не чесался, теперь он вообще не шевелился.

Легкий ветерок гнал через стоянку обертку от «Ринг-Динга». Тишину нарушали только шелест ее об асфальт и холостое жужжание клапанов фургона.

Понимающая улыбка Кола дрогнула.

– Забирайся к нам, Эдди, – сказал Джек, не повернув головы. – Давай прокатимся.

– Куда? – спросил Эдди, прекрасно зная ответ.

– К Балазару. – Джек так и не обернулся, только провел рукой по баранке. На среднем пальце правой его руки сверкнуло массивное золотое кольцо с ониксом, который торчал из металла, точно глаз гигантского насекомого. – Он интересуется, что с товаром.

– Товар у меня. Все нормально.

– Вот и славно. Значит, и не о чем волноваться. – Джек Андолини по-прежнему смотрел прямо перед собой.

– Но мне сперва нужно подняться к себе, – сказал Эдди. – Переодеться, поговорить с Генри…

– И не забудь принять дозу, – осклабился Кол, обнажив крупные желтые зубы. – Вот только принять-то, чувак, тебе нечего.

Дад-а-чум? – подумал в сознании Эдди стрелок, и они оба невольно вздрогнули.

Кол это заметил, и улыбка его стала шире. А-а, вот и он, Эдди, говорила его улыбка. Старый добрый наркоманский зуд. А то я уже было начал переживать. Желтые зубы, обнаженные в этой улыбке, тоже не улучшали общего впечатления.

– Это еще почему?

– Мистер Балазар подумал, что для всех будет лучше, если на хате у вас будет чисто, – пояснил, не повернув головы, Джек. Он продолжал наблюдать за миром: занятие, по мнению любого стороннего наблюдателя, для такого индивидуума невозможное. – На случай, если кто-то решит проверить.

– Например, люди с ордером от федеральных властей, – добавил Кол. Мордоворот его так и сиял злорадством. Эдди почувствовал, что и Роланду тоже хочется врезать по этим гнилым зубам, которые делают гнусную эту улыбку еще гаже, хотя гаже уже некуда. Это совпадение побуждений немного его подбодрило. – Он нанял уборщиков, чтобы помыли стены и пропылесосили ковры, и заметь, Эдди, он ни цента с вас не возьмет за все это!

А вот сейчас ты спросишь, нет ли у меня чего, говорила улыбка Кола. О да, сейчас ты спросишь, Эдди, мой мальчик. Потому что ты можешь и не любить кондитера, но конфетки ты любишь, верно? И теперь, когда ты знаешь, что Балазар позаботился, чтобы ваши запасы исчезли…

Внезапная мысль, мысль неприятная и пугающая, сверкнула в его мозгу. Если они забрали их запасы…

– Где Генри? – спросил он так резко, что Кол в изумлении отшатнулся.

Джек Андолини все-таки повернул голову. Так медленно, словно это священное действо он исполнял только изредка и ему это стоило невероятных усилий. Так и казалось, что в толще его мощной шеи сейчас заскрипят несмазанные шарниры.

– В безопасности, – изрек он и так же медленно вернул голову в первоначальное положение.

Эдди стоял перед фургончиком, борясь с паникой, что поднималась в его сознании и грозила оборвать ход связных мыслей. Внезапно потребность ширнуться, с которой он до сих пор так успешно справлялся, стала невыносимой. Ему надо ширнуться. Тогда он сможет думать, возьмет себя в руки…

Прекрати! – проревел Роланд у него в голове. Так громко, что Эдди невольно поморщился (а Кол, приняв эту гримасу боли и изумления за очередной приступ наркоманского зуда, снова расплылся в улыбке). – Прекрати! Тебе нужен контроль над собой, я его тебе обеспечу!

Ты не понимаешь! Он мой брат! Мой гребаный брат! Балазар забрал моего брата!

Ты так говоришь, будто я никогда этого слова не слышал. Ты за него боишься?

Да! Боже мой, да!

Тогда делай то, что они ждут от тебя. Кричи. Ной и проси. Проси эту твою дозу. Я уверен, они этого ждали, и у них с собой есть. Делай все это, чтобы оправдать их ожидания, и тогда ты уже можешь не сомневаться в том, что все твои опасения подтвердятся.

Я не понимаю, о чем ты…

Если ты сейчас перед ними наложишь в штаны, тогда они точно прибьют твоего драгоценного братца. Ты этого хочешь?

Ладно. Я буду держаться. Может быть, это звучит по-дурацки, но я буду держаться.

Ты это так называешь? Ладно. Тогда держись.

– Мы не так договаривались, – сказал Эдди, обращаясь через голову Кола непосредственно к Джеку Андолини. – Не для того я носился с товаром Балазара как с писаной торбой и держал язык за зубами, хотя любой другой на моем месте уже выдал бы список имен для смягчения приговора из расчета по пять за каждый скинутый год отсидки.

– Балазар решил, что с ним твоему брату будет безопаснее, – ответил Джек, не оборачиваясь. – Он взял его под свою защиту.

– Тогда ладно. Поблагодари его за меня и скажи, что я прибыл, товар в сохранности и я сам могу позаботиться о Генри, как Генри всегда заботился обо мне. Скажи ему, что у меня все схвачено. Когда мы встретимся с Генри, мы распределим товар, а потом сядем в нашу машину, поедем в город и тогда уже сделаем все, как нужно. Как договаривались.

– Балазар хочет с тобой повидаться, Эдди. – Голос Джека был непреклонен и неумолим. Голова его не повернулась. – Садись в машину.

– А пошел ты туда, куда солнышко не заглядывает, мать твою, – сказал Эдди и направился к своему подъезду.

8

Идти было недалеко, но не прошел он и полпути, как рука Андолини схватила его за плечо с парализующей силой тисков. Сам он дышал в шею Эдди горячо, как бык. Он проделал все это за пару секунд, а судя по его туповатому виду, можно было предположить, что за это время мозг его не успел бы дать команды руке, чтобы та открыла дверцу.

Эдди обернулся.

Держись, Эдди, – прошептал Роланд.

Держусь, – отозвался Эдди.

– За такое мне бы надо тебя убить, – сказал Андолини. – Я бы ни от кого не потерпел, чтобы меня посылали в задницу, и особенно от такого засранца и мелкого наркомана, как ты.

– Ну так убивай! – выкрикнул Эдди, но это был крик рассчитанный. Крутой крик, если так можно выразиться. Они стояли на тротуаре, две темные фигуры в горизонтальных лучах весеннего заката, на пустынной улице Ко-Оп-сити в Бронксе. И люди слышали крик, слышали слово «убей», и если их радиоприемники были включены, они прибавляли звук, если же выключены, то сначала включали, а потом прибавляли звук. Потому что так лучше, так безопаснее.

– Рико Балазар не сдержал слова! Я, значит, свое обязательство выполнил, а он меня кинул! Так что пошел-ка ты в задницу, это я тебе говорю. И ему тоже скажу, пусть идет в задницу. Я любому скажу, пусть идет в задницу!

Андолини вытаращился на него. Глаза его были такими темными, что цвет их, казалось, просачивается в белки, и от этого они стали желтыми, как старый пергамент.

– Я бы и президенту Рейгану сказал, чтобы он убирался в задницу, если бы он не сдержал данного слова, и плевал я на его президентскую неприкосновенность или как оно там называется!

Слова отскочили эхом от кирпича и бетона. Единственный ребенок с очень черной кожей в белых баскетбольных трусах и высоких кроссовках стоял на игровой площадке на той стороне улицы и наблюдал за ними, держа мяч на сгибе локтя.

– Ты закончил? – осведомился Андолини, когда все затихло.

– Да, – сказал Эдди совершенно нормальным голосом.

– О'кей, – подытожил Андолини, разжал свои обезьяньи пальцы и улыбнулся… и когда он улыбнулся, случились сразу две вещи: во-первых, в нем появился какой-то шарм, столь неожиданный, что он мог бы обезоружить любого, а во-вторых, стало видно, что он действительно умен. Опасно умен. – Теперь поедем?

Эдди провел ладонью по волосам, на мгновение сложил руки, чтобы почесать обе одновременно, и сказал:

– Наверное, лучше поехать. Все равно разговор этот ни к чему не приведет.

– О'кей, – согласился Андолини. – Никто ничего не сказал, никто никого не обидел. – И добавил еще, не повернув головы и не нарушив размеренного ритма речи: – Иди через заднюю дверь, бестолочь.

Кол Винсент, осторожно выбравшийся из фургончика через дверь с водительской стороны, которую Андолини оставил открытой, поспешно залез обратно, так что даже ударился головой. Он протиснулся на свое прежнее место и с мрачным видом принялся потирать ушибленную башку.

– Ты должен был сообразить, что положение изменилось, когда тебя зацапали на таможне, – задумчиво проговорил Андолини. – Балазар – большой человек. У него интересы, которые он защищает. Люди, которых он защищает. И один из этих людей, так уж вышло, – твой брат Генри. Думаешь, я тебе заливаю? Если да, то лучше подумай о том, каково сейчас Генри.

– С Генри все в порядке, – сказал Эдди. Но он знал правду, и голос выдал его. Он сам услышал и понял, что Джек Андолини услышал тоже. В последнее время Генри все время ходил под кайфом. На рубашке его красовались дыры, прожженные сигаретой. Он порезался электрическим консервным ножом, когда открывал банку с кормом для Потси, их кошки. Эдди не понимал, как можно порезаться электрическим консервным ножом, но Генри все-таки умудрился. Время от времени Генри не убирал за собой со стола, и иной раз Эдди находил в раковине почерневшие скрученные листики чая.

«Генри, – говорил он тогда. – Так нельзя, Генри. Ты должен все-таки следить за собой, а то ты совсем опустишься. Сидишь сложа руки и ждешь, пока это произойдет».

«Да, о'кей, братишка, – отвечал ему Генри. – Все путем, у меня все под контролем». Но иногда, глядя на пепельно-бледное лицо Генри, в его потухшие глаза, Эдди понимал, что Генри больше уже ничего не сумеет держать под контролем.

На самом деле он хотел сказать Генри совсем другое. Хотел, но не мог. И не по поводу даже его «загулов» или их совместных «загулов». Он хотел сказать вот что: «Генри, ты как будто ищешь место, где умереть. Так мне кажется, и я хочу, чтобы ты завязал к чертям. Потому что, если ты умрешь, ради чего мне тогда жить?»

– С Генри не все в порядке, – сказал Джек Андолини. – За ним нужно приглядывать. Ему нужен… как там поется? Мост над бурными водами. Вот что ему нужно. Мост над бурными водами. Этот мост – Иль-Роке.

Иль-Роке – это мост в ад, подумал Эдди, а вслух спросил:

– Так Генри у него? У Балазара?

– Да.

– Я отдам Балазару его товар, а он мне отдаст Генри?

– И твой товар, – напомнил ему Андолини. – Не забывай.

– То есть, иными словами, все пойдет, как и было условлено?

– Точно так.

– А теперь ты мне скажи, как ты это себе представляешь. Ну давай, Джек. Скажи. Я хочу посмотреть, сумеешь ли ты не измениться в лице. Я хочу посмотреть, насколько вырастет твой носище.

– Я тебя не понимаю, Эдди.

– Само собой, ты меня понимаешь. Балазар думает, будто товар у меня с собой? Если так, то он должен быть идиотом, а я знаю, что он не идиот.

– Я не знаю, о чем он думает, – невозмутимо проговорил Андолини. – О чем он думает, не мое дело. Он знает, что товар был у тебя, когда ты вылетал с Островов. Он знает, что тебя загребли на таможне, а потом отпустили с миром. Он знает, что ты поехал домой, а не в кутузку, и знает, что его товар где-то есть.

– И знает еще, что таможня за мной следит, потому что ты это знаешь и ты сообщил ему кодом по телефону. Что-то вроде «двойная с анчоусами и сыром», правильно, Джек?

Джек Андолини молчал с невозмутимым видом.

– Только он это знает и без тебя. Все равно что соединить точечки на картинке, которую ты изучил заранее.

Андолини стоял, омываемый золотым светом заходящего солнца, который постепенно оранжевел. По-прежнему молча и по-прежнему с невозмутимым видом.

– Он думает, что меня перевербовали. Он думает, я такой идиот, что меня можно перекупить. В принципе я его не виню. Почему бы и нет? Наркоман на все способен. Хочешь, проверь, нет ли на мне передатчика.

– Я знаю, что нет, – отозвался Андолини. – У меня есть одна штука в фургоне. Что-то вроде прибора для радиолокационных помех, ловит только коротковолновые передачи. Но, что важнее, я знаю, что ты не работаешь на федералов.

– Да?

– Да. Ну что, садимся в машину и едем или как?

– У меня есть выбор?

Нет, – произнес у него в голове Роланд.

– Нет, – сказал Андолини.

Эдди вернулся к фургону. Мальчик с баскетбольным мячом все еще стоял на площадке на той стороне, тень его выросла до гигантских размеров.

– Давай отсюда, малыш, – крикнул ему Эдди. – Тебя здесь не было, ты ничего не видел. Угребывай.

Мальчишка пустился бегом.

Кол глядел на него и лыбился.

– Подвинься, дружочек, – сказал ему Эдди.

– По-моему, тебе будет удобнее в середине, Эдди.

– Подвинься, – процедил Эдди. Кол поглядел на него, потом покосился на Андолини, но тот даже не повернулся к нему: захлопнул дверцу и уставился прямо перед собой, невозмутимый, как Будда, предоставив им разбираться самим, кто куда сядет. Кол еще раз поглядел на Эдди и решил подвинуться.

Они мчались по улицам Нью-Йорка – и стрелок (он в изумлении глядел на высокие шпили изящных построек, на мосты, что висели над широкой рекой стальной паутиной, и на воздушные экипажи с винтами, которые зависали в небе, точно странные рукотворные насекомые) не мог знать, что они едут к Башне.

9

Как и Джек Андолини, Энрико Балазар не думал, что Эдди работает на федералов; как и Андолини, он это знал.

Бар был пуст. На двери висела табличка: ЗАКРЫТО. ТОЛЬКО СЕГОДНЯ. Балазар сидел у себя в кабинете, дожидаясь Андолини и Кола Винсента с малышом Дином. Два его телохранителя, Клаудио Андолини, брат Джека, и Чими Дретто, обретались здесь же. Они сидели на мягкой софе слева от громадного письменного стола и завороженно наблюдали, как растет величественное карточное сооружение, которое Балазар возводил у себя на столе. Дверь закрывать не стали. Сразу за дверью шел небольшой коридорчик: направо – к подсобке бара и маленькой кухоньке, где готовились простенькие блюда из макарон, налево – в бухгалтерию и кладовку. В бухгалтерии еще трое из Балазаровых «джентльменов» – так их называли – развлекали Генри Дина настольной игрой «Пустое занятие».

– О'кей, – сказал Джордж Бьонди, – вот легкий вопрос, Генри. Генри? Генри, ты где? Прием, это Земля. Даю посадку. Прием. Повторяю: даю посадку, Генр…

– Да здесь я, здесь, – откликнулся Генри. Голос его был невнятным, как у сонного мужа, который бурчит разбудившей его жене, что да, он уже проснулся и пусть она от него отстанет хотя бы на пять минут.

– О'кей. Раздел «Искусство и развлечения». Вопрос… Генри? Не отключайся, когда я с тобой разговариваю, ты, жопенция!

– Да не отключаюсь я, не отключаюсь! – раздраженно выкрикнул Генри.

– О'кей. Вопрос. В каком популярном романе Уильяма Питера Блэтти, действие которого разворачивается в Вашингтоне, в районе Джорджтауна, повествуется о маленькой девочке, одержимой дьяволом?

– Джонни Кэш, – ответил Генри.

– Боже правый! – воскликнул Трикс Постино. – Ты же так отвечаешь на все вопросы! Чего ни спроси – Джонни Кэш, и хоть ты убейся! На все — Джонни Кэш.

– Джонни Кэш – это все, – выдал Генри вполне серьезно, и на мгновение зависла тишина – настолько все были ошарашены… а потом грохнул хохот, причем смеялись не только те, кто сидел в комнате с Генри, но и два «джентльмена», засевшие в кладовой.

– Хотите, я закрою дверь, мистер Балазар? – тихонько спросил Чими.

– Нет, не нужно. И так хорошо, – буркнул в ответ Балазар. Он был сицилийцем во втором поколении, но в речи его не проскальзывало никакого акцента; кстати, речь Балазара не выдавала и человека, который все свое образование получил на улице. В отличие от многих своих партнеров по бизнесу он окончил среднюю школу. И более того: два года он посещал школу бизнеса при Нью-Йоркском университете. Голос его, как и методы ведения дел, был спокойным, культурным и «американским», вот почему его внешность была так же обманчива, как и внешность Джека Андолини. Люди, которые в первый раз слышали его чистое, без акцента, американское произношение, всегда изумлялись, как будто перед ними выступал искусный чревовещатель. Выглядел он как фермер, или трактирщик, или мелкий мафиозо, который достиг успехов отнюдь не своими мозгами, а лишь потому, что в нужное время оказался в нужном месте. Умники предыдущего поколения назвали бы его «Усатым сейфом». Этот толстяк одевался всегда по-крестьянски. В тот вечер на нем была простая белая хлопчатобумажная рубашка с расстегнутым воротом (под мышками расплывались пятна пота), простые серые штаны из саржи, коричневые мокасины на босу ногу, такие стоптанные, что они походили скорее не на туфли, а на домашние шлепанцы. Икры его покрывала сетка багрово-синих варикозных вен.

Чими и Клаудио как завороженные наблюдали за ним.

В прежние времена его называли Иль-Роке – Скала. Кое-кто из стариков называл его так до сих пор. В правом верхнем ящике стола, где другие бизнесмены хранят папки, ручки, скрепки и прочую канцелярию, Энрико Балазар держал три колоды карт. Однако он не играл в карты.

Он из них строил.

Сначала брал две первые карты, наклонял их друг к другу, и получалась фигура в форме буквы А – только без горизонтальной палочки. Рядом он ставил еще одну такую фигуру и клал сверху карту, делая крышу. Он ставил одно А за другим, ряд за рядом, этаж за этажом, и в конце концов на столе у него вырастал карточный домик. Если нагнуться и заглянуть в него сбоку, увидишь что-то вроде пчелиного улья, но с ячейками треугольной формы. Чими уже не одну сотню раз видел, как эти домики падали (Клаудио тоже видел, но меньше, потому что был на тринадцать лет моложе Чими, уже поговаривавшего о скором уходе на пенсию и собиравшегося уехать со своей стервой женой на ферму, которую они приобрели в Нью-Джерси, и там посвятить все свое время саду… и обширной программе, целью которой было пережить эту стерву, на которой он имел глупость жениться; но не тещу – он давно уже оставил надежду поесть fettucini на поминках Зверюги. Зверюга вечна. Но надежда на то, что он сумеет пережить свою стерву супружницу, все же была. Отец его любил повторять одну фразу; если перевести ее на нормальный язык, то получится что-то вроде: «Бог ссыт тебе на голову каждый день, но утонешь ты один раз», но Чими все-таки верил, что Бог не такой уж и плохой парень, так что он не терял надежды пережить если не двух, то хотя бы одну), но чтобы Балазар из-за этого психанул, он видел всего лишь раз. В большинстве случаев домики рушились случайно: кто-то сильно хлопал дверью в соседней комнате или пьяный, споткнувшись, вписывался в ближайшую стену. Иной раз Чими видел, как сооружения мистера Балазара (которого он до сих пор называл «Папа Босс», как одного героя в комедии Честера Гоулда), возводившиеся не один час, падали оттого, что музыка в баре играла слишком громко. Иной раз эти воздушные конструкции рушились вообще безо всяких причин. А однажды – эту историю Чими пересказывал тысяч пять, наверное, раз, и всем (кроме него самого) она уже осточертела – Папа Босс взглянул на него поверх руин и изрек: «Вот видишь, Чими? Вот ответ всякой матери, проклинающей Бога за то, что ее ребенок погиб ни за что ни про что, любому отцу, которого выгнали с фабрики, лишив работы, любому ребенку, который рожден для боли и спрашивает: „За что?“ Наши жизни – как эти домики. Иногда они падают по какой-то причине, иногда они падают безо всяких причин».

Карлочими Дретто считал, что это самое мудрое определение человеческой жизни, какое он когда-либо слышал.

Как-то Балазар действительно психанул, когда его домик упал. Случилось это лет двенадцать назад. А может, и все четырнадцать. Какой-то парень зашел к нему насчет выпивки. Парень, как говорится, без шика и без манер. Воняло от него так, как будто он мылся не чаще раза в год. Одним словом, ирландишка. И, разумеется, он пришел насчет выпивки. Ирландцев всегда интересует только спиртное, а не курево или, скажем, не ширево. И этот ирландишка, он подумал, что сооружение на столе Папы Босса – это просто забава. «Загадай желание!» – заорал он дурным голосом после того, как Балазар терпеливо ему разъяснил, как джентльмен джентльмену, почему у них не получится вместе вести дела. И тогда этот ирландишка, один из этих парней с рыжими волосами и такой бледной мордой, как будто у них застарелый туберкулез или что-нибудь в этом роде, один из этих, чьи имена начинаются на О с такой маленькой закорючкой между этим О и настоящим их именем, дунул на стол Папы Босса, как какой-нибудь nino[10] задувает свечи на пироге к дню рождения, и карты разлетелись прямо в лицо Балазару, и Балазар открыл левый верхний ящик стола, где другие бизнесмены хранят свои записные книжки и прочую канцелярию, вытащил свой 45-й и разрядил его в голову этому ирландишке, и при этом лицо Балазара не изменилось, а после того, как Чими и еще один парень по имени Трумэн Александр, который года четыре назад умер от сердечного приступа, закопали ирландишку под каким-то курятником где-то возле Седонвилла, штат Коннектикут, Балазар сказал Чими:

– Человеку надлежит возводить здания, дружок. А разрушать их надлежит лишь Богу. Согласен?

– Да, мистер Балазар. – Чими был согласен.

Балазар удовлетворенно кивнул.

– Вы все сделали, как я сказал? Пристроили мальчика в таком месте, где на него будут гадить куры, и утки, и прочая живность?

– Да.

– Вот и славно, – невозмутимо проговорил Балазар и вынул новую колоду из правого верхнего ящика.

Для Балазара, Иль-Роке, одного уровня было мало. Поверх крыши первого уровня он строил второй, только уже чуть поуже, поверх второго – третий, поверх третьего – четвертый. И еще выше. Но после четвертого ему приходилось вставать. И тебе больше не нужно было нагибаться, чтобы заглянуть внутрь, где ты видел уже не ряды треугольничков, а изумительный, хрупкий и невообразимо прекрасный чертог из алмазных граней. Если смотреть слишком долго, то голова начинала кружиться. Однажды Чими побывал в «Лабиринте зеркал» на Кони-Айленде. Так ощущение было точно такое же. Больше он не ходил туда никогда.

Чими говорил (он был уверен, что никто ему не верит; да и правда всем была до фонаря), что однажды он видел, как Балазар выстроил уже не карточный домик, а карточную башню, которая, прежде чем рухнуть, поднялась на девять уровней. Чими и не подозревал, что всем, кому он об этом рассказывал, было в высшей степени наплевать, поскольку каждый считал своим долгом изобразить искреннее восхищение, ведь Чими был приближенным Папы Босса. Но они бы действительно восхитились, без дураков, если бы Чими нашел слова, чтобы описать эту башню, какая она была стройная и изящная, как она поднималась почти на три четверти расстояния между столом и потолком – кружевная конструкция из дам и валетов, королей, и десяток, и тузов, красная с черным, сложенная из бумажных бриллиантов, стоящая как вызов миру, который вращается во Вселенной, чьи законы и силы хаотичны и несообразны. Башня, которая восхищенному Чими представилась звенящим, точно хрусталь, отрицанием всех несправедливых парадоксов жизни.

Если бы только он знал, как это выразить, он бы сказал: Я видел это сооружение, и мне стало ясно, зачем зажигаются звезды.

10

Балазар знал, как все это будет.

Федералы прищучили Эдди – может быть, прежде всего это он сам сглупил, послав Эдди. Быть может, ему изменили его инстинкты, но парень казался таким примерным, таким правильным. Дядя Балазара, работая на которого Балазар начинал приобщаться к делу, как-то сказал, что из всякого правила есть исключения, кроме одного: «Никогда не доверяй наркоману». Балазар тогда промолчал – не пристало пятнадцатилетнему сопляку раскрывать рот, хотя бы только затем, чтобы с готовностью согласиться, – но про себя подумал, что единственно верное правило, из которого нет исключений, – это то, что существуют правила, к которым это не относится.

Но если бы дядя Вероне сейчас был жив, подумал Балазар, он бы лишь рассмеялся и сказал так: «Послушай, Рико, я всегда знал, что ты слишком умен и иной раз себе во вред. Ты знаешь правила, ты держишь рот на замке, когда старшие учат тебя уму-разуму, но в глазах у тебя всегда такое высокомерие… Ты парень толковый и умный, и ты сам это знаешь. Слишком ты много знаешь. Но однажды твоя гордыня тебя погубит. А так и будет, помяни мое слово».

Он поставил еще две карты и накрыл их сверху.

Они взяли Эдди, помурыжили и отпустили.

Балазар забрал брата Эдди и все их общие запасы. Так что Эдди придет обязательно… и Балазар его ждал.

Он ждал Эдди к себе, потому что прошло всего два часа, а два часа – это неправильно.

Его допрашивали в аэропорту, а не на 43-й улице, и это было неправильно тоже. Это значит, что Эдди сумел скинуть большую часть, а то и весь кокаин.

Или нет?

Он думал. Он вычислял.

Эдди вышел из аэропорта через два часа после того, как его сняли с самолета. Два часа. Слишком мало для того, чтобы выжать из него все, что нужно, и слишком долго, чтобы убедиться в том, что он чист, а экипаж поднял ложную тревогу.

Он думал. Он вычислял.

Братец Эдди – безмозглый, как зомби, но сам Эдди парень смышленый. И все еще крепкий. Он бы не раскололся за два часа… если бы только не его брат. Если бы что-то не случилось с братом.

И все же – как обошлось без 43-й улицы? Как обошлось без таможенного фургона, который во всем как почтовый, за исключением решетки на окнах задней двери? Потому что Эдди действительно удалось что-то сделать с товаром? Скинуть его? Заныкать?

Невозможно спрятать товар в самолете.

Невозможно избавиться от него.

Но невозможно и сбежать из некоторых тюрем, ограбить некоторые банки, отвертеться от некоторых приговоров. Однако есть люди, которым это удается. Гарри Гудини выбирался из смирительных рубашек, из закрытых багажников, из гребаных банковских сейфов. Но Эдди Дин – не Гудини.

Или нет?

Он мог бы отдать приказ, чтобы Генри убили в его квартире или на улице, нет, все-таки лучше – в квартире, чтобы фараоны решили, что два наркомана повздорили и, забыв о том, что они братья, поубивали друг друга. Но в этом случае многие вопросы остались бы без ответа.

Он получит ответы. Продумает, что ему делать в дальнейшем, или просто удовлетворит свое любопытство – в зависимости от того, какие это будут ответы, а потом прикончит обоих.

Несколько ответов. Двумя наркоманами меньше. Кое-какая выгода и никаких потерь.

В соседней комнате игра продолжалась.

– О'кей, Генри, – как раз говорил Джордж Бьонди. – Будь внимательнее, вопрос с подковыркой. Раздел «География». Вопрос: «Единственный континент, где водятся кенгуру».

Пауза.

– Джонни Кэш, – сказал Генри, и снова раздался взрыв громового хохота.

Задрожали стены.

Чими напрягся, опасаясь, что карточный домик Балазара (который вырастет в башню, если того пожелает Бог или слепые силы, что правят Вселенной от Его имени) сейчас рухнет.

По картам прошла легкая дрожь. Если хотя бы одна упадет, то обрушится все.

Ни одна не упала.

Балазар поднял глаза и улыбнулся Чими.

– Piasan, – сказал он по-итальянски. – Il Dio est bono, il Dio est malo; temps est poco-poco; tu est une grande peeparollo[11].

Чими улыбнулся.

– Si, signore, – сказал он. – Io grande peeparollo. Io va fanculo por tu[12].

– None va fanculo, catzarro. Eddie Dean va fanculo[13]. – Балазар улыбнулся и принялся за второй этаж своей карточной башни.

11

Когда фургончик уже парковался у заведения Балазара, Кол Винсент случайно взглянул на Эдди и увидел нечто невероятное. Он попытался что-то выдавить из себя, но не смог. Язык прилип к нёбу, и как Кол ни старался, он сумел выдать только сдавленное похрюкивание.

Он увидел, как глаза Эдди меняют цвет: были карими и вдруг стали голубыми.

12

На этот раз Роланд не принимал сознательного решения перешагнуть «порог». Он просто бездумно рванулся вперед – помимо воли, чисто автоматически, точно так же, как он бы вскочил со стула и вытащил револьверы, если бы кто-то ворвался к нему в комнату.

Башня! – в исступлении думал он. Это же Башня! Бог мой, Башня в небе! Я ее вижу! В небе, омытая струями алого пламени! Катберт! Ален! Десмонд! Я ее вижу! Башню! Башн…

Но в этот момент он почувствовал сопротивление Эдди – тот не боролся с ним, а отчаянно пытался что-то ему объяснить.

Стрелок отступил и стал слушать – слушать так же отчаянно. А на морском берегу, в необозримой дали, в ином времени и пространстве, его лишенное разума тело дрожало и извивалось, как тело спящего человека, которому видится сон, где он поднимается до запредельных вершин наслаждения или падает в бездну ужаса.

13

Вывеска! – мысленно кричал Эдди, крик этот гремел у него в голове… и в голове другого.

Это же вывеска, простая неоновая вывеска. Не знаю я, о какой башне думаешь ты, но это обычный бар, заведение Балазара. Называется «Падающая башня», как бы в честь той, что в Пизе! Это просто рисунок, изображающий эту чертову башню в Пизе, которая падает! Прекрати психовать! Успокойся! Иначе нас с тобой шлепнут раньше, чем мы до них доберемся!

Пиза? – с сомнением переспросил стрелок и поглядел еще раз.

Вывеска. Да, теперь он увидел: это не Башня, а вывеска у трактира. Изображена на ней башня, накренившаяся и светящаяся зубчатыми завитками. Настоящее чудо, но не более того. Теперь он разглядел, что вывеска состоит из толстых прозрачных трубок, которые как-то умудрились наполнить красными болотными огоньками. Кое-где огоньков было меньше: в этих местах пламя мерцало и тихонько жужжало.

Теперь под башней он различил буквы из таких же изогнутых трубок: в большинстве своем – буквы Высокого Слога. БАШНЯ, – прочитал Роланд и, да, – ПАДАЮЩАЯ. ПАДАЮЩАЯ БАШНЯ. Впереди еще было короткое слово из трех букв: первая Т, последняя Е, а ту букву, что в середине, он первый раз видел.

Это что? – спросил он у Эдди.

THE. Артикль.

Артикль?

Ладно, не важно. Теперь ты видишь, что это вывеска? Вот что действительно важно – чтобы ты понял!

Я вижу, – ответил стрелок, но про себя он подумал, действительно ли Узник верит в то, что говорит, или просто не хочет усложнять ситуацию из-за этой башни, состоящей из цепочки красных огней. Неужели Эдди и вправду думает, что всякая вывеска, всякий знак – вещь пустая и незначительная?

Тогда остынь! Ты меня слышишь? Не заводись!

Держаться? – спросил Роланд, и оба почувствовали, как он слегка улыбнулся в сознании Эдди.

Правильно. Держись. Я сам тут со всем разберусь. Предоставь это мне.

Да. Хорошо.

Пусть пока разбирается Эдди.

Но только – пока.

14

Колу Винсенту наконец удалось отодрать свой язык от нёба.

– Джек. – Голос его звучал как из подземелья.

Андолини заглушил мотор и сердито взглянул на него.

– Его глаза.

– Что с его глазами?

– Да, что с моими глазами? – полюбопытствовал Эдди.

Кол поглядел на него.

Солнце уже зашло, оставив после себя только слабые отблески света, но все же этого было достаточно, чтобы Кол разглядел, что глаза у Эдди опять стали карими.

Если они вообще меняли цвет.

Ты это видел, настойчиво утверждала часть сознания, но в самом ли деле? Колу было двадцать четыре, и последние двадцать один никто не считал его человеком надежным. Иногда – полезным. Послушным – почти всегда… если держать его на коротком поводке. Но надежным? Нет. В последнее время Кол и сам почти в это поверил.

– Ничего, – выдавил он.

– Тогда пошли, – сказал Андолини.

Они выбрались из фургончика. Андолини встал слева, Кол Винсент – справа. Так Эдди и Роланд вошли в «Падающую башню».

Глава 5Проба сил и перестрелка

1

В протяжном блюзе двадцатых годов Билли Холидей, которой еще предстояло узнать о себе всю правду, пела:

Доктор сказал мне: «Деточка, надо тебе завязать,

Иначе еще «ракета» – и тебя уже нe откачать».

Последняя «ракета» Генри Дина стартовала за пять минут до того, как фургончик остановился у дверей «Падающей башни» и его брата препроводили внутрь.

Джордж Бьонди – известный среди друзей как Большой Джордж, а среди врагов как Большой Нос – сидел справа от Генри и потому задавал Генри вопросы. Сейчас Генри сидел над доской, тупо кивая и осоловело моргая глазами. Трикс Постино вложил ему в руку игральный кубик: в руку серого цвета, которая стала такой в результате длительного употребления героина. Цвет пыли – предвестник гангрены.

– Твоя очередь, Генри, – сказал Трикс, но Генри просто выронил кубик.

Он продолжал сидеть, вперив взгляд в пространство и не обнаруживая никаких намерений передвинуть свою фишку. Джимми Аспио передвинул ее за него.

– Смотри-ка, Генри. У тебя есть шанс отхватить неплохой кусок пирога.

– Кусок-носок, – сонно пробормотал Генри, а потом огляделся по сторонам, как будто проснувшись. – Где Эдди?

– Скоро будет, – успокоил его Трикс. – Давай пока поиграем.

– А как насчет уколоться?

– Играем, Генри.

– О'кей, о'кей, только не надо на меня давить.

– Не дави на него, Джимми, – сказал Кевин Блейк.

– Ладно, не буду, – ответил Джимми.

– Ты готов? – спросил Джордж Бьонди и подмигнул остальным, когда подбородок Генри снова свесился на грудь, а потом вдруг поднялся – как поднимается на поверхность разбухшее бревно, которое вот-вот утонет, но пока еще держится на плаву.

– Угу, – буркнул Генри. – Давай.

– Давай! – радостно подхватил Джимми Аспио.

– Вот ты и давай этому жеребцу! – огрызнулся Трикс, и все снова заржали (в соседней комнате карточное сооружение Балазара, теперь высотой в три уровня, пошатнулось, но не упало).

– О'кей, слушай внимательно. – Джордж опять подмигнул остальным. Хотя фишка Генри теперь находилась в разделе «Спорт», Джордж объявил раздел «Искусство и развлечения». – «Какой популярный певец кантри написал песни „Парень по имени Сью“, „Блюз тюрьмы Фольсон“ и ряд других столь же дерьмовых?»

Кевин Блейк, который действительно мог бы правильно сложить девять и семь (но только на картах для покера), буквально взвыл от смеха, хлопнув себя по коленям и едва не перевернув столик.

Все еще изображая, что читает вопрос по карточке, которую держит в руке, Джордж продолжал:

«Этого популярного певца еще называют „Человеком в черном“. Его имя означает еще и место, куда ходят пописать, а фамилия – то, что было бы у тебя в кошельке, Генри, если бы ты не сел на иглу[14].

Долгая выжидательная тишина.

– Уолтер Бреннан, – наконец выдал Генри.

Громовой взрыв хохота. Джимми Аспио повис на Кевине Блейке. Кевин хлопнул Джимми по плечу. Один раз, второй, третий. В кабинете у Балазара карточный домик, который уже становился башней, опять задрожал.

– Заткнитесь там! – заорал Чими. – Папа Босс строит!

Они сразу заткнулись.

– Правильно, – сказал Джордж. – Ты угадал, Генри. Это был трудный вопрос, но ты справился.

– Как всегда, – скромно заметил Генри. – Я вообще парень смышленый. Как насчет уколоться?

– Неплохая мысль! – Джордж достал откуда-то из-за спины ящик из-под сигар «Рой-Тан» и извлек оттуда шприц. Игла вошла в вену Генри чуть выше локтя, и его последняя «ракета» рванула ввысь.

2

Фургончик из пиццерии снаружи выглядел так себе, но под слоем дорожной грязи и краски была такая сверхсовременная электроника, что ей позавидовали бы и ребята из ОБН. Как любил повторять Балазар, одолеть этих ублюдков можно только в том случае, если ты сумеешь составить им достойную конкуренцию, в том числе и в экипировке. Экипировка стоила больших денег, но у Балазара было одно неоспоримое преимущество: то, что его люди могли своровать, сотрудникам ОБН приходилось покупать по ценам, безбожно взвинченным. Даже представить себе невозможно, сколько служащих электронных компаний на всем Восточном побережье так и рвутся продать тебе совершенно секретное оборудование по смехотворно низкой цене. Эти catzzaroni (Джек Андолини называл их еще долбогребами из Силиконовой долины) буквально тебя донимали, чтобы ты только взял самое новейшее оборудование.

Под приборной доской фургончика располагались: портативная станция радиолокационных помех, глушитель полицейского радара, работающего на ультравысоких частотах, детектор высокочастотных радиопередач, глушитель радиосигналов, импульсный повторитель с усилителем, с помощью которого можно ввести в заблуждение всякого, кто захочет отследить фургончик обычными методами триангуляции, – приборы его покажут, что в данный момент фургончик находится в Коннектикуте, Гарлеме или в Монток-Саунде. Еще там был радиотелефон… и одна маленькая красная кнопочка, которую Джек Андолини нажал, как только Эдди Дин вышел из фургончика.

Телефон внутренней связи в офисе Балазара издал короткое жужжание.

– Это они, – сказал он. – Клаудио, проводи их сюда. Чими, скажи им там, чтобы они заткнулись. Чтобы Эдди Дин думал, что, кроме меня и вас с Клаудио, здесь никого нет. Бери всех джентльменов и побудьте пока в кладовой.

Они вышли. Чими повернул налево, Клаудио Андолини – направо.

Балазар невозмутимо принялся за следующий уровень карточной башни.

3

Предоставь все мне, – повторил Эдди, когда Клаудио открыл дверь.

Да, – еще раз согласился стрелок, но остался настороже, готовый перешагнуть «порог» в ту же секунду, когда в том возникнет необходимость.

Звякнули ключи. Стрелок остро чувствовал запахи: справа – застарелого пота от Кола Винсента, слева – резкий, чуть кисловатый запах одеколона от Джека Андолини, а когда они вошли в полумрак помещения, еще и кислый запах пива.

Из всех странных запахов он узнал только запах пива. Это был отнюдь не развалюха-салун с дощатым полом, посыпанным опилками, и доской на козлах для пилки дров вместо стойки. (Совсем не похоже на заведение Шеба в Талле, изумился стрелок.) Повсюду мягко поблескивало стекло: в одной комнате было столько стекла, сколько Роланд не видел за всю свою жизнь, разве что в раннем детстве, когда уже начали рваться нити, связующие их мир воедино, частично из-за набегов повстанческих сил из Фарсона, частично из-за происков Уважаемого человека, но большей частью просто из-за того, что мир сдвинулся с места. Фарсон был лишь следствием этого сдвига, а не его причиной.

Повсюду стрелок видел их отражения: в стекле стен, в застекленной стойке, в большом зеркале позади нее, даже – на изгибах бокалов для вина в форме изящных колокольчиков, что висели за стойкой донышком вверх… бокалах таких же великолепных и хрупких, как пиршественная утварь.

В углу стояло какое-то сооружение, как будто слепленное из света. Оно вспыхивало и менялось, вспыхивало и менялось. Вот оно золотое, вот зеленое, вот желтое, вот ярко-алое, вот золотое опять. Поперек него буквами Высокого Слога было начертано слово, которое Роланд сумел прочесть, но оно ни о чем ему не говорило: ROCKOLA.

Ладно, не важно. Надо делать дело. Он тут не праздный зевака и не может позволить себе эту роскошь: разинув рот, глазеть по сторонам, пусть даже тут все так изумительно и загадочно.

Человек, который открыл им дверь, был, вне всяких сомнений, братом того, кто вел этот фургончик, как назвал эту машину Эдди (похож на охранника, предположил Роланд). Только этот – повыше ростом и лет на пять моложе, а на плечевом ремне у него – револьвер.

– Где Генри? – спросил Эдди с ходу. – Я хочу видеть Генри. – Тут он повысил голос: – Генри! Эй, Генри, ты где?

Никакого ответа – лишь тишина, в которой бокалы над стойкой, казалось, звенят, но звон этот так слаб, что недоступен человеческому уху.

– Мистер Балазар хотел бы сперва с тобой поговорить.

– Вы, что ли, его связали, а в рот ему сунули кляп? – спросил Эдди и вдруг рассмеялся, не дав Клаудио даже рта открыть. – Нет, что это я… да вы просто его накачали. Зачем возиться с кляпами и веревками, если можно вколоть ему дозу и он сразу уймется. Ладно. Пошли к Балазару. Раньше начнем – раньше кончим.

4

Стрелок смотрел на карточную башню на столе у Балазара и думал: еще один знак.

Балазар не поднял головы – он и так уже задирал ее к верхушке карточной башни, которая возвышалась высоко над столом, – а лишь поглядел на них поверх нее. Лицо его так и светилось дружелюбием и теплотой.

– Эдди, – сказал он. – Я рад тебя видеть, сынок, а то я слышал, у тебя были какие-то неприятности в аэропорту.

– Никакой я вам не сынок, – спокойно проговорил Эдди.

Балазар сделал жест, который мог бы означать одновременно печаль, иронию и недоверие: Ты меня обижаешь, Эдди, говорил этот жест. Ты очень меня обижаешь, когда говоришь такое.

– Давайте начистоту, – сказал Эдди. – Вы сами знаете, что все это могло завершиться одним из двух: либо они меня перекупили, либо меня отпустили с миром. Вы хорошо знаете, что они не могли уломать меня за какие-то два часа. И что, если б они этого добивались, им пришлось бы отвезти меня на 43-ю улицу, где меня бы допрашивали беспрерывно, давая только короткие передышки, чтобы я мог сблевать в раковину.

– Так они тебя перекупили? – мягко спросил Балазар.

– Нет. Им пришлось меня выпустить. Они следили за мной, но я их не вел.

– Значит, товар ты заныкал, – подытожил Балазар. – Невероятно. Ты непременно должен мне рассказать, как надо прятать два фунта кокса на борту пассажирского самолета. Это очень полезная информация. Как в том рассказе про тайну запертой комнаты.

– Я не прятал его, – сказал Эдди. – Но у меня его больше нет.

– А у кого же он? – спросил Клаудио и тут же вспыхнул, когда брат прожег его свирепым взглядом.

– У него, – улыбнулся Эдди, указав поверх карточной башни на Энрико Балазара. – Товар доставлен по назначению.

В первый раз после того, как Эдди ввели в кабинет, на лице Балазара промелькнуло искреннее чувство: неподдельное изумление. Мелькнуло и тут же исчезло. Балазар вежливо улыбнулся.

– Да. В одно место, о котором ты нам скажешь потом. После того, как ты получишь обратно брательника и свой товар и вы вместе отбудете в неизвестном направлении. Скорее всего в Исландию. Я правильно излагаю?

– Нет, – отозвался Эдди. – Вы не понимаете. Товар здесь. Доставка на дом. Как мы и договаривались. Потому что даже в наш век обмана есть еще люди, которые выполняют свои обязательства. Трудно поверить, я понимаю. Но это так.

Все уставились на него.

Ну как я справляюсь, Роланд? – спросил Эдди.

По-моему, отлично. Только не давай этому Балазару опомниться, Эдди. Мне кажется, он человек опасный.

Ты так думаешь? Тут я с тобой согласен, дружище. Я знаю, что он человек опасный. Очень, мать его, опасный.

Он опять взглянул на Балазара и легонько ему подмигнул.

– Так что теперь это вам нужно побеспокоиться о федеральных агентах, не мне. Если они сейчас явятся сюда с ордером, то может так получиться, что вас оттрахают, даже не раздвигая ног, мистер Балазар.

Балазар взял еще две карты. Руки его вдруг затряслись, и он положил их на место. Это длилось всего лишь мгновение, но Роланд заметил, и Эдди тоже: выражение неуверенности – может быть, даже страха – промелькнуло и тут же исчезло.

– Когда ты со мной говоришь, последи за своими словами, Эдди. Последи за собой и, пожалуйста, не забывай, что у меня мало времени, равно как и терпения, на выслушивание такой бредятины.

Джек Андолини вдруг насторожился.

– Они сговорились с ним, мистер Балазар! Этот кусок дерьма отдал им кокаин, а они подбросили его нам, пока делали вид, что ведут допрос!

– Никого здесь не было, – сказал Балазар. – И никто сюда не подберется, Джек, как тебе хорошо известно. Даже когда голубь садится на крышу, уже срабатывает сигнализация.

– Но…

– Даже если они исхитрились нас как-то подставить, наши люди в их лавочке нам бы уже сообщили. У них там столько наших, что мы могли бы в три дня насверлить дырок в их ящике. Мы бы знали, кто, когда и как.

Балазар поглядел на Эдди:

– Эдди, у тебя есть пятнадцать секунд на то, чтобы прекратить пороть эту чушь. Ровно через пятнадцать секунд сюда придет Чими Дретто и станет тебя обижать. А потом, когда он немного пообижает тебя, он пойдет в соседнюю комнату и ты услышишь, как он обижает твоего братца.

Эдди весь напрягся.

Спокойнее, пробормотал стрелок, а про себя подумал: Легко же тебе управлять им: назвать имя брата – и все. Как ткнуть острой палкой в открытую рану.

– Сейчас я зайду в вашу уборную. – Эдди указал на дверь в дальнем левом углу, дверь, настолько незаметную, что ее можно бы было принять за панель на стене. – Зайду один, а потом выйду оттуда и отдам вам фунт вашего кокаина. Половину всего товара. Вы его проверите. Потом приведете сюда Генри, чтобы я на него посмотрел. Когда я увижу его, увижу, что с ним все в порядке, вы отдадите ему наш товар и он уедет домой с кем-нибудь из ваших джентльменов. Когда он уедет, мы с… – он едва не сказал «с Роландом», – со всеми вашими ребятами посмотрим, как вы строите эту штуку. Когда Генри будет дома и в безопасности – то есть никто не будет стоять над ним и держать у его уха пушку, – он позвонит сюда и скажет мне одно слово. Мы договорились с ним перед моим отъездом. На всякий случай.

Стрелок проверил в мозгу у Эдди, это правда или он просто блефует. Оказалось, что правда. По крайней мере так думал Эдди. Роланд увидел, что Эдди действительно верит в то, что его брат Генри скорее умрет, чем выдаст этот пароль. Но сам стрелок был отнюдь не уверен в этом.

– Ты, наверное, думаешь, что я до сих пор еще верю в Санта-Клауса, – сказал Балазар.

– Я знаю, что вы не верите.

– Клаудио, обыщи его. Джек, иди в уборную и проверь там. Все.

– Есть там такое место, о котором мне неизвестно? – спросил Андолини.

Балазар призадумался, внимательно глядя на Андолини.

– На задней стенке аптечки есть небольшая панель, – наконец сказал он. – Я там держу кое-какие личные вещи. Она не такая большая, чтобы запрятать там фунт порошка, но ты все равно проверь.

Джек пошел, и, когда он открыл дверь в небольшой нужник, стрелок увидел вспышку такого же холодного белого света, который освещал отхожее место в воздушной карете. Дверь быстро закрылась.

Балазар вновь поглядел на Эдди.

– Ну и зачем тебе эти дурацкие бредни? Эта идиотская ложь? – спросил он почти с искренней грустью. – Я думал, ты умный парень.

– Посмотрите мне в глаза, – сказал Эдди, – и скажите, лгу я или нет.

Балазар так и сделал. Смотрел он долго. Потом отвернулся и засунул руки в карманы своих крестьянских штанов так глубоко, что они обтянули его широкий крестьянский зад. Вся поза его выражала печаль – печаль по любимому сыну, упорствующему в заблуждении, – но прежде чем он отвернулся, Роланд заметил, что лицо его выражает отнюдь не печаль. То, что Балазар увидел в глазах у Эдди, пробудило в нем не печаль, а сильное беспокойство.

– Раздевайся, – теперь Клаудио наставил свой револьвер на Эдди.

Эдди принялся снимать одежду.

5

Не нравится мне это, думал Балазар, дожидаясь, когда Джек Андолини вернется из туалета. Он был напуган. Внезапно пот выступил не только под мышками и в паху, где Балазар потел всегда, даже самой холодной зимой, но и по всему телу. Эдди уже не выглядел как наркоман – пусть и смышленый, но все-таки наркоман, которого можно поддеть за яйца и вести за собою куда угодно, – он теперь выглядел как… а как? Как будто он вырос, как-то изменился.

Как будто в него вкачали две кварты свежей крови.

Да. Именно так. И еще порошок. Этот гребаный порошок. Джек проверял туалет, а Клаудио обыскивал Эдди с нарочитой свирепостью тюремного надзирателя-садиста; даже когда Клаудио, поплевав себе на левую руку и растерев слюну по правой, засунул ее Эдди в задний проход по самое запястье и еще дюйма на два глубже, Эдди выдержал это с флегматичным спокойствием, которого Балазар даже и предположить бы не мог ни в нем, ни в каком другом закоренелом наркомане.

Порошка не было ни в туалете, ни на Эдди, ни внутри Эдди. Ни в карманах, ни в куртке, ни в сумке. Значит, он блефовал.

Посмотрите мне в глаза и скажите, лгу я или нет.

Он посмотрел. То, что он там увидел, его встревожило. Он увидел, что Эдди Дин совершенно уверен в себе: он войдет в уборную и выйдет оттуда с половиной Балазарова товара.

Балазар и сам едва не поверил, что так и будет.

Клаудио Андолини вытащил руку. Пальцы его вышли из задницы Эдди Дина с каким-то хлюпающим звуком. Губы Клаудио искривились.

– Быстрее, Джек, а то у меня вся рука в дерьме этого урода! – сердито выкрикнул он.

– Если б я знал, что ты будешь там лазить, Клаудио, я бы, когда в последний раз срал, вытер зад хотя бы ножкой от стула, – этак ласково проговорил Эдди. – У тебя руки были бы чище, да и я бы сейчас не стоял как дурак с чувством, как будто меня трахнул в задницу бык Фердинанд.

– Джек!

– Иди на кухню и вымой руки, – спокойно проговорил Балазар. – У нас с Эдди нет никаких причин задевать друг друга. Правда, Эдди?

– Никаких.

– Все равно он чист, – сказал Клаудио. – Впрочем, «чист» – не то слово. Я имею в виду, у него ничего нет. Уж в этом будьте уверены. – Он ушел, держа перед собой грязную руку, как дохлую рыбу.

Эдди спокойно поглядел на Балазара, который опять размышлял о Гарри Гудини, Блакстоне, Дуге Хеннинге и Дэвиде Копперфилде. Говорят, что магия тихо сдохла, как и варьете, но Хеннинг был суперзвездой в своем деле, а малыш Копперфилд, когда Балазар был на его представлении в Атлантик-Сити, ошеломил целую толпу народу. Балазар любил фокусников. Полюбил с самого первого раза, когда увидел на улице дяденьку, который показывал фокусы с картами за небольшое вознаграждение. А с чего начинается фокус, прежде чем что-то появится из ничего и зрители сначала вздохнут изумленно, а потом бешено зааплодируют? Первым делом фокусник предлагает кому-то из зрителей убедиться, что место, откуда появится кролик, или голубь, или шлюшка с голыми грудками, сейчас совершенно пусто. И более того – убедиться, что ничего нельзя достать изнутри.

Может быть, он так и сделал. Не знаю уж как, да мне и плевать. Единственное, что я знаю, так это то, что мне это все не нравится. Очень не нравится.

6

Джорджу Бьонди тоже кое-что не понравилось. И он сомневался, что и Эдди Дин придет от этого в восторг.

Джордж был уверен, что к тому времени, когда Чими вошел в бухгалтерию и погасил свет, Генри уже умер. Умер тихо: никакого скандала, никаких беспокойств. Просто отлетел, как семена одуванчика, уносимые ветерком. Джордж думал, что это случилось как раз в тот момент, когда Клаудио пошел на кухню мыть руки.

– Генри? – шепнул Джордж ему в ухо. Он приложил губы так близко, словно хотел поцеловать его в ушко, будто девушку, как это показывают в фильмах, и ощущение было омерзительным, к тому же когда ты уверен, что парень мертв. Как наркофобия, или как там, мать ее, называют. Но он должен был знать, а стена между этой комнатой и офисом Балазара очень тонкая.

– Что там случилось, Джордж? – спросил Трикс Постино.

– Заткнитесь. – Голос Чими был низким, как гул двигателя, работающего на холостых оборотах.

Они заткнулись.

Джордж сунул руку Генри под рубашку. Да, дела шли все хуже и хуже. Образ свидания с девушкой из кинофильма никак его не оставлял. Вот он щупает ее грудь, только это не она, а он, и это уже не наркофобия, а гребаная гомико-наркофобия, и тощая грудь наркомана Генри не поднимается и не опускается, и внутри не слышится тук-тук. Для Генри Дина все уже закончилось, игра его завершилась на седьмой инъекции. Все в нем умолкло, тикали только часы на руке.

Он двинулся в сторону тяжкого запаха Старого Света, оливкового масла и чеснока, что окружал Чими Дретто.

– У нас, кажется, будут проблемы, – прошептал Джордж.

7

Джек вышел из туалета.

– Ничего там нет. – Взгляд его безжалостных глаз вперился в Эдди. – И если ты думал смыться через окно, можешь об этом забыть. Там крепкая стальная решетка.

– Я и не думал смываться, – спокойно ответил Эдди. – И товар там, ты просто не знаешь, куда смотреть.

– Прошу прощения, мистер Балазар, – сказал Андолини, – но с меня уже хватит этой брехни.

Балазар глядел на Эдди, как будто не расслышав слов Андолини. Он думал. Он размышлял.

Размышлял о том, как фокусники достают из шляп кроликов.

Зовешь кого-нибудь из зрителей, чтобы он убедился, что в шляпе ничего нет. А что еще? Что бывает всегда? Что больше никто не заглядывает в эту шляпу, кроме самого фокусника. А что сказал этот малыш? Сейчас я зайду в вашу уборную. Зайду один.

Обычно Балазар не хотел знать, в чем заключается фокус. Знание портит удовольствие.

Обычно.

Но на этот раз ему не терпелось узнать.

– Хорошо, – сказал он Эдди. – Если он там, то пойди и возьми его. Прямо вот так, как есть. С голой задницей.

– Хорошо. – Эдди направился к двери в уборную.

– Но не один, – добавил Балазар. Эдди резко остановился. Все тело его напряглось, как будто в него попали невидимым гарпуном, и Балазару это понравилось. Впервые что-то пошло вразрез с планами малыша. – С тобой пойдет Джек.

– Нет, – быстро сказал Эдди. – Так мы не…

– Эдди, – мягко перебил его Балазар, – никогда не говори мне «нет». Никогда так не делай.

8

Все в порядке, – сказал стрелок. – Пусть идет.

Но… но…

Эдди едва не сорвался, едва удержал себя в руках. И не только из-за финта, который неожиданно выкинул Балазар, а из-за своего беспокойства за Генри и – потребность в этом росла, затмевая все остальное, – желания уколоться.

Пусть идет. Все будет в порядке. Послушай.

Эдди прислушался.

9

Балазар наблюдал за ним: худым, обнаженным молодым человеком, грудь которого только-только еще начала приобретать характерную для наркомана впалость. Тот чуть склонил голову в сторону, и, глядя на него, Балазар почувствовал, как его самоуверенность потихоньку испаряется. Малыш как будто прислушивался к какому-то голосу, который был слышен только ему одному.

То же самое подумал и Андолини, но другими словами: Это что еще? Он похож на собаку с обложек старых пластинок RCA Victor!

Кол хотел что-то сказать ему о глазах Эдди. Теперь Андолини жалел, что тогда отмахнулся.

Поделом тебе, копайся теперь в дерьме, сказал он себе.

Если Эдди и прислушивался к внутренним голосам, то либо они умолкли, либо он перестал обращать на них внимание.

– О'кей, – сказал он. – Пойдем, Джек. Я тебе покажу восьмое чудо света. – Он одарил их всех лучезарной улыбкой, которая не понравилась ни Джеку Андолини, ни Энрико Балазару.

– Неужели? – Андолини вытащил револьвер из потайной кобуры, укрепленной на поясе сзади. – Я что, должен буду удивиться?

Улыбка Эдди стала еще лучезарнее.

– О да. Я думаю, ты вообще офигеешь.

10

Андолини, немного психуя, вошел в туалет следом за Эдди, держа револьвер наготове.

– Закрой дверь, – сказал Эдди.

– А пошел ты, – огрызнулся Андолини.

– Закрой дверь, иначе ты ни фига не получишь, – повторил Эдди.

– Пошел ты, – снова послал его Андолини. Сейчас, немного испуганный, не понимающий, что происходит, он выглядел не таким тупым, как в фургончике.

– Он не хочет закрывать дверь, – крикнул Эдди Балазару. – Я уже начинаю о вас плохо думать, мистер Балазар. У вас здесь, наверное, человек шесть бугаев, и у каждого – по четыре пушки, а вы двое подняли такую бучу из-за голого парня. Да еще наркомана.

– Закрой эту гребаную дверь, Джек! – заорал Балазар.

– Вот и славненько, – сказал Эдди, когда Андолини пинком закрыл дверь. – А то ты мужик или…

– О Боже, с меня довольно, – простонал Андолини, ни к кому конкретно не обращаясь. Он поднял револьвер рукояткой вперед и собрался уже врезать Эдди по зубам.

И вдруг застыл с поднятым пистолетом, челюсть его отвисла от изумления: он увидел то, что Кол Винсент видел в фургончике.

Глаза Эдди поменяли цвет. Были карими, стали голубыми.

– Хватай его! – раздался низкий повелительный голос, и пусть он исходил изо рта Эдди, это был не его голос.

Шизик, подумал Джек Андолини. У него крыша поехала, мать его…

Но мысль оборвалась, как только руки Эдди схватили его за плечи, потому что в этот момент Андолини увидел дыру в реальности, что внезапно открылась футах в трех за спиной у Эдди.

Нет, не дыру. Слишком правильные у нее очертания…

Это дверь.

– Дева Мария, помилуй нас, – хрипло выдохнул Джек. Через эту дверь, что зависла в футе от пола перед душем в Балазаровом туалете, он разглядел темный берег и волны, бьющиеся о него. По берегу расползались какие-то твари. Твари.

Он замахнулся револьвером, но удар, который должен был выбить Эдди все передние зубы, лишь немного рассек ему губы. Крови почти и не было. Силы его покидали. Джек буквально физически ощущал, как это происходит.

– Я же тебе говорил, Джек, что ты офигеешь, – сказал Эдди и резко дернул его на себя. Только в последний момент Джек понял, что собирается сделать Эдди, и начал бешено отбиваться, как дикий кот, но он спохватился поздно: они уже падали через «порог» этой жуткой двери, и приглушенный гул ночного Нью-Йорка, к которому так привыкаешь, что в конце концов перестаешь его слышать и замечаешь только тогда, когда его больше нет, сменился скрежетом волн о песок и вопросительными голосами страшилищ, смутно различимых в темноте на берегу.

11

Нам надо действовать быстро, иначе мы погорим, сказал Роланд, и Эдди тоже ни на мгновение не усомнился в том, что, если они сейчас не поторопятся, им будет большой абзац. В этом он был уверен. Если уж речь зашла о крепких парнях, Джек Андолини – он как Дуайт Гуден: да, его можно свалить, его можно и вырубить, но если дать ему время опомниться, он размажет тебя по стенке.

Левая рука! – сказал себе Роланд, когда они прошли через дверь и он отделился от Эдди. Не забывай! Рука левая! Левая!

Он видел, как Эдди и Джек, пошатнувшись, упали и покатились по каменистому склону, обрамлявшему песчаный пляж, сражаясь за револьвер в руке Андолини.

У Роланда еще было время подумать о том, что вот будет весело, если вернешься в свой мир и обнаружишь, что, пока тебя не было, твое тело умерло… но время вышло. Уже поздно о чем-либо думать, поздно поворачивать назад.

12

Андолини так и не понял, что произошло. В его сознании все смешалось: и уверенность в том, что он сошел с ума, и мысль, что Эдди вколол в него что-то или пустил в лицо газ, и вера в то, что мстительный Бог его детства наконец-то устал от его злодеяний и, вырвав его из знакомого мира, поместил в это жуткое чистилище.

А потом он увидел открытую дверь, из которой на каменистую землю лился белый свет – свет из Балазарова сортира, – и понял, что можно вернуться обратно. Прежде всего Андолини был человеком практичным. Позже он подумает обо всем, что с ним случилось. А сейчас он собирался прикончить этого засранца и вернуться через дверь.

Силы, которые покинули Джека в момент потрясения, теперь вернулись. Он сообразил, что Эдди пытается вырвать у него маленький, но весьма действенный кольт «кобра» и ему это почти удалось. Грязно выругавшись, Джек потянул его обратно, попытался прицелиться, но Эдди опять мертвой хваткой вцепился ему в руку.

Андолини надавил коленом на правое бедро Эдди, прямо на большую мышцу (брюки Джека, дорогие, габардиновые, были все в грязно-сером песке), и Эдди вскрикнул от боли.

– Роланд! – позвал он. – Помоги мне! Помоги, ради Бога!

Андолини рывком повернул голову, и то, что он увидел, снова выбило его из равновесия. Там стоял парень… только больше похожий на призрак, чем на человека. Но отнюдь не на Каспера, доброе привидение из мультика. Парень еле стоял на ногах. Его белое, изможденное лицо заросло щетиной. Клочья изодранной рубахи пошевеливались на ветру, обнажая выступившие ребра. На правой руке торчала окровавленная повязка. Парень явно был болен и умирал, но даже в таком состоянии он выглядел достаточно грозным, чтобы Андолини почувствовал себя сваренным всмятку яйцом.

И у него была парочка револьверов.

Таких древних, что они казались старше, чем горы, как будто он взял их из музея Дикого Запада… но это были револьверы, и они могли быть в рабочем состоянии, и Андолини вдруг понял, что сейчас ему нужно переключиться на этого бледного человека… если только это действительно человек, а не призрак, потому что, если это призрак, тогда не стоит и переживать.

Андолини отпустил Эдди и резко перекатился вправо, даже не почувствовав острого выступа камня, о который он разорвал свою куртку, стоившую пятьсот зеленых. В тот же миг стрелок выхватил револьвер левой рукой – не важно, болен он или здоров, бодрствует или еще как следует не проснулся, движение это было таким, как всегда: быстрым, как вспышка летней молнии.

Мне конец, подумал Андолини с каким-то болезненным изумлением. Боже, я в жизни не видел, чтобы кто-то так быстро… Я пропал, пресвятая Дева Мария, сейчас он меня прикончит, сейчас он меня…

Человек в разорванной рубахе нажал на спусковой крючок, и Джек Андолини подумал – действительно подумал, – что он уже отошел в мир иной, и лишь потом сообразил, что вместо выстрела услышал только глухой щелчок.

Осечка.

Улыбаясь, Андолини встал на колени и поднял свой кольт.

– Не знаю, кто ты, но на прощание можешь поцеловать себя в задницу, гребаный призрак, – сказал он.

13

Эдди сел. Его била дрожь. Обнаженное тело покрылось гусиной кожей. Он видел, как Роланд вытащил револьвер. Услышал глухой щелчок вместо выстрела. Увидел, как Андолини поднялся на колени, как что-то сказал, и прежде чем сам осознал, что он делает, Эдди нащупал рукой камень с острыми краями. Вырвав камень из песка, Эдди швырнул его что есть силы.

Камень попал Андолини в затылок. Из дырки в черепе Джека Андолини брызнула кровь. Андолини выстрелил, но пуля, которая наверняка бы убила стрелка, ушла в сторону.

14

Не совсем чтобы в сторону, сказал бы стрелок. Когда пуля свистит у твоей щеки, вряд ли ты скажешь, что она ушла в сторону.

Немного оправившись после выстрела Андолини, большим пальцем он взвел курок револьвера и еще раз нажал на спусковой крючок. На этот раз револьвер выстрелил – сухой властный звук разнесся эхом по пляжу. Чайки, спавшие на камнях, взвились в воздух вопящей испуганной стаей.

Пуля стрелка должна была бы прикончить Андолини, но тот как раз пошатнулся и повалился набок, оглушенный ударом в голову. Грохот выстрела казался далеким, ненастоящим, но дымящаяся дыра в левом рукаве у локтя была очень даже настоящей. Боль привела его в чувство, Андолини поднялся. Одна рука бесполезно болталась, в другой дрожал пистолет, выискивая цель.

Первым он увидел Эдди. Эдди-наркомана. Эдди, который каким-то непостижимым образом затащил его в это безумное место. Эдди стоял совсем голый, в чем мать родила, и дрожал на студеном ветру, обхватив себя руками. Ладно, пусть он здесь умрет, но он не откажет себе в удовольствии прихватить Эдди Дина с собой.

Андолини поднял пистолет. Маленькая «кобра», казалось, весила фунтов двадцать, но он все же с ней справился.

15

Только бы не осечка, угрюмо подумал Роланд и взвел курок. Сквозь крики чаек он различил мягкий масляный щелчок: патрон встал на место.

16

Осечки не было.

17

Стрелок целился не в голову Андолини, а в пистолет у него в руке. Он не знал, понадобится им еще этот человек или нет. Ну а вдруг понадобится?! Он нужен Балазару, а поскольку предположения стрелка подтвердились и Балазар проявил себя человеком страшным, то с ним лучше выбрать линию поведения наиболее безопасную.

Выстрел его был хорош, и это неудивительно. Но то, что случилось с Андолини, удивления было достойно. Роланд знал, что такое бывает, но только дважды за всю свою жизнь он видел, как люди стреляют друг в друга одновременно.

Тебе, парень, сегодня не повезло, подумал стрелок, когда Андолини, шатаясь, двинулся с дикими воплями к воде. По рубахе и брюкам стекала кровь. На руке, в которой он держал свой кольт, отсутствовало пол-ладони. Сам пистолет валялся на песке бесполезным куском искореженного металла.

Эдди ошеломленно уставился на него. Больше уже никого не обманет лицо Джека Андолини, лицо пещерного человека. Потому что теперь лица у него не было. На его месте осталось только обожженное месиво кровоточащей плоти и черная вопящая дыра вместо рта.

– Боже мой, что с ним случилось?

– Видимо, моя пуля попала в барабан его револьвера в ту же секунду, когда он нажал на спусковой крючок. – Стрелок произнес это сухо, как профессор, читающий лекцию по баллистике в полицейской академии. – В результате произошел взрыв, оторвавший заднюю часть его револьвера. И скорее всего взорвалось еще два-три патрона.

– Пристрели его, – сказал Эдди. Теперь его трясло еще сильнее и не только из-за ночной прохлады, холодного ветра с моря и отсутствия всякой одежды. – Убей его. Ему же больно. Пожалей его, ради Бога…

– Поздно. – Безразличие стрелка пробрало Эдди своим холодом до мозга костей.

Он отвернулся, но все же успел заметить, как чудовища обступили Андолини и принялись откусывать по кусочку от его ботинок… разумеется, вместе с плотью. Вскрикнув и судорожно взмахнув руками, Андолини упал лицом вниз. Омароподобные твари с жадностью набросились на него и все задавали свои беспокойные вопросы, заживо пожирая его: Дад-а-чак? Дид-а-чик? Дуда-чум? Дод-а-чок?

– Господи, – простонал Эдди. – И что теперь?

– Теперь ты возьмешь ровно столько (бес-порошка, – сказал стрелок; кокаина, – услышал Эдди), сколько ты обещал этому Балазару. Не больше и не меньше. И мы вернемся. – Роланд спокойно поглядел на Эдди. – Только на этот раз я пойду с тобой сам.

– Боже правый, – воскликнул Эдди. – А ты так можешь? – И тут же ответил на свой вопрос: – Ну конечно, ты можешь. Только зачем?

– Потому что один ты не справишься, – сказал Роланд. – Пойдем.

Эдди оглянулся на копошащуюся груду чудовищ. Ему не нравился Джек Андолини, но он все равно почувствовал, как желудок его выворачивается наизнанку.

– Пойдем, – теряя терпение, повторил Роланд. – У нас мало времени, и потом, мне очень не нравится то, что я сейчас должен сделать. Я никогда раньше такого не делал. И даже не думал, что мне придется. – Его губы скривились в горькой усмешке. – Но я уже потихоньку привыкаю к таким вещам.

Эдди медленно приблизился к нему – к этой тощей фигуре, – ноги его были точно ватные. Его кожа отсвечивала белизной во тьме чужого мира. Кто ты, Роланд? – подумал он. Что ты такое? Этот жар, от тебя исходящий, – только ли лихорадка? Или еще и безумие? Наверное, и то, и другое.

Боже, ему нужно ширнуться. Он это заслужил.

– Никогда раньше не делал чего? – спросил он. – Ты о чем вообще говоришь?

– Возьми. – Стрелок указал на древний револьвер в кобуре справа на поясе. Указал не пальцем – у него не было пальца, чтоб им указывать, – только обмотанный тряпкой обрубок. – Теперь он мне вряд ли уже пригодится. Ни сейчас, ни, наверное, вообще.

– Я… – Эдди тяжело сглотнул. – Я не хочу даже к нему прикасаться.

– Мне тоже не хочется, чтобы ты к нему прикасался, – теперь в голосе Роланда сквозила непривычная мягкость, – но, боюсь, выбора у нас нет. Похоже, будет перестрелка.

– Да?

– Да. – Стрелок невозмутимо взглянул на Эдди. – И, по-моему, большая.

18

С каждой секундой Балазар нервничал все сильнее. Слишком долго. Слишком надолго они там засели, и как-то у них слишком тихо. Он слышал, как где-то далеко, может быть, за квартал отсюда, двое кричали друг на друга, а потом раздался какой-то грохот, похожий на выстрелы… но когда ты занимаешься таким делом, каким занимается Балазар, ты не слишком-то переживаешь о каких-то там выстрелах.

Крик. Это был крик?

Не важно. Мало ли что там творится за квартал отсюда… тебя это никак не заденет. Ты превращаешься в мнительную старушенцию.

И все равно: по всем признакам дело плохо. Просто погано.

– Джек? – выкрикнул он в сторону закрытой двери.

Никакого ответа.

Балазар открыл левый верхний ящик стола и достал пистолет. Это был не маленький «кольт-кобра», удобный для ношения в потайной кобуре, а здоровенный «Магнум-357».

– Чими! – позвал он. – Ты мне нужен!

Он резко задвинул ящик. С тихим шелестом карточная башня рухнула. Балазар даже и не заметил этого.

Чими Дретто – все его двести пятьдесят фунтов весу – возник в дверном проеме, заполнив его целиком. Он увидел, что Папа Босс достал из стола пистолет, и немедленно вытащил свой из-под клетчатого пиджака таких кричащих цветов, что стороннему наблюдателю вполне можно было бы заработать себе ожог сетчатки, если бы он имел неосторожность смотреть на него слишком долго.

– Мне нужны Клаудио и Трикс, – распорядился Балазар. – Быстро давай их сюда. Наш малыш, кажется, что-то удумал.

– У нас там проблема, – сообщил Чими.

Взгляд Балазара метнулся от двери туалета к Чими.

– У меня здесь своих полно, – сказал он. – Ну и что там у вас еще?

Чими облизал губы. Он не любил сообщать Папе Боссу плохие новости, даже при обстоятельствах более благоприятных… а уж когда Папа Босс смотрел на него так…

– Ну, – протянул он и опять облизал губы. – Видите ли…

– А быстрее нельзя, мать твою? – заорал Балазар.

19

Рукоятка из сандалового дерева была такой гладкой, что Эдди, впервые взяв револьвер, едва не уронил его себе на ногу. Он был таким большим, что казался вообще допотопным; таким тяжелым, что Эдди решил держать его двумя руками. Отдача, предположил он, вобьет меня в ближайшую стену, если эта штука вообще выстрелит. И все-таки что-то в нем тянулось к этому револьверу, что-то в нем отвечало ясному предназначению оружия, сознавало его кровавую историю и хотело ее продолжить.

Его держали в руках только самые лучшие, подумалось Эдди. По крайней мере до сих пор.

– Ты готов? – спросил Роланд.

– Нет, но все равно давай.

Левой рукой он сжал левое запястье Роланда. Тот приобнял его за плечи горячей правой.

Вместе они шагнули через «порог», из ветреной тьмы на пляже в умирающем мире Роланда, в прохладное свечение туалета в офисе Балазара в «Падающей башне».

Эдди моргнул, привыкая к свету, и услышал в соседней комнате голос Чими Дретто:

– У нас там проблемы.

Не у вас одних, подумал Эдди, и тут его взгляд наткнулся на аптечку. Дверца была открыта. Он вспомнил, как Балазар приказал Джеку обыскать туалет, а Джек спросил, есть ли там место, о котором он не знает. Прежде чем ответить, Балазар помедлил, а потом сказал: «На задней стенке аптечки есть небольшая панель. Я там держу кое-какие личные вещи».

Андолини отодвинул металлическую панель, но обратно задвинуть забыл.

– Роланд! – прошептал Эдди.

Роланд приложил к губам дуло своего револьвера, требуя тишины. Эдди беззвучно скользнул к аптечке.

Кое-какие личные вещи оказались бутылочкой с суппозиториями, номером иллюстированного журнала под названием «Детские игры» (на обложке красовались две обнаженные девочки лет восьми, целующиеся взасос) и десятью упаковками кефлекса. Эдди знал, что такое кефлекс. Все наркоманы, подверженные всяким общим и локальным инфекциям, как правило, знают.

Кефлекс – это антибиотик.

– У меня здесь своих полно, – говорил Балазар за стенкой. Он явно торопился. – Ну и что там у вас еще?

Если уж это ему не поможет, тогда ничто уже не поможет, подумал Эдди. Он сгреб упаковки с лекарством и хотел было сунуть их в карман, как вдруг вспомнил, что у него нет карманов, и издал какой-то сухой лай, совсем не похожий на смех.

Он сложил упаковки в раковину. Потом они их заберут… если будет это потом.

– Ну, – говорил Чими. – Видите ли…

– А быстрее нельзя, мать твою? – заорал Балазар.

– Старший брат этого малыша… – начал Чими и умолк. Эдди замер, держа в руках последние две упаковки кефлекса, и склонил голову, прислушиваясь. Сейчас он действительно был похож на псину с обложки старых пластинок RCA Victor.

– Что с ним? – нетерпеливо спросил Балазар.

– Умер, – выдавил Чими.

Эдди уронил кефлекс в раковину и рывком повернулся к Роланду.

– Они убили моего брата, – сказал он.

20

Балазар открыл было рот, чтобы сказать Чими, дабы тот не приставал к нему с такой ерундой, когда есть проблемы гораздо важнее, как, например, это свербящее чувство, что малыш собирается его кинуть, пусть даже с ним там Андолини, и вдруг услышал голос парнишки так же явственно, как тот, вне всяких сомнений, слышал разговор Балазара и Чими:

– Они убили моего брата.

Внезапно Балазар перестал волноваться о своем товаре, о вопросах, оставшихся без ответа, о чем бы то ни было, кроме того, что надо бы остановить все это, пока ситуация не вышла из-под контроля.

– Убей его, Джек! – выкрикнул он.

Ответа не было. Потом он услышал, как малыш повторил:

– Они убили моего брата. Они убили Генри.

И внезапно Балазар понял – вот именно, понял, – что малыш обращается не к Джеку.

– Давай сюда всех джентльменов, – велел он Чими. – Всех до единого. Сейчас мы поджарим задницу этому говнюку, а потом оттащим его на кухню, и я лично откручу ему башку.

21

– Они убили моего брата, – сказал Узник.

Стрелок не сказал ничего. Он только смотрел и думал: Эти бутылочки. В раковине. Это то, что мне нужно, или он так считает, что мне это нужно. Пакетики. Не забыть. Не забыть.

Из другой комнаты:

– Убей его, Джек!

Ни Эдди, ни сам стрелок не обратили на это внимания.

– Они убили моего брата. Они убили Генри.

В соседней комнате Балазар рассуждал о том, как он отвинтит голову Эдди в качестве трофея. Стрелок находил в этом какое-то странное утешение: оказывается, они не такие и разные, эти два мира.

Тот, кого звали Чими, принялся громко орать, зовя остальных. Послышался вовсе не джентльменский топот бегущих ног.

– Ты собираешься что-то делать или так и будешь стоять здесь? – спросил Роланд.

– Да, кое-что я собираюсь сделать, – ответил Эдди и поднял револьвер стрелка. И хотя еще пару минут назад он был уверен в том, что ему придется держать этот револьвер двумя руками, сейчас обнаружилось, что он это делает с легкостью.

– И что же это? – Собственный голос показался Роланду каким-то далеким. Он еле держался, его сжигал жар лихорадки, но сейчас его охватил другой жар, слишком знакомый. Тот, который обуял его в Талле. Жар схватки, который сжигает все мысли, оставляя одно желание: прекратить думать и начать стрелять.

– Я собираюсь объявить им войну.

– Ты не знаешь, о чем говоришь, – сказал Роланд. – Но ты узнаешь. Сейчас мы войдем в ту комнату. Ты иди вправо, я – влево. Из-за руки.

Эдди кивнул. Они вышли – на свою войну.

22

Балазар думал, что выйдет Эдди, или Андолини, или и тот, и другой. Он совершенно не ожидал, что вместе с Эдди появится какой-то мужик, абсолютно ему незнакомый – с грязными черными волосами, в которых проглядывала седина, и лицом, как будто высеченным из камня десницей некоего жестокого божества. На мгновение он растерялся, не зная, в кого стрелять.

У Чими, однако, такой проблемы не возникло. Папа Босс расстроился из-за Эдди. Значит, сначала займемся Эдди, а об этом catzarro позаботимся позже. Чими тяжеловесно развернулся в сторону Эдди и трижды нажал на спусковой крючок своего автоматического пистолета. Гильзы сверкнули в воздухе. Эдди увидел, как здоровый детина поворачивается к нему, и, пригнувшись, рывком скользнул по полу, как какой-нибудь разбушевавшийся малый на конкурсе диско-танцев, который в пылу борьбы сбросил с себя свой костюмчик а-ля Джон Траволта и нижнее белье в придачу; его мужское достоинство болталось туда-сюда, а голые колени сначала нагрелись, а потом обожглись о пол по мере нарастания силы трения. Прямо над ним в пластиковой панели под сучковатую сосну образовались три дырки. Осколки посыпались ему на плечи и голову.

Боже, не дай мне умереть таким голым и жаждущим дозы, взмолился Эдди, понимая прекрасно, что такая молитва не просто вопиющее богохульство, но еще и вопиющая нелепость. Но остановиться он не мог. Пусть я умру, но пожалуйста, дай мне еще разок уколо…

Револьвер в левой руке стрелка грохнул. Если на открытом морском берегу грохот выстрела был просто громким, то здесь, в помещении, он был оглушительным.

– Боженька! – сдавленно выкрикнул Чими Дретто. Удивительно, как он вообще сумел крикнуть. Грудь его внезапно проломилась, как будто кто-то швырнул в бочку кувалду. На белой его рубашке уже проступали алые пятна, словно на ней расцветали маки. – Боже Иисусе! Боже Иисусе! Боже…

Клаудио Андолини отшвырнул его в сторону. Чими с грохотом повалился на пол. Со стены свалились две фотографии в рамках. Одна из них, на которой Папа Босс вручал какому-то улыбающемуся пареньку кубок «Спортсмена года» на банкете Полицейской атлетической лиги, приземлилась Чими на голову. Осколки стекла рассыпались по его плечам.

– Боже Иисусе, – прошептал он в последний раз, и кровавая пена выступила на его губах.

Следом за Клаудио двинулся Трикс и еще один парень из тех, кто сидел в кладовой. В обеих руках Клаудио держал по автоматическому пистолету; у парня из кладовой была винтовка «ремингтон» со стволом, обрезанным так низко, что она походила больше на крупнокалиберный «дерринджер» с тяжелым случаем свинки; у Трикса Постино – скорострельный М-16, который он называл «чудесной машиной Рэмбо».

– Где мой брат, ты, урод наколотый? – заорал Клаудио. – Что ты сделал с Джеком?

Его, похоже, не слишком интересовал ответ, потому что он начал палить из обоих стволов, еще не закончив орать. Я – труп, сказал себе Эдди, а потом Роланд выстрелил снова. Клаудио Андолини отлетел назад, окутанный облаком собственной крови. Пистолеты выпали из его рук и, проехав по столу Балазара, грохнулись на ковер посреди разбросанных карт. Кишки Клаудио шлепнулись на стену за секунду до того, как он сам о нее ударился.

– Прикончить его! – вопил Балазар. – Прикончить призрака! Мальчишка один не опасен! Он всего лишь наркоман с голой задницей! Призрака надо кончать! Застрелить его к черту!

Он дважды нажал на спусковой крючок своего 357-го. «Магнум» стрелял почти так же громко, как револьвер Роланда. Пули его не прошили панели стены, у которой стоял Роланд, аккуратными дырочками – они разнесли панели в щепки по обеим сторонам от головы стрелка. Зазубренными лучами в дырки полился белый свет из уборной.

Роланд нажал на спусковой крючок.

Только сухой щелчок.

Осечка.

– Эдди! – выкрикнул он, и Эдди поднял свой револьвер и нажал на спусковой крючок.

Громыхнуло так, что на мгновение Эдди подумалось, что револьвер взорвался у него в руке, как тогда у Джека. Отдача не вмазала его в стену, как он опасался, но все-таки ощутимо дернула руку, рванув сухожилия.

Он увидел, как часть плеча Балазара исчезла в облаке алых брызг. Балазар завизжал, точно раненый кот, а Эдди завопил:

– Наркоман не опасен? Ты так сказал? Так ты сказал, мудила? Хотел нас с братом прикончить? Я тебе покажу, кто опасен! Я тебе…

Громыхнуло так, как будто кто-то швырнул гранату. Это парень из кладовой выпалил из своего «ремингтона». Эдди откатился в сторону. Очередь пробила, наверное, сотню мелких дырочек в стене и в двери туалета. Кое-где выстрел обжег голую кожу Эдди, и тот только теперь сообразил, что, если бы парень стоял чуть ближе, а площадь обстрела была меньше, он бы просто испарился.

Черт, все равно я уже покойник, сказал он себе, наблюдая за парнем из кладовой, который только что перезарядил свой дробовик и теперь прикладывал его к плечу. Он усмехался. Его желтые зубы явно давно не водили дружбу с зубной щеткой.

Господи, я умру от руки какого-то мудака с желтыми зубами, а я даже не знаю, как его звать, подумал Эдди словно издалека. Но я хотя бы разочек попал в Балазара. Хотя бы это я сделал. Стрелял ли Роланд еще? – Эдди не мог припомнить.

– Я возьму его! – весело заорал Трикс Постино. – Не мешай мне, Дарио! Уйди!

Но лишь только парень по имени Дарио отошел, Трикс открыл огонь из «чудесной машины Рэмбо». Тяжелый грохот автомата заполнил весь кабинет Балазара, в результате чего Эдди остался жив. Дарио уже взял его на мушку, но не успел он нажать на спуск, как очередь из автомата Трикса разрезала его пополам.

– Прекрати, идиот! – заорал Балазар.

Но Трикс либо не слышал, либо не мог уже остановиться, либо не хотел. Губы его растянулись в акульем оскале, обнажив зубы, блестящие от слюны. Он поливал свинцом комнату от стены к стене. Панели на стенах рассыпались в пыль, фотографии в рамках взорвались облаками летящих осколков стекла. Дверь в уборную сорвали с петель. Рельефное стекло стойки душа разлетелось на кусочки. Трофей с благотворительного аукциона – Балазар приобрел его в прошлом году – зазвенел точно колокол, когда автоматная очередь прошлась по нему.

В фильмах люди часто убивают друг друга из ручного скорострельного оружия. В реальной жизни такое случается очень редко. А если случается, то только за первые три-четыре очереди (что мог бы, кстати, подтвердить и незадачливый Дарио, если бы только он мог теперь подтверждать). А после первых очередей с человеком, который пытается справиться с этим оружием, причем с любым человеком, даже с самым сильным, – происходят две вещи: ствол потихоньку поднимается вверх, а стрелка разворачивает вправо или влево в зависимости от того, к какому плечу он приставил приклад. Короче говоря, этим оружием может пользоваться только либо конченый идиот, либо кинозвезда: с тем же успехом можно пытаться застрелить кого-нибудь и отбойным молотком.

Эдди на пару мгновений застыл, буквально не в силах предпринять ничего более конструктивного, как только глядеть на этот образчик чистого идиотизма. Потом он увидел, как в дверь за спиной Трикса ломятся еще люди, и поднял револьвер стрелка.

– Я возьму его! – вопил Трикс с этаким истеричным восторгом любителя боевиков, который насмотрелся слишком много фильмов и теперь не различает уже, где граница между картиной, возникшей в его воспаленном воображении, и реальной жизнью. – Я возьму его! Я возьму его! Я возьму…

Эдди нажал на спуск и снес Триксу треть головы – от бровей и выше. Судя по поведению бедняги, хуже ему все равно не будет.

Боже правый, когда эти штуки стреляют, они действительно пробивают дыры, подумал Эдди.

Слева раздалось оглушительное БА-БАХ. Что-то пробило горячую выемку в его недоразвитом левом бицепсе. Он оглянулся и увидел, что Балазар целится в него из «магнума» из-за края усыпанного картами стола. Плечо Балазара представляло собой кровоточащую алую кашу. «Магнум» грохнул. Эдди пригнулся.

23

Роланд исхитрился припасть к полу, взять на мушку первого из джентльменов, ввалившихся в дверь, и нажать на спусковой крючок. Он только что провернул барабан, высыпал на ковер использованные и невыстрелившие патроны и перезарядил револьвер. Он сделал это зубами. Балазар целился в Эдди. Если и этот патрон не выстрелит, нам обоим конец.

Но этот выстрелил. Револьвер грохнул, отдача дернула руку, Джимми Аспио упал на пол, 45-й выпал из мертвой руки.

Роланд заметил, как тот, кто был рядом с Джимми, отпрянул и, повалившись на пол, пополз по щепкам и осколкам стекла. Роланд сунул револьвер в кобуру. Сама мысль о том, чтобы снова перезарядить его без двух пальцев на правой руке, казалась дурацкой шуткой.

Эдди справлялся прекрасно. Хотя бы судя по тому, что он дрался обнаженным. А для мужчины это тяжело. Иногда просто невозможно.

Стрелок подхватил автоматический пистолет, из тех, которые выронил Клаудио Андолини.

– Вы чего, парни, ждете? – проорал Балазар. – Господи! Разберитесь с ними!

Большой Джордж Бьонди и еще один парень из кладовой вломились в дверь. Парень кричал что-то на итальянском.

Роланд ползком добрался до края стола. Эдди поднялся, нацелившись на дверь. Он знает, что Балазар затаился и ждет только удобного случая, чтобы пальнуть, но он уверен, что мне уже нечем стрелять, подумал Роланд. Вот и еще один готов умереть за тебя, Роланд. За какие грехи тебе дана эта способность возбуждать в людях такую преданность?

Балазар поднялся, не замечая стрелка, который подобрался к нему с фланга. Балазар был сейчас занят только одним: покончить наконец с этим чертовым наркоманишкой, из-за которого он поимел столько бед на свою голову.

– Нет, – проговорил стрелок.

Балазар обернулся, на его лице было написано изумление.

– Пошел ты… – начал было Балазар, разворачивая свой «магнум». Стрелок четыре раза пальнул в него из автоматического пистолета Клаудио. Дешевенькая штуковина. Ничем не лучше игрушки. Прикоснувшись к нему, стрелок почувствовал себя так, как будто он выпачкал руки, но все же этот маленький револьверчик сгодился на то, чтобы прикончить жалкого человечишку с его жалким оружием.

Энрико Балазар умер с выражением крайнего изумления на том, что осталось еще от его лица.

– Пока, Джордж! – сказал Эдди и нажал на спуск. К его несказанному удовольствию, снова раздался грохот. В этом малыше нет ни одного порченого, в каком-то бешеном исступлении подумал Эдди. Мне, как видно, достался хороший ствол. Джордж успел еще выстрелить, а потом пуля Эдди отшвырнула его назад, валя с ног, как кеглю. Джордж промахнулся. Эдди вдруг охватило иррациональное, но отметающее все сомнения чувство: что револьвер Роланда наделен некой колдовской силой оберега. Пока он держит его в руках, с ним ничего не случится.

А потом наступила тишина – Эдди слышал лишь стоны несчастного, которого придавил Большой Джордж (когда Джордж свалился на Руди Векчино, так звали этого бедолагу, он сломал ему три ребра), и звон у себя в ушах. На мгновение он испугался, что уже никогда не будет слышать нормально. По сравнению с грохотом перестрелки, которая, кажется, завершилась, самый оглушительный рок-концерт звучал не громче радио, играющего где-то за два квартала.

Офис Балазара представлял собой картину полного опустошения. На комнату он походил теперь меньше всего. Его прежнее назначение даже и не угадывалось. Эдди огляделся, вытаращив глаза, как это бывает, когда очень юный парнишка видит что-то подобное впервые в жизни, но Роланд знал эту картину, и картина всегда была одинаковой. Громадное ли это поле битвы, где тысячи солдат полегли под огнем канонады, от винтовок, мечей, алебард, или маленькая комнатушка, где пять-шесть человек перестреляли друг друга, – в конце все сводилось к одному: еще один мертвый дом, еще один склеп, воняющий порохом и сырым мясом.

Стена между офисом и туалетом исчезла за исключением нескольких стоек. Все было усыпано битым стеклом. Потолочные панели, развороченные эффектной, но бесполезной стрельбой Трикса Постино, свисали как ошметки содранной кожи.

Эдди сухо откашлялся. Теперь он различал и другие звуки: гул возбужденного разговора, крики из бара и на улице, вдалеке – вой сирен.

– Сколько? – спросил стрелок Эдди. – Мы их всех уложили?

– Да, я думаю…

– Я тебе кое-что принес, Эдди, – выкрикнул из коридора Кевин Блейк. – Мне показалось, тебе оно пригодится в качестве сувенира на память. Видишь? – То, чего Балазару не удалось сотворить с младшим Дином, Кевин сделал со старшим. Он швырнул в дверь отрезанную голову Генри Дина.

Эдди увидел, что это, и закричал. Босой, он с криком рванулся к двери прямо по осколкам стекла и щепкам, не обращая на них внимания, стреляя на бегу, тратя последние патроны, оставшиеся в барабане огромного револьвера.

– Нет, Эдди! – крикнул стрелок, но Эдди его не слышал. Он вообще ничего не слышал.

Шестой патрон дал осечку, но теперь Эдди вообще ничего уже не понимал, кроме того, что его брат Генри мертв. Генри, они отрезали ему голову, какой-то вонючий сукин сын отрезал Генри голову, и сукин сын за это заплатит, о да, в этом можете не сомневаться.

Он бежал к двери, опять и опять нажимая на спусковой крючок, не замечая того, что револьвер давно уже не стреляет, что его ноги красны от крови и что Кевин Блейк вышел, низко пригнувшись, ему настречу, что в руках у него автоматический пистолет «лама» 38-го калибра. Рыжие волосы Кевина вились колечками и спиральками. Он улыбался.

24

Сейчас он очень огорчится, подумал стрелок, зная, что положиться ему можно только на удачу, чтобы попасть в цель из этого игрушечного пистолетика, не вызывающего никакого доверия, даже если он точно прицелится.

Когда он увидел, что солдат Балазара старается выманить Эдди, Роланд поднялся на колени и подпер левую руку кулаком правой, упрямо не обращая внимания на невыносимую боль. Другого шанса не будет. Боль не имеет значения.

Когда человек с рыжими волосами показался, расплывшись в улыбке, в дверном проеме, разума Роланда будто не стало, как это бывало всегда: глаз его видел, рука стреляла – и вот уже рыжеволосый распластался у той стены коридора с открытыми глазами и маленькой синенькой дыркой во лбу. Эдди стоял над ним, крича и рыдая, и снова и снова палил из пустого револьвера с рукояткой из сандалового дерева, как будто этот рыжеволосый был для него еще недостаточно мертв.

Стрелок ожидал смертоносной очереди, что разрежет Эдди пополам, и когда ее не последовало, он проникся уверенностью, что теперь все действительно закончилось. Если и были другие солдаты, они давно смылись.

Он поднялся на ноги, пошатнулся, едва не упав, и медленно пошел туда, где стоял Эдди Дин.

– Прекрати, – сказал он.

Эдди не слышал его: он продолжал палить в мертвого человека из пустого револьвера.

– Остановись, Эдди. Он мертв. Они все мертвы. У тебя ноги в крови.

Эдди не слышал его: он продолжал щелкать курком. Теперь возбужденные голоса стали ближе. Вой сирен тоже.

Стрелок схватил револьвер и потянул его к себе. Эдди повернулся к нему, и прежде чем Роланд успел понять, что сейчас произойдет, Эдди ударил его в висок его же собственным револьвером. Роланд почувствовал на виске теплую струйку крови и упал, привалившись к стене. Стрелок попытался подняться – им пора выбираться отсюда и побыстрее, – но почувствовал, что сползает по стене вниз, несмотря на все усилия, а потом мир ненадолго исчез в колышущейся серой пелене.

25

Он был в отключке не более двух минут, но затем все же сумел собраться и подняться на ноги. Эдди куда-то делся: его больше не было видно в коридоре. Револьвер Роланда лежал на груди рыжеволосого мертвеца. Стрелок нагнулся, борясь с приступом головокружения, поднял револьвер и неуклюже опустил его левой рукой в правую кобуру.

Как бы вернуть мои чертовы пальцы, устало подумал он и вздохнул.

Он направился в развороченный офис – добрался туда кое-как, спотыкаясь на каждом шагу. Он нагнулся и собрал одежду Эдди: столько, сколько сумел унести на сгибе левого локтя. Вой сирен приближался. Роланд решил, что это, наверное, едут солдаты милиции, комендантский отряд, что-нибудь в этом роде… но не исключена и возможность, что это люди Балазара.

– Эдди, – прохрипел он.

В горле снова саднило. Оно болело даже сильнее, чем припухлость на виске, куда Эдди ударил его револьвером.

Эдди не замечал ничего. Он сидел на полу, прижимая к животу голову брата. Его трясло. Он рыдал. Стрелок оглянулся, ища глазами дверь на берег, и когда не увидел ее, испытал какое-то неприятное чувство, похожее на панический ужас. А потом вспомнил. Когда они оба по эту сторону, единственный способ вернуть дверь – войти с Эдди в физический контакт.

Он потянулся к нему, но Эдди отпрянул, не прекращая всхлипывать.

– Не прикасайся ко мне, – сказал он.

– Эдди, все кончено. Они все мертвы, и твой брат тоже мертв.

– Не трогай моего брата! – как-то по-детски выкрикнул Эдди, и его тело снова задрожало. Он прижал к груди отрезанную голову брата и уставился на стрелка глазами, полными слез.

– Он всегда обо мне заботился, понимаешь? – Эдди захлебывался от рыданий, так что стрелок с трудом его понимал. – Всегда. Почему я не сумел позаботиться о нем, лишь один раз, после всего, что он для меня сделал?

Да уж, он позаботился о тебе, хмуро подумал Роланд. Посмотри на себя: сидишь тут и дрожишь, как будто ты скушал плод хинного дерева. Замечательно он о тебе позаботился.

– Нам надо идти.

– Идти? – Впервые за все это время на лице Эдди отразилось хоть какое-то понимание, которое тут же сменилось тревогой. – Я никуда не пойду. И особенно в это жуткое место, где эти огромные крабы, или что там такое, сожрали Джека.

Кто-то ломился в дверь, требуя, чтобы ее немедленно открыли.

– Хочешь остаться тут и объяснять, откуда здесь все эти трупы? – спросил стрелок.

– Мне все равно. Без Генри все потеряло смысл. Все.

– Тебе, может быть, и все равно, – сказал Роланд, – но сюда впутаны и другие, Узник.

– Не называй меня так! – заорал Эдди.

– Я перестану тебя так называть, когда ты докажешь, что можешь выйти из той темницы, в которой ты заперт! – прокричал в ответ Роланд. Ему было больно кричать, но он все равно орал. – Выброси этот кусок гнилого мяса и прекрати ныть!

Эдди поглядел на него. Щеки мокрые. В глазах страх.

– ДАЮ ВАМ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС! – раздался снаружи громовой голос. Эдди подумал еще, что он до жути похож на голос ведущего какого-нибудь игрового шоу. – ПРИБЫЛА ГРУППА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ – ПОВТОРЯЮ: ПРИБЫЛА ГРУППА ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ!

– Что меня ждет там, за дверью? – спокойно спросил Эдди Роланда. – Давай скажи мне. Если ты скажешь, я, может быть, и пойду с тобой. Только не лги, я узнаю, если ты мне солжешь.

– Возможно, смерть, – отозвался стрелок. – Но, прежде чем это случится, скучать тебе не придется. Я хочу, чтобы ты пошел вместе со мной на поиск. Конечно, все это может закончиться смертью… мы умрем все вчетвером в странном месте… – Глаза Роланда зажглись. – Но если мы победим, Эдди, ты увидишь такое, что ты и в мечтах себе не представлял.

– И что же?

– Темную Башню.

– А где эта Башня?

– Далеко-далеко от берега, где ты меня нашел. Я даже не знаю, как далеко.

– Что это?

– Я тоже не знаю… может быть, что-то вроде… болта. Центральная ось, которая держит все бытие. Все бытие, все время и все пропорции.

– Ты сказал: четверо. Кто остальные двое?

– Я их не знаю. Их еще нужно извлечь.

– Как ты извлек меня. Вернее, собираешься извлечь.

– Да.

Снаружи раздался какой-то взрыв, как будто грохнула мортира. Стекло на фасаде «Падающей башни» разлетелось на куски. В баре уже заклубились струйки слезоточивого газа.

– Ну? – спросил Роланд. Он мог бы схватить Эдди, силой вернуть двери существование и протащить его на ту сторону. Но он видел, как ради него Эдди рисковал жизнью, видел, как этот человек, подавляемый злым духом, вел себя с достоинством прирожденного стрелка, несмотря на пристрастие к зелью и на то, что он был вынужден драться в чем мать родила, и поэтому он хотел, чтобы Эдди сам принял решение.

– Поиски, приключения, Башни, миры, которые нужно завоевать. – Эдди слабо улыбнулся. Ни он, ни Роланд даже не обернулись, когда первые струи слезоточивого газа ворвались в помещение сквозь выбитые окна, с шипением расползаясь по полу. Первые едкие щупальца газа уже просачивались в кабинет Балазара. – Звучит даже лучше, чем «Марсианские истории» Эдгара Берроуза, которые Генри читал мне в детстве. Ты только забыл одну вещь.

– Какую?

– Прекрасных дев с голыми сиськами.

Стрелок улыбнулся:

– На пути к Темной Башне возможно все.

Эдди снова сотрясла дрожь. Он поднес голову Генри к губам, поцеловал холодную пепельно-серую щеку и осторожно отложил эту жуткую реликвию в сторону. Потом он поднялся.

– О'кей. У меня все равно нет планов на этот вечер.

– На, возьми. – Роланд протянул Эдди его одежду. – И надень хотя бы ботинки. Ты порезал все ноги.

Снаружи, на улице, двое фараонов в плексигласовых шлемах, бронежилетах и защитной спецодежде разнесли в щепки переднюю дверь «Падающей башни». В туалетной комнате Эдди (одетый только в трусы и кроссовки «Адидас») передал Роланду упаковки кефлекса, и Роланд сложил их в карманы джинсов Эдди. Когда Роланд закончил, он правой рукой приобнял Эдди за плечо, а Эдди сжал левую руку Роланда. Дверь появилась опять – прямоугольником темноты. Эдди почувствовал, как ветер иного мира треплет его слипшиеся от пота волосы. Он услышал плеск волн, набегающих на каменистый берег. Почувствовал запах соли. И несмотря ни на что, несмотря на всю боль и горечь, ему вдруг захотелось увидеть эту Башню, о которой ему говорил Роланд. Очень-очень. А теперь, когда Генри мертв, что держит его в этом мире? Родители их давно умерли, постоянной девушки у него не было вот уже три года, с тех пор как он пристрастился к наркотикам, – только шлюхи, ширяльщицы и нюхачки. Ни одной стоящей. Всех к этой матери.

Они шагнули через порог, Эдди даже немного опередил Роланда.

Уже на той стороне его вдруг снова бросило в дрожь, а все тело его свело судорогой – первые симптомы острого героинового голодания. И еще – тревожная запоздалая мысль.

– Погоди! – крикнул он. – Мне на минуточку нужно вернуться! У него в столе! Или в соседнем кабинете! Товар! Если Генри держали подколотым, значит, там есть! Героин! Мне нужно! Нужно!

Он умоляюще посмотрел на Роланда, но лицо у стрелка было каменным.

– Этот этап твоей жизни уже завершился, Эдди, – сказал Роланд и преградил ему путь левой рукой.

– Нет! – закричал Эдди, вцепившись в стрелка. – Ты не врубаешься! Мне нужно! МНЕ НУЖНО!

С тем же успехом он мог бы царапать камень.

Стрелок захлопнул дверь.

Она издала тихий щелчок, означающий бесповоротное завершение, и упала плашмя на песок. Из-под краев ее взметнулись облачка пыли. Больше за дверью не было ничего, и надпись на ней пропала. Эти врата между мирами закрылись уже навсегда.

– НЕТ! – завопил Эдди, и чайки ответили ему криком, в котором как будто сквозило насмешливое презрение. Омароподобные твари нашептывали свои вопросы, как бы намекая, что он их расслышит гораздо лучше, если подойдет поближе, и Эдди упал на песок, продолжая кричать, и трястись, и корчиться в судорогах.

– Эта потребность пройдет, – сказал стрелок и достал одну упаковку лекарства из кармана джинсов Эдди, которые были очень похожи на его собственные штаны. Он опять сумел разобрать несколько букв, хотя и не все. Чифлет, так он прочитал это слово.

Чифлет.

Лекарство из того, другого мира.

– Смерть или спасение, – пробормотал Роланд и проглотил всухую две капсулы. Потом принял еще три таблетки астина, лег рядом с Эдди, обнял его как можно крепче, и уже через пару минут они оба заснули.

Перетасовка

Время, наступившее после этой ночи, в сознании Роланда представлялось распавшимся временем, временем сломленным, временем, которое перестало быть собственно временем. Он запомнил лишь вереницу образов, и мгновений, и пустых разговоров; образы проносились мимо, как карты в быстро тасуемой колоде: одноглазые валеты и тройки, девятки и кроваво-черная сучка – Паучья Королева.

Позже он спросил Эдди, сколько все это продолжалось, но Эдди тоже не знал. Время исчезло для них обоих. Время разрушилось. В аду не бывает времени, а каждый из них пребывал в своем собственном частном аду: Роланд – в аду заражения и лихорадки, Эдди – в преисподней ломки.

– Меньше недели, – сказал Эдди. – В этом я точно уверен.

– Откуда ты знаешь?

– Таблеток, которые я тебе дал, должно хватить на неделю. А потом мы посмотрим, что с тобой будет. Одно из двух.

– Либо я вылечусь, либо умру?

– Точно.

Перетасовка.

Когда сумерки растворяются во тьме ночи, раздается выстрел: сухой грохот, перекрывающий неизбежный и неотвратимый плеск волн, что разбиваются о пустой берег, – БА-БАХ! Пахнет порохом. Похоже, у нас проблемы, думает стрелок и тянется за револьвером, которого нет. О нет, это конец, это…

Но выстрелов больше не слышно, и чем-то запахло во тьме

перетасовка

так хорошо, так вкусно. После всего этого долгого темного и сыпучего времени что-то готовится. Варится. Это не просто запах. Теперь Роланд различает треск хвороста и тускло-оранжевое мерцание маленького костерка. Иной раз, когда с моря тянет ветерком, он чует пахучий дым и еще один аромат, от которого слюнки текут. Еда, думает он. Боже мой, я же голоден! А если я голоден, может быть, я поправляюсь.

Эдди, пытается он сказать, но голоса нет. Горло болит, очень сильно болит. Надо нам было взять и астина тоже, думает он и пытается засмеяться: все снадобья – для него, и ни одного – для Эдди.

Появляется Эдди. В руках у него жестяная тарелка. Стрелок узнает ее тут же: тарелка из его собственного мешка. На ней – дымящиеся кусочки розовато-белого мяса.

Что? – пытается он спросить, но издает только слабый хрип.

Эдди читает по губам.

– Я не знаю, – говорит он раздраженно. – Но я от него не умер. Ешь, черт бы тебя побрал.

Он видит, что Эдди бледен, что Эдди трясет, чует, что пахнет от Эдди не то дерьмом, не то смертью, и понимает, что Эдди сейчас лихо. Он тянет руку, чтобы как-то его ободрить, успокоить, но Эдди отталкивает ее.

– Я тебя покормлю, – говорит он раздраженно. – Мать твою, если б я знал почему. Мне бы надо тебя убить. Я так бы и сделал, но вдруг подумал, что если ты один раз пробрался в мой мир, то, черт тебя знает, может, ты снова сможешь.

Эдди оглядывается по сторонам.

– Да и не улыбается мне сидеть здесь одному. В компании этих… ползучих.

Он опять смотрит на Роланда, и вдруг его сотрясает дрожь – такая сильная, что он едва не роняет тарелку с мясом. Но приступ скоро проходит.

– Ешь, черт тебя побери.

Стрелок ест. Мясо совсем не плохое – оно восхитительное. Он съедает три куска, а потом все опять расплывается

перетасовка

в попытке заговорить, но получается только сдавленный шепот. Эдди приникает ухом к его губам, хотя оно и отодвигается каждый раз, когда тело Эдди трясется в конвульсиях. Стрелок повторяет:

– На север. На север… по берегу.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, – шепчет он.

Эдди смотрит на него.

– Ты повернутый. Сумасшедший.

Стрелок улыбается и почти отключается, но Эдди бьет его по щеке. Бьет сильно. Голубые глаза Роланда широко раскрываются, и на мгновение в них загорается столько жизни и огня, что Эдди чувствует неловкость, а потом губы его расползаются в улыбке, больше похожей на оскал.

– Ладно, можешь отрубаться, – говорит он, – но сначала прими колеса. Пора. Во всяком случае, судя по солнцу. Так мне кажется. Я, правда, не был бойскаутом, так что я не могу говорить наверняка. Но, сдается мне, судя по солнцу, пора открывать контору. Открой ротик пошире, Роланд. Доктор Эдди даст тебе пилюльку, гребаный похититель детей.

Стрелок открывает рот, как младенец навстречу материнской груди. Эдди кладет ему в рот две таблетки и небрежно заливает их свежей водой. Роланд предполагает, что вода эта из ручья с холмов на востоке и она может быть ядовита. Эдди не знает, как различать хорошую и плохую воду. Но, с другой стороны, сам Эдди, кажется, в полном порядке, а выбора все равно нет. Ведь нет? Нет.

Он глотает, кашляет и едва не давится. Эдди равнодушно глядит на него.

Роланд тянется к нему.

Эдди пытается отодвинуться.

Но глаза стрелка пригвождают его к месту.

Роланд притягивает его так близко к себе, что чует запах болезни Эдди, а Эдди чует запах его болезни, и сочетание это вызывает у каждого омерзение и тошноту.

– Есть только два пути, – шепчет Роланд. – Я не знаю уж, как в твоем мире, но здесь их только два. Либо подняться и, может быть, выжить, либо умереть на коленях со склоненной головой, так что в нос тебе ударяет вонь из собственных подмышек. Но это… – Он кашляет. – Это не для меня.

– Кто ты? – кричит Эдди.

– Твоя судьба, Эдди, – шепчет стрелок.

– Почему бы тебе не сдохнуть в своем дерьме?

Стрелок хочет ответить, но не успевает: его вновь унесло во тьму, и карты летят

перетасовка.

БА-БАХ!

Роланд открывает глаза, видит миллиарды звезд, кружащихся в темноте, и закрывает снова.

Он не знает, что происходит, но надеется, что все в порядке. Колода все еще в игре, карты

перетасовка.

Еще куски свежего вкусного мяса. Он себя чувствует лучше. Эдди тоже выглядит получше, но он чем-то обеспокоен.

– Они подбираются ближе, – сообщает он. – Может, они и уроды, но все-таки не совсем тупые. Они знают, что я такое делаю. Каким-то образом они знают, и им это не нравится, и с каждым разом они подбираются все ближе. Нам бы надо чуть-чуть отойти до заката, если ты можешь двигаться. А то может так получиться, что это будет последний закат в нашей жизни.

– Кто? – Это уже не шепот, а что-то среднее между шепотом и настоящей речью.

– Они. – Эдди указывает в сторону моря. – Дад-а-чак, дум-а-чум и все это дерьмо. По-моему, они вроде нас, Роланд: готовы сожрать всех и вся, но чтобы при том не сожрали их.

Внезапно, в наплыве всепоглощающего ужаса, Роланд понимает, что это за розовато-белое мясо, которым кормил его Эдди. Говорить он не может. Тошнота подступает к горлу, не давая прорваться голосу. Но по его лицу Эдди читает все, что Роланд не сумел сказать.

– А что, ты думал, я делал? – Он едва ли не усмехается. – Позвонил в ресторан «Красный омар», чтобы прислали обед на дом?

– Они ядовитые, – шепчет Роланд. – Вот почему…

Ага, вот почему ты сейчас hors de comba[15]. А я-то стараюсь, Роланд, дружище, чтобы ты не стал еще и hors d'oeuvr[16]. А что касается ядовитых тварей, то вот, скажем, гремучая змея, она ядовита тоже, но в некоторых странах ее едят. И она очень вкусная. Как цыпленок. Я где-то это читал. Мне они напоминают омаров, вот я и решил попробовать. А что еще мы должны были есть? Грязь? Я подстрелил одного чипиздрика и приготовил из него конфетку. Здесь ничего съедобного больше нет. И уж если на то пошло, то они очень даже вкусные. Каждую ночь, когда солнце только садилось, я подстреливал одного. Они не очень активны, пока совсем не стемнеет. И я ни разу не видел, чтобы ты отказался откушать.

Эдди улыбается.

– Мне нравилось думать, что, быть может, какой-то из тех, кого я подстрелил, сожрал Джека. Мне нравилось думать, что я ем этого мудака. У меня, знаешь ли, настроение поднималось.

– Какой-то из этих сожрал и кусок от меня, – выдавливает стрелок. – Два пальца с руки, один – с ноги.

– Тоже круто. – Эдди продолжает улыбаться. Лицо его, бледное, с заострившимися чертами, напоминает акулью морду… но он выглядит все же уже не таким больным, а этот запах не то дерьма, не то смерти, что окружал его плотным облаком, начинает, похоже, рассеиваться.

– Трахни себя в задницу, – хрипит стрелок.

– Роланд проявил силу духа! – вопит Эдди. – Может быть, все-таки ты не откинешь копыта! Дорогуша! Это же ве-ли-ко-леп-ненько!

– Выберусь, – говорит Роланд. Шепот его превращается в хрип. Горло дерет, как рыболовными крючками.

– Да? – Эдди глядит на него, потом кивает и сам отвечает на свой вопрос. – Да. По-моему, ты выживешь. Хотя я уже пару раз думал, что ты кончаешься, а один раз мне показалось, что ты уже все. А теперь ты, похоже, выберешься. Это антибиотики помогли, но мне кажется, что ты сам себя вытащил. Но почему? Почему, мать твою, ты так стараешься выжить на этом долбаном берегу?

Башня, говорит он одними губами, не в силах выдавить даже хрип.

– А пошел ты со своей долбаной Башней, – говорит Эдди, уже отворачиваясь. Но тут же в изумлении поворачивается обратно, когда рука Роланда сжимает его запястье точно стальной наручник.

Они смотрят друг другу в глаза, и Эдди говорит:

– Ну хорошо. Хорошо!

На север, – шепчет стрелок одними губами. – На север, я говорил уже. Говорил? Кажется, да. Но все как будто в тумане, затерялось в тасуемой колоде.

– Откуда ты знаешь? – кричит Эдди в отчаянии, поднимает кулаки будто бы для того, чтобы ударить Роланда, но потом опускает.

Просто знаю – зачем ты тратишь мое время и силы, задавая дурацкие вопросы? – хочет ответить Роланд, но карты снова…

перетасовка

… а его тащат по берегу. Голова его беспомощно мотается из стороны в сторону. Он привязан к какой-то странной волокуше своими же собственными ремнями. Волокуша подпрыгивает и глухо ударяется о землю. Стрелок слышит, как Эдди Дин распевает какую-то жутко знакомую песню, и сперва ему кажется, что ему снится бредовый сон:

– Hey Jude… don't make it bad… take a sad song… and make it better…

Где ты слышал ее, Эдди? – хочет спросить он. Может быть, я ее пел? И где мы?

Но не успел он спросить, как все закружилось

перетасовка.

Если бы Корт такое увидел, он бы снес парню голову, думает Роланд, глядя на волокушу, на которой провел этот день, и смеется. Но смех его больше похож на плеск волн, набегающих на каменистый пляж. Он не знает, как далеко они с Эдди продвинулись, но все же достаточно далеко, чтобы Эдди выдохся окончательно. Сейчас, в сумеречном свете уходящего дня, Эдди сидит на камне с револьвером стрелка на коленях, а рядом валяется полупустой бурдюк. Карман рубахи его оттопырен. Там – патроны из задней части патронташа: убывающий запас «хороших». Эдди обмотал их куском, оторванным от своей рубахи. Но запас этот таял быстро, потому что каждый четвертый или пятый патрон из «хороших» на поверку оказывался пустышкой.

Эдди, который только что дремал, поднимает голову.

– Чего ты ржешь?

Стрелок трясет искалеченной рукой и качает головой. Потому что он понимает, что был не прав. Корт не стал бы сносить Эдди голову за эту убогую кривенькую волокушу. Роланд думает даже, что Корт бы его похвалил – причем хвалил он так редко, что мальчик, с которым подобное происходило, даже не знал, что ответить: он лишь хлопал глазами и открывал рот, как рыба, только что вытащенная из воды.

Каркасом для волокушки служили две тополиные ветви примерно одинаковой длины и ширины. Скорее всего бурелом, предположил стрелок. Каркас поддерживали ветки поменьше, которые Эдди закрепил посредством всего, что имелось в наличии: ремнями патронташа, клейкой лентой, которой он прикрепил к телу мешочки с бес-порошком, даже сыромятным шнурком от шляпы стрелка и шнурками своих кроссовок. Поверх веток он положил одеяло Роланда.

Корт не стал бы дубасить Эдди, потому что, несмотря на свою слабость, Эдди не ограничился тем, что плюхнулся на задницу и принялся оплакивать злую судьбу. Он сделал хотя бы что-то. Он попытался.

И Корт наверняка похвалил бы Эдди в своей обычной резкой, грубоватой манере, потому что, какой бы дикой ни выглядела эта штука, она сработала. И доказательство тому – долгие следы, протянувшиеся вдоль берега, где они сходились на горизонте в единую точку.

– Ты их видишь? – спрашивает Эдди. Солнце опускается за горизонт, расплескивая по воде оранжевую дорожку, и стрелок соображает, что на этот раз он был в отключке часов шесть, если не больше. Он окреп и сам это чувствует. Он садится и смотрит на воду. Ни берег, ни пейзаж, простирающийся до западного склона гор, особенно не изменились, разве что только в деталях: например, комочек перьев, шевелящихся на ветру – мертвая птица ярдах в двадцати слева и в тридцати ярдах от кромки воды. Но, если не брать во внимание такие мелочи, они как будто и не сдвигались с места.

– Нет, – говорит стрелок. И чуть погодя: – Да. Вон там один.

Он показывает. Эдди всматривается и кивает. Солнце опускается ниже, и оранжевая дорожка на море постепенно окрашивается в цвет крови, первые омарообразные чудища выходят из волн и расползаются по каменистому берегу.

Двое неуклюже несутся наперегонки к дохлой чайке. Победитель набрасывается на нее, перерезает клешней пополам и начинает запихивать в пасть гниющие останки.

– Дид-а-чик? – вопрошает он.

– Дуд-а-чум? – отзывается второй. – Дод-а…

БА-БАХ!

Револьвер Роланда обрывает расспросы второго чудовища. Эдди спускается к нему и поднимает за хвост, не сводя настороженного взгляда с его собрата. Тот, однако, не доставляет ему никаких проблем: он занят чайкой. Эдди приносит добычу. Чудище еще корчится, воздевая и опуская свои клешни, но вскоре оно замирает. В последний раз выгибается хвост и потом просто падает, а не опускается медленно. Вяло повисают клешни.

– Кушать сейчас будет подано, хозяин, – говорит Эдди. – Выбирайте: филе из ползучего гада клешнистого или филе из клешнистого гада ползучего. Что вам больше понравится, хозяин.

– Я тебя не понимаю, – отвечает стрелок.

– Все ты понимаешь, у тебя просто нет чувства юмора. Куда оно делось?

– Отстрелили, наверное, где-нибудь на войне.

Эдди улыбается:

– Сегодня ты вроде уже оживаешь, Роланд.

– Мне тоже так кажется.

– Ну тогда, может, ты завтра сумеешь немного пройтись. Сказать по правде, дружище, я уже заколебался тебя тащить.

– Я постараюсь.

– Да уж, пожалуйста, постарайся.

– Ты тоже сегодня выглядишь получше. – На последних двух словах голос Роланда ломается, как у мальчишки. Если я сейчас не замолчу, еще думает он, я скоро совсем не смогу говорить.

– Сдается мне, я буду жить. – Эдди безо всякого выражения глядит на Роланда. – Ты ведь даже не знаешь, как близко я подходил к последней черте пару раз. Однажды я взял один из твоих револьверов и на полном серьезе приставил его к голове. Взвел курок, подержал так немного, а потом отложил. Осторожно освободил курок и засунул обратно тебе в кобуру. А ночью меня скрутило. Спазмы, судороги… По-моему, на вторую ночь, хотя не уверен. – Он качает головой и добавляет фразу, которую стрелок понимает и в то же время не понимает: – Теперь Мичиган для меня как сон.

Хотя голос его опять падает до хриплого шепота и сам он знает, что ему нельзя разговаривать, Роланд задает вопрос, потому что ему нужно знать:

– Почему ты не нажал на спуск?

– Ну, видишь ли, это теперь мои единственные штаны, – отвечает Эдди. – А в последнюю секунду я вдруг подумал, что, если сейчас я нажму на спуск, а это окажется очередная пустышка, я уже больше в жизни не наберусь смелости повторить этот опыт… а если ты наложил в штаны, нужно немедленно их постирать, иначе будешь вонять до конца дней своих. Это Генри мне так говорил. Он научился этому во Вьетнаме. А поскольку как раз была ночь и Омар Лестер пошел на прогулку, не говоря уж о всех его родственниках и приятелях…

Но стрелок уже хохочет, хохочет от души, хотя с губ его срывается только трескучий хрип. Эдди сам улыбается и говорит:

– Кажется, в той войне твое чувство юмора отстрелили только по локоть.

Он встает, чтобы сходить к холмам за дровами.

– Погоди, – шепчет Роланд, и Эдди ждет. – И все-таки почему?

– Потому, наверное, что я тебе нужен. Если бы я себя кокнул, ты бы пропал без меня. Ты бы точно коньки откинул. Потом, когда ты действительно встанешь на ноги, я, может, попробую еще раз. – Он смотрит по сторонам и глубоко вздыхает. – Может быть, где-нибудь в твоем мире есть Диснейленд или Кони-Айленд, но то, что я вижу сейчас, меня не особенно вдохновляет.

Он делает шаг, но медлит и оглядывается на Роланда. Лицо его мрачно и хмуро, но уже без болезненной бледности. Его больше уже не трясет, разве что изредка.

– Иногда ты меня абсолютно не понимаешь, да?

– Да, – шепчет стрелок. – Иногда нет.

– Тогда я тебе разъясню. Есть люди, которым необходимо быть нужными другим людям. Ты меня не понимаешь, потому что ты не такой человек. Сначала ты мной воспользуешься, а потом выбросишь, как ненужный бумажный пакет, если это потребуется. Друг хренов. Ты натура достаточно тонкая, чтобы тебе из-за этого было больно, и все же достаточно крепкая, чтобы идти напролом и использовать тех, кто рядом, если так будет нужно. Не из-за того, что ты такой мерзавец. Ты просто не сможешь иначе. Если я буду валяться тут на берегу и вопить о помощи, ты просто перешагнешь через меня, окажись я вдруг между тобой и твоей чертовой Башней. Я ведь правильно излагаю?

Стрелок молчит и только смотрит на Эдди.

– Но не все люди такие. Есть люди, которым необходимо, чтобы они были нужны другим. Как в той песне Барбары Стрейзанд. Банально, быть может, но верно. Просто еще один способ попасть в наркотический омут.

Эдди пристально смотрит на Роланда.

– Но, уж если на то пошло, ты у нас чистенький, правда?

Роланд молча глядит на Эдди.

– Если не считать Башни. – Эдди издает короткий смешок. – Ты наркоман, Роланд. Твой наркотик – Башня.

– Какая это была война? – шепчет Роланд.

– Что?

– На какой войне тебе отстрелили твое чувство благородства и чести?

Эдди вздрагивает, как будто Роланд влепил ему пощечину.

– Пойду принесу воды, – говорит он сухо. – Ты присматривай за этими клешнистыми и ползучими. Сегодня мы отошли далеко, но я так до сих пор и не понял, разговаривают они друг с другом или нет.

Он отворачивается, но Роланд еще успевает увидеть последние отблески алого солнца, отразившиеся на его мокрых щеках.

Роланд смотрит на берег. Роланд наблюдает. Омароподобные чудища ползают и вопрошают, вопрошают и ползают, но все как будто бесцельно: они разумны, но не настолько, чтобы передавать информацию своим собратьям.

Иной раз Бог губит исподтишка, не в открытую, думает он. Не часто, но иногда так бывает.

Эдди приносит дрова.

– Ну? – говорит он. – И что ты думаешь?

– У нас все в порядке, – хрипит стрелок, и Эдди что-то ему отвечает, но стрелок устал, и ложится на спину, и смотрит на первые звезды, что пробиваются сквозь фиолетовую завесу ночного неба, и…

Перетасовка.

За последующие три дня стрелок потихонечку выздоравливал. Красные полосы, расползавшиеся вверх по рукам, сперва поползли обратно, потом поблекли, потом исчезли. Назавтра он попробовал идти сам, хотя Эдди иногда приходилось тащить его. А уже на второй день его вообще не нужно было волочить: каждый час или два они делали небольшой привал, чтобы ноги его отдохнули. Именно во время этих коротких передышек и по вечерам, перед сном, когда ужин был съеден, а костер еще не догорел, стрелок услышал историю Генри и Эдди. Поначалу он все удивлялся, почему между братьями такие сложные отношения, но когда Эдди начал рассказывать, постоянно запинаясь и срываясь на гнев, смешанный с обидой, тот гнев, что обычно бывает вызван затаенной глубокой болью, Роланду захотелось его перебить и сказать: Не волнуйся так, Эдди. Я все понимаю.

Но он не стал, потому что Эдди бы это не помогло. Он говорил не для того, чтобы хотя бы словами воскресить мертвого брата. Он говорил для того, чтобы похоронить Генри с миром и чтобы напомнить себе, что, хотя Генри мертв, он, Эдди, еще жив.

Поэтому стрелок слушал молча.

Суть очень проста: Эдди был убежден, что он не дает Генри жить. А Генри был убежден, что он не дает жить Эдди. Генри дошел до этого сам или, быть может, из-за частых нотаций, которые мама читала Эдди и суть которых сводилась к тому, что она и Генри жертвуют для него очень многим, чтобы Эдди было безопасно в этих каменных джунглях, чтобы Эдди был счастлив, насколько вообще человек может быть счастлив в этих каменных джунглях, чтобы Эдди не кончил так же, как его бедная сестричка. Эдди, конечно, ее почти не помнил. Она была такой славной, хорошенькой, Боже, прими ее душу. Она сейчас в раю, в окружении ангелочков, там ей замечательно, но маме не хочется, чтобы Эдди сейчас оказался у ангелочков, чтобы его сбил какой-нибудь пьяный водитель, как его сестричку, или чтобы его прирезал какой-нибудь чокнутый наркоман, за какие-то жалкие двадцать пять центов выпустил ему кишки и они растекались бы по асфальту, а поскольку она уверена, что и сам Эдди тоже не хочет попасть к ангелочкам, то ему лучше слушаться старшего брата и не забывать, что ради любви к нему Генри жертвует многим.

Эдди признался Роланду, что мама даже и не подозревала о том, что они вместе с Генри творили: как они воровали комиксы из кондитерской на Ринкон-авеню или как курили у стены фабрики на Коухоус-стрит.

Однажды они увидели «шевроле» с ключами внутри, и хотя Генри едва ли умел водить машину – ему тогда было шестнадцать, а Эдди восемь, – он втащил брата в автомобиль и сказал, что они поедут в Нью-Йорк-Сити. Эдди перепугался и разревелся, Генри тоже испугался, разозлился на Эдди и стал кричать на него, чтобы он заткнулся, чтобы не был таким гребаным сосунком, что у него есть десять баксов и у Эдди тоже есть доллара три-четыре, что они могут смотреть кино хоть целый день, а потом на подземке приедут домой, мама даже не успеет накрыть к ужину стол и хватиться их. Но Эдди продолжал реветь, а у моста Куинсборо на боковой улице они заметили полицейскую машину, и хотя Эдди был абсолютно уверен, что фараон даже не посмотрел в их сторону, он ответил «да», когда Генри спросил его вдруг охрипшим голосом, засек ли их легавый. Генри побледнел и, выскочив из машины, понесся так, что едва не сбил пожарный кран. Он пробежал уже с квартал, а Эдди, тоже запаниковав, еще никак не мог справиться с незнакомой дверной ручкой. Генри остановился, вернулся и вытащил Эдди из машины. А еще влепил ему две оплеухи. Обратно в Бруклин они шли пешком, вернее, не шли, а крались. Добрались они уже к вечеру, а когда мама спросила, почему они оба такие потные, запыхавшиеся и измотанные, Генри ответил, что весь день учил Эдди играть в баскетбол на площадке в соседнем квартале, а потом заявились какие-то большие парни, и они убежали. Мама поцеловала Генри, улыбнулась Эдди и спросила: разве у него не самый лучший на свете старший брат? Эдди с ней согласился охотно и искренне. Он и сам так думал.

– В тот день он был перепуган не меньше меня, – сказал Эдди Роланду, когда они сидели, глядя на отблески заходящего солнца, пляшущие на поверхности воды, где скоро будет отражаться только свет звезд. – Действительно перепуган, потому что он думал, что тот фараон видел нас, а я знал, что нет. Он поэтому и побежал. Но потом вернулся. Это самое главное. Он вернулся.

Роланд молчал.

– Ведь ты понимаешь? – Эдди пристально и вопросительно поглядел на Роланда.

– Я понимаю.

– Он перетрусил, но он вернулся. И всегда возвращался.

Роланд подумал, что было бы лучше для Эдди, а в перспективе, быть может, лучше для них обоих, если бы Генри тогда не вернулся… тогда или в любой другой раз. Но такие, как Генри, всегда возвращаются, потому что такие, как Генри, знают, как использовать человеческое доверие. Это – единственное, чем такие, как Генри, умеют пользоваться. Сначала они обращают доверие в необходимость, потом – необходимость в наркотик, а когда это случается, они – как там Эдди это назвал? – злоупотребляют. Да. Злоупотребляют им.

– Я, наверное, буду спать, – сказал стрелок.

На следующий день Эдди продолжил рассказ, но Роланд уже все знал наперед. В школе Генри не ходил ни в какую спортивную секцию, потому что не мог оставаться после уроков на тренировки. Генри надо было заботиться об Эдди. Тот факт, что Генри был не в меру тощим, несобранным, с плохой координацией и вообще не особенно интересовался спортом, не имел, разумеется, никакого значения; Генри мог бы стать замечательным баскетболистом или бейсболистом, как постоянно твердила им мать. Оценки у Генри всегда были низкими, и ему приходилось по нескольку раз повторять материал, но все это не потому, что Генри был тупарем. Эдди и миссис Дин знали, что Генри – ужасно умный и сообразительный мальчик. Просто Генри приходится тратить так много времени, заботясь о брате, в частности, и того времени, которое он мог бы посвятить школе и выполнению домашних заданий (тот факт, что забота о брате проявлялась обычно в том, что они оба сидели на диване в гостиной и смотрели телик или боролись в той же гостиной на полу, во внимание тоже не принимался). Плохие оценки означали, что Генри не примут ни в один университет, за исключением Нью-Йоркского, но его не взяли даже туда, а потом был призыв, и его загребли во Вьетнам, где ему отстрелили колено, боль была жуткой, и, чтобы унять ее, Генри давали морфий, а когда ему стало лучше, ему перестали давать наркотик и вроде бы отучили его от морфия, только не слишком-то хорошо, и Эдди вернулся в Нью-Йорк с «обезьяной на закорках», голодной обезьяной, которую нужно было кормить, и через пару месяцев он пошел «встретиться с одним парнем», а еще месяца через четыре, вскоре после смерти мамы, Эдди впервые увидел, как его брат вдыхает с зеркальца какой-то белый порошок. Эдди решил, что это кокаин. Но оказалось, что – героин. И если вернуться к самому началу, то чья в том вина?

Роланд молчал, вслушиваясь в голос Корта, вдруг зазвучавший в его мозгу: «Вина, запомните, малыши, всегда лежит в одном месте – на человеке достаточно слабом, чтобы признать ее и спросить с себя».

Когда правда раскрылась, Эдди сначала был в шоке, потом взбесился. Генри ответил ему не обещанием прекратить это дело, а просьбой не винить его: да, он знает, что тронулся умом, что Вьетнам превратил его в бесполезный мешок с дерьмом, что он слаб, он уйдет, это лучше всего, Эдди прав, зачем ему в доме какой-то вонючий наркоман. Он просто надеется, что Эдди не будет его винить. Он стал слабаком, это он признает: что-то во Вьетнаме его сломало, что-то в нем сгнило, как сгнивают от сырости шнурки кроссовок. Вот и во Вьетнаме есть что-то такое, соприкоснувшись с чем, сердце твое начинает гнить, говорил со слезами Генри. Он просто надеется, что Эдди не забудет про все те годы, когда он пытался быть сильным.

Ради самого Эдди.

Ради мамочки.

Так что Генри попытался уйти. И, само собой, Эдди ему не позволил. Эдди терзался виной. Он видел этот зарубцевавшийся ужас на когда-то здоровой ноге, видел колено, где тефлона было больше, чем кости. Они долго орали друг на друга в коридоре. Генри стоял в своих старых хаки с набитой сумкой в руках и фиолетовыми кругами под глазами, Эдди – только в пожелтевших жокейских шортах. Генри кричал: «Я тебе не нужен, Эдди, я тебе отравляю жизнь, и я это знаю». Эдди вопил: «Ты никуда не пойдешь, возвращайся немедленно, шевели своей задницей». И так продолжалось, пока в коридор не выскочила миссис Магюрски и не заорала сама дурным голосом: «Уходи, оставайся, меня это не волнует, только давай соображай поживее, иначе я вызываю полицию». Она, похоже, хотела добавить еще пару пассажей, но тут вдруг заметила, что на Эдди нет ничего, кроме трусов, и, фыркнув: «Как неприлично, Эдди Дин!» – скрылась за дверью. Как чертик из табакерки, только в обратном порядке. Эдди взглянул на Генри. Генри взглянул на Эдди. «Как пупс-ангелочек, только слегка располневший», – сказал Генри, понизив голос, и они расхохотались, держась друг за друга, и Генри вернулся в квартиру, а еще через пару недель Эдди и сам тоже нюхал и никак не мог уразуметь, почему он из этого делал такую большую проблему, ведь они просто нюхают, черт, и балдеют, как говорит Генри (которого Эдди теперь про себя называл великим мудрецом и выдающимся наркоманом), в мире, который летит сломя голову в ад, как же не словить кайф напоследок?

Прошло время. Эдди не сказал сколько. Стрелок не спросил. Он догадался, что Эдди знал, что есть тысячи оправданий и ни одной причины «ловить кайф» и что он держал это свое пристрастие под строгим контролем. И что Генри тоже сумел взять свое под контроль. Не так хорошо, как Эдди, но все же достаточно, чтобы эта пагубная привычка не поглотила его целиком. Потому что если Эдди и не понимал (а в глубине души Роланд знал, что Эдди должен был понимать), то уж Генри-то осознал, что теперь они поменялись ролями. Теперь Эдди держал Генри за ручку, когда они переходили улицу.

И вот пришел день, когда Эдди застал брата за тем, что он уже не нюхал, а кололся. Последовал очередной истерический спор, почти слово в слово повторивший первый, только теперь – в спальне у Генри. И закончился он почти так же. Генри плакал, и каялся, и защищался, и эта его неумолимая, неоспоримая защита была точно полное поражение, безоговорочная капитуляция: Эдди прав, такому, как он, вообще нельзя жить на свете, он недостоин даже подбирать отбросы из мусорных баков. Он уйдет. Эдди больше никогда его не увидит. Он только надеется, что Эдди не забудет…

Голос его растворился в глухом бормотании, чем-то похожем на шелест волн, набегающих на каменистый берег. Роланд молчал – он знал всю историю наперед. Это Эдди ее не знал, и только теперь, когда впервые за десять, если не больше, лет в голове у него прояснилось, он потихоньку начал осознавать все случившееся. Эдди рассказывал не для Роланда, а для себя.

И это правильно. Чего-чего, думал Роланд, а уж времени у них вдоволь. И разговор помогает его скоротать.

Эдди сказал, что ему не давало покоя колено Генри, шрам, идущий по всей ноге (все, конечно, давно зажило, Генри только чуть-чуть прихрамывал… и только когда они с Эдди ссорились, хромота становилась заметнее), ему не давало покоя все то, в чем Генри когда-то себе отказал ради него, и еще его мучила одна мысль, уже более прагматичная: Генри нельзя оставлять одного на улице. Он там не выживет. Как кролик, которого запустили в джунгли, где полно тигров. Предоставленный сам себе, Генри загремит в кутузку, не пройдет и недели.

Так что Эдди упрашивал, и Генри в конце концов оказал ему эту милость и согласился остаться, а спустя где-то полгода Эдди тоже начал колоться. С того момента все неудержимо понеслось вниз по крутой спирали вплоть до поездки Эдди на Багамы и вторжения Роланда в его жизнь.

Другой бы на месте Роланда, будь он чуть менее прагматичным и более склонным к самоанализу, непременно спросил (если не вслух, то хотя бы про себя): Почему он? Почему все началось с этого человека, такого слабого, такого чужого и даже, может быть, обреченного?

Но стрелок не только не задал такого вопроса – ничего подобного ему и на ум не пришло. Вот Катберт бы точно спросил. Катберт всегда задавал вопросы, он был отравлен вопросами и умер тоже с вопросом на устах. Теперь их нет. Никого не осталось. Последние питомцы Корта, тринадцать стрелков, которые продержались в классе, куда первоначально пришло пятьдесят шесть человек. Теперь они все мертвы. Все, кроме Роланда. Он – последний стрелок в этом мире, который стал затхлым, пустым и стерильным.

Тринадцать – плохое число, несчастливое, говорил им Корт накануне церемонии Посвящения. А назавтра, впервые за тридцать лет, Корт не присутствовал на церемонии. Его последние ученики пришли к его дому, чтобы, как подобает, преклонить перед ним колена, подставляя незащищенные шеи, потом подняться, принять поздравительный поцелуй и вручить учителю свои револьверы, чтобы он их в первый раз зарядил. Через девять недель Корт умер. Поговаривали, что от яда. А два года спустя началась последняя гражданская война. Кровавая резня докатилась до последнего бастиона цивилизации, света и здравомыслия, и смела все то, что им – наивным – казалось незыблемым, так же легко и небрежно, как морская волна смывает замок из песка, выстроенный ребенком.

Он остался последним. Может быть, он потому и выжил, что практичность и простота оттеснили в его натуре темную романтику. Он понял, что только три вещи имеют значение: смерть, ка и Башня.

Вполне достаточно, чтобы занять все мысли.

Эдди закончил свой долгий рассказ примерно в четыре часа на третий день их дороги на север по лишенному всяких примет берегу. Берег, казалось, совсем не менялся. Чтобы убедиться в том, что они не стоят на месте, приходилось смотреть на восток – направо. Там прежде зазубренные пики гор теперь сгладились и потихоньку становились ниже. Вполне вероятно, что еще дальше на севере они превратятся в пологие холмы – надо только дойти.

Закончив рассказ, Эдди надолго замолчал. Полчаса, если не больше, они прошли, не обмолвившись ни единым словом. Эдди искоса поглядывал на Роланда и даже не сознавал, что стрелок замечает эти взгляды: он все еще был погружен в себя. Роланд знал, чего Эдди ждет от него: ответа. Какого-нибудь ответа. Любого ответа. Дважды Эдди открывал рот, но так ничего и не сказал. Стрелок знал, что он хочет спросить, и наконец Эдди спросил:

– Ну? И что ты думаешь?

– Я думаю, что ты здесь.

Эдди остановился, уперев руки в боки.

– И это все? Все?

– Это все, что я знаю, – ответил стрелок. Раны на месте исчезнувших пальцев зачесались и разболелись. Сейчас ему очень бы не помешало еще астина из мира Эдди.

– У тебя что, никаких мыслей нету о том, что, мать твою, все это значит?

Стрелок мог бы поднять искалеченную правую руку и сказать: А у тебя есть какие-то мысли по поводу того, что это значит, ты, тупой идиот? – но ему даже и в голову не пришло ничего подобного точно так же, как и задаться вопросом, почему из всех людей во Вселенной ему в спутники достался именно Эдди.

– Это ка, – сказал он, спокойно глядя на Эдди.

– Что еще за ка? – Эдди был раздражен и зол. – Никогда о таком не слышал. Разве что если произнести это дважды, то получится слово, как дети дерьмо называют.

– Об этом я ничего не знаю, – сказал стрелок. – Здесь оно обозначает долг, или судьбу, или предназначение, или, если простым языком, место, куда тебе нужно пойти. Куда ты должен пойти.

Эдди удалось изобразить, как будто он одновременно испуган, испытывает крайнее отвращение и забавляется от души:

– Тогда скажи его дважды, Роланд, потому что, по мне, все равно это звучит как дерьмо.

Стрелок пожал плечами.

– Я не силен в философских проблемах. И историю я не учил. Я знаю только, что прошлое – это прошлое, а будущее – это будущее. То, что ждет тебя впереди, и есть ка, и оно как бы само по себе и ничему не подвластно.

– Да? – Эдди поглядел на север. – Насколько я вижу, все, что ждет меня впереди, это около девяти миллиардов миль этого сраного берега. Если это – ка, значит, они с «кака» – одно и то же. У нас еще, может быть, хватит хороших патронов, чтобы подстрелить пять-шесть этих омарообразных уродов, а потом нам придется кидать в них камнями. Так что куда мы идем?

Роланд про себя подумал, а задавал ли Эдди хоть раз этот вопрос своему брату, но спросить сейчас об этом означало начать долгий и бессмысленный спор, поэтому он сказал только, указывая на север:

– Для начала туда.

Эдди смотрел и не видел ничего, кроме все того же серого берега, покрытого ракушками и камнями. Он повернулся обратно к Роланду, собираясь уже отпустить какое-нибудь язвительное замечание, но, увидев суровую уверенность на его лице, опять стал вглядываться в даль. Он прищурился. Заслонил рукой левую половину лица от лучей заходящего солнца. Ему отчаянно хотелось увидеть хоть что-нибудь, что-нибудь, черт, пусть даже мираж, но там не было ничего.

– Можешь думать обо мне все, что угодно, – медленно проговорил он, – но я считаю, что это трюк, подлый и нечестный. Там, у Балазара, я ради тебя рисковал своей жизнью.

– Я знаю. – Стрелок улыбнулся. Он вообще улыбался редко, и эта улыбка осветила его лицо точно внезапный луч солнца в ненастный день. – Вот почему я поступил с тобой честно, Эдди, и не стал тащить тебя с собой силой. Она здесь. Я увидел ее еще час назад. Я сначала подумал, что это мираж или игра моего воображения, но она здесь. Без дураков.

Эдди опять повернулся туда и смотрел, пока на глаза не навернулись слезы. Наконец он сказал:

– Я ничего не вижу, только этот проклятый пляж, а зрение у меня стопроцентное.

– Я не знаю, что это значит.

– Это значит, что, если бы там что-то было, я бы это увидел! – И все-таки он сомневался. Кто знает, как далеко видит Роланд своими суровыми голубыми глазами. Может быть, только чуть дальше, чем Эдди.

А может быть, намного дальше.

– Ты увидишь ее, – пообещал стрелок.

– Что я увижу?

– Сегодня мы до нее не доберемся, но, если зрение у тебя хорошее, как ты говоришь, ты увидишь ее еще до того, как диск солнца коснется воды. Если только не будешь стоять тут на месте и разевать пасть.

– Ка, – съязвил Эдди.

Роланд кивнул совершенно серьезно:

– Ка.

– Кака, – добавил Эдди и рассмеялся. – Пойдем, Роланд. На экскурсию. И если я ничего не увижу до того, как диск солнца коснется воды, ты меня угощаешь цыпленком. Или биг-маком. Чем угодно, только не омаром.

– Пойдем.

Они зашагали вперед, и еще за час до того, как солнце коснулось линии горизонта, Эдди разглядел вдали какой-то непонятный силуэт – смутный, едва проступающий, как сквозь туман, еле различимый, но все-таки там что-то было. Что-то новенькое.

– О'кей, – сказал он. – Я вижу. У тебя зрение, наверное, как у супермена.

– Как у кого?

– Ладно, проехали. Мы имеем тяжелый клинический случай культурного отставания.

– Чего?

Эдди расхохотался:

– Ладно, проехали. Это что?

– Увидишь.

И стрелок двинулся дальше, прежде чем Эдди успел спросить что-нибудь еще.

Минут через двадцать Эдди решил, что он действительно видит. А еще через четверть часа он уже был абсолютно уверен. До этой штуки на берегу оставалось еще две-три мили, но он уже понял, что это. Дверь. Ну конечно. Еще одна дверь.

В ту ночь они спали плохо и наутро отправились в путь еще за час до того, как пики гор явственно проступили в дымке рассвета. Они добрались до двери одновременно с первыми лучами солнца – такого спокойного и надменного. Эти лучи, словно лампы, осветили их щеки, заросшие многодневной щетиной, и в беспощадном их свете стрелку снова было сорок, а Эдди казался не старше того Роланда, который вышел на бой с Кортом со своим оружием – соколом Давидом.

Эта дверь была точно такой же, как первая, только надпись на ней гласила:

ГОСПОЖА ТЕНЕЙ

– Ну вот, – тихо вымолвил Эдди, глядя на дверь, которая просто стояла на берегу, а петли ее крепились к какому-то неведомому косяку в проеме между двумя мирами, между двумя Вселенными. Она стояла с высеченным на ней сообщением, реальная, как скала, но таинственная, как свет звезд.

– Ну вот, – согласился стрелок.

– Ка.

– Ка.

– И отсюда ты должен извлечь второго из своей тройки?

– Похоже на то.

Стрелок понял, что собирается сделать Эдди, еще до того, как Эдди сам это осознал. Он увидел, как Эдди рванулся вперед, еще до того, как он сам сдвинулся с места. Роланд мог бы вывернуть руку Эдди и сломать ее в двух местах, прежде чем Эдди сообразил бы, что случилось, но стрелок даже не шевельнулся. Мало того: он позволил Эдди выхватить револьвер из правой своей кобуры. В первый раз в жизни Роланд позволил, чтобы кто-то прикоснулся к его оружию без разрешения. И все же он даже не шевельнулся, чтобы остановить это святотатство. Он лишь спокойно, едва ли не мягко, взглянул на Эдди.

Напряженное лицо Эдди так и пылало. Белки его выпученных глаз, казалось, горят. Он держал тяжелый револьвер обеими руками, и все равно дуло дрожало, мотаясь из стороны в сторону.

– Открывай, – сказал он.

– Ты ведешь себя глупо. – Голос стрелка оставался спокойным. – Мы с тобой оба не знаем, куда ведет эта дверь. Вовсе не обязательно, что она откроется в твою Вселенную, не говоря уж о том, чтобы в твой мир. Откуда нам знать, может быть, у Госпожи Теней восемь глаз и девять рук, как у Шивы. И даже если она откроется в твой мир, то, быть может, мы окажемся в далеком прошлом, задолго до твоего рождения, или в далеком будущем.

Эдди натянуто улыбнулся.

– Вот что я тебе скажу, приятель: я более чем охотно променяю резинового цыпленка и этот отпуск на засранном пляже на то, что меня ожидает за дверью номер два.

– Я не понимаю…

– Я знаю, что ты не врубаешься. Это не имеет значения. Просто открой эту хреновину.

Стрелок покачал головой.

Они стояли в лучах рассвета, и косая тень от двери тянулась к волнам отлива.

– Открывай! – заорал Эдди. – Я пойду с тобой! Ты въезжаешь? Я пойду с тобой! Это не значит, что я потом не вернусь. Может быть, я вернусь. То есть скорее всего я вернусь. Ты не думай, я не забыл, что ты для меня сделал. Но пока ты будешь там разбираться с этой теневой куколкой, я собираюсь зайти в ближайший «Цыплячий восторг» и взять там цыпленка навынос. Думаю, для начала сойдет «Семейный коробок».

– Ты останешься здесь.

– Думаешь, я шучу? – Эдди, казалось, сейчас взорвется. Стрелок почти воочию увидел, как тот заглянул в бурлящую бездну своего проклятия. Эдди взвел курок древнего револьвера. С рассветным отливом ветер с моря затих, и в тишине явственно щелкнул затвор. – Давай проверим.

– Давай проверим.

– Я тебя пристрелю! – заорал Эдди.

– Ка, – твердо проговорил стрелок, повернулся к двери и потянулся к ручке. Сердце его замерло в ожидании: жизнь или смерть?

Ка.

Госпожа теней