– Ты меня обижаешь! Все эти годы отнюдь не налоги заставляли Келлса гореть огнем у себя в постели, даже когда рядом с ним была женщина, чтобы затушить его факел.
Он продолжал говорить, но действие снадобья, которое он называл неном, уже начало проходить, и Тим больше не воспринимал смысла слов. Все это время ему было холодно, а теперь вдруг стало жарко: внутри все горело, в желудке бурлило. Пошатываясь, он шагнул к догорающему костру, упал на колени и изверг из себя съеденный ужин – прямо в ямку в земле, которую сборщик налогов выбил каблуком.
– Ну вот! – произнес сборщик радостным тоном человека, который сердечно себя поздравляет. – Я так и думал, что она может на что-нибудь пригодиться.
– Теперь ты поедешь домой, к своей маме, – сказал человек в черном плаще, когда Тима перестало тошнить и он присел у костра, низко наклонив голову. – Какой хороший ты сын. Но у меня для тебя кое-что есть. Ты точно захочешь его забрать. Одну минутку. Для Нелл Келлс минута уже ничего не решает; что сделано, то сделано.
– Не называй ее так! – вспылил Тим.
– Почему нет? Разве она не замужняя женщина? Замуж на скорую руку, да на долгую муку, как говорят старики. – Присев на корточки, сборщик налогов принялся рыться в седельной сумке. Его черный плащ взметнулся, как крылья какой-то кошмарной птицы. – А еще старики говорят, что веревку, которой обвились двое, нельзя развязать. И вот тут они правы. Забавная концепция развода существует на многих уровнях Башни, но только не в нашем очаровательном уголке Срединного мира. Так, давай-ка посмотрим… он должен быть где-то здесь…
– Только мне не понятно, почему Питер и Эрни его не нашли, – отрешенно проговорил Тим. Он чувствовал себя выжатым и абсолютно пустым. В глубине сердца все еще брезжило какое-то чувство, но Тим не понимал какое. – Это же их делянка… их участок… и с тех пор как Косингтон поправился, они опять ходят на вырубку.
– Да, они рубят деревья, но не на этой делянке. У них есть и другие. А этот участок у них временно законсервирован. Знаешь, почему?
Тим подумал, что знает. Питер Косингтон и Эрнст Маршли – они хорошие, добрые, но все же не самые смелые из лесорубов. Вот почему их участки располагались не так уж и далеко в лесу.
– Наверное, они ждут, когда уйдет живоглот.
– Какой умный мальчик, – одобрительно заметил сборщик налогов. – Правильно догадался. А как ты думаешь, что должен был чувствовать твой отчим, зная, что наш древесный червь может убраться отсюда в любое время и эти двое вернутся на свой участок? Вернутся и обнаружат тело, и его преступление раскроется, если только ему недостанет смелости прийти сюда раньше и перетащить тело поглубже в лес?
Новое чувство в сердце разгоралось все ярче и ярче. Мальчик был этому рад. Не важно, что это такое, все равно оно лучше, чем беспомощный страх за маму.
– Надеюсь, ему было плохо. Надеюсь, он потерял сон и покой. – И тут Тима вдруг осенило. – Вот почему он опять запил.
– Умный мальчик, и вправду. Умный не по годам… Ага, вот он где!
Тим уже отвязал Битси и собрался садиться на нее верхом. Сборщик налогов подошел к мальчику, пряча что-то под черным плащом.
– Скорее всего все получилось спонтанно. Он совершил свое черное дело, поддавшись порыву, а потом, надо думать, запаниковал. Иначе с чего бы он выдумал такую нелепую историю? Мало кто из лесорубов в нее поверил, можешь не сомневаться. Он разжег костер, наклонился над пламенем, насколько осмелился, и стоял так, сколько смог выдержать, чтобы опалить одежду и обжечь кожу. Я знаю, что именно это он и сделал. Я разжег свой костер на его старом кострище. Но первым делом он зашвырнул сумку своего мертвого напарника на тот берег речушки, подальше в лес. Да, это он сделал сразу. Когда у него на руках еще не высохла кровь твоего отца. Я сходил на тот берег, поискал в зарослях и нашел. Почти ничего интересного в сумке не было… всякий хлам бесполезный… но одну вещь я все-таки приберег. Сохранил для тебя. Он был весь ржавый, но я его вычистил пемзой и точильным бруском.
Сборщик налогов достал из-под плаща топор Большого Росса. Недавно заточенное лезвие сверкнуло в отблесках догорающего костра. Тим, который уже сидел на Битси, взял топор, поднес к губам и поцеловал холодную сталь. Потом засунул топор за пояс, повернув лезвие назад, как учил его папа – давным-давно, в незапамятные времена.
– Я вижу, ты носишь на шее родиевый дублон. Это папин?
Сидя верхом на Битси, Тим заглянул в глаза сборщика.
– Он был в сундуке этого гада-убийцы.
– У тебя есть монета отца. И теперь у тебя есть его топор. Интересно, куда ты вонзишь этот топор, если ка даст тебе шанс?
– Ему в голову. – Чувство, сжигавшее его сердце – чистейшая ярость, – вырвалось наружу, как птица с крыльями из огня. – Спереди или сзади, не важно. Мне и так подойдет, и так.
– Превосходно! Мне нравятся мальчики, которые знают, к чему стремятся! Поезжай, и да хранят тебя боги в пути: все боги, которых ты знаешь, и Человек-Иисус для ровного счета. – Вот так, ранив мальчика в самое сердце, сборщик налогов склонился над остывающими углями и принялся вновь разводить костер. – Я еще задержусь тут в лесу на пару ночей. В эту Полную Землю в Древесной деревне на удивление интересно. Иди за зеленой сигхе, мой мальчик! Она светится. Да, она светится!
Тим ничего не ответил, но сборщик налогов не сомневался, что тот все слышал.
Они всегда слушают, если ранить их в самое сердце.
Вдова Смэк, должно быть, ждала у окна, потому что как только Тим подвел прихрамывающую Битси к крыльцу (несмотря на свое нарастающее беспокойство, последние полмили он прошел пешком, чтобы поберечь мулиху), сэй Смэк сразу выбежала ему навстречу.
– Слава богам, слава богам. А то твоя мама уже готова была поверить, что тебя больше нет. Иди к ней. Скорее. Пусть она тебя потрогает и услышит.
В полной мере страшный смысл этих слов открылся Тиму позднее. А пока что он привязал Битси рядом с Лучиком и поспешно поднялся на крыльцо.
– А как вы узнали, что надо приехать к ней, сэй?
Вдова повернулась к нему лицом (которое, если принять во внимание вуаль, трудно было назвать настоящим).
– У тебя что, мозги размягчились, Тимоти? Ты промчался мимо моего дома, подгоняя своего несчастного мула, так что животное еле дышало. Я не знала, что и думать: мальчик один, поздно ночью, сломя голову мчится в лес… Вот я и пришла к твоей маме, чтобы узнать, что стряслось. Давай иди к ней. И уж постарайся, чтобы твой голос звучал пободрее, если ты ее любишь.
Вдова провела его через гостиную, где слабо горели две масляные лампы. В маминой спальне, на тумбочке у кровати, тоже горела лампа, и в ее тусклом свете Тим увидел, что мама лежит вся в бинтах. Лицо забинтовано, шея – тоже. Повязка на шее потемнела от крови.
Услышав шаги, Нелл села на постели и принялась озираться с совершенно безумным видом.
– Это кто? Келлс? Если Келлс, не подходи! Тебе мало того, что ты сделал?
– Это я, мама.
Она повернулась к нему и протянула руки:
– Тим! Иди ко мне!
Он опустился на колени рядом с кроватью, наклонился к маме и, обливаясь слезами, покрыл поцелуями ее лицо – в тех местах, где его не скрывали бинты. На Нелл была все та же ночная рубашка, но теперь ткань на груди и на шее стала жесткой от запекшейся крови. Тим видел, как отчим ударил маму кувшином, а затем принялся избивать кулаками. Сколько раз он ударил ее? Тим не знал. И сколько ударов его горемычная мама получила потом, уже после того, как видение в серебряной чаше исчезло? Тим понимал: маме еще повезло, что она вообще осталась жива, но после какого-то из этих ударов – скорее всего кувшином по голове – она ослепла.
– У нее сотрясение, – сказала вдова Смэк. Она устроилась в кресле-качалке Нелл; Тим сидел на кровати и держал маму за левую руку. На правой руке было сломано два пальца. Вдова Смэк наложила на них лубок, сооруженный из щепок, предназначенных на растопку, и фланелевых лент, оторванных от еще одной ночной рубашки Нелл. – Я видела такое раньше. У нее в мозгу опухоль, от удара. Когда опухоль рассосется, зрение, может быть, и вернется.
– Может быть, – мрачно повторил Тим.
– Даст Бог – будет вода, Тимоти.
Теперь вся наша вода отравлена, подумал Тим, и вовсе не боги ее отравили. Он открыл было рот, чтобы высказать эту мысль вслух, но вдова Смэк покачала головой.
– Она спит. Я дала ей питье из трав. Не слишком крепкое, я побоялась давать ей крепкое снадобье после такого удара по голове. Но оно все равно подействовало. Я не была уверена, что подействует.
Тим посмотрел на маму – лицо страшно бледное, все в мелких капельках крови, как будто в веснушках, – потом повернулся обратно к своей учительнице:
– Она же проснется, да?
– Даст Бог – будет вода, – повторила вдова. А потом уголки призрачных губ под вуалью чуть приподнялись, и это, наверное, была улыбка. – И в данном случае, думаю, будет. Она сильная женщина, твоя мама.
– Можно мне с вами поговорить, сэй? Я просто взорвусь, если не поговорю с кем-нибудь.
– Да, конечно. Пойдем на крыльцо. Я останусь у вас до утра, с твоего позволения. Ты ведь не против? А если не против, может, поставишь Лучика в стойло?
– Да, – сказал Тим. Теперь ему стало чуточку легче, и он даже смог улыбнуться. – И я говорю вам спасибо.
На улице было тепло. Вдова села в кресло-качалку, в котором Большой Росс любил сидеть на крыльце летними вечерами.
– Погода, как будто перед стыловеем. Называй меня сумасшедшей – ты будешь не первым, – но погода как раз такая.
– А что это, сэй?
– Не бери в голову. Может быть, и ничего… разве что ты вдруг увидишь, как сэр трокен пляшет при свете звезд или смотрит на север, задрав мордочку кверху. В здешних краях стыловеев не случалось с тех пор, как я была маленькой девочкой, а это было давно, очень-очень давно. Но мы с тобой собрались говорить о другом. Что тебя беспокоит? Только то, что этот зверь сотворил с твоей мамой? Или есть что-то еще?