Кошелек или жизнь слышат дети,
Прежде чем попасть к смерти в сети.
Мне никогда не разрешали ходить с сестрами за сладостями в Хэллоуин, моя мать считала это слишком рискованным. Мы всей семьей наряжались на праздник – это был день рождения бабушки и она настаивала – но потом моим сестрам разрешалось пойти сыграть в «кошелек или жизнь» с другими местными детьми, а я оставалась дома, завидуя их возможности повеселиться и сладостям, которые они приносили домой на следующий день. Из-за приливов они всегда оставались на ночевку у друзей, потому что не могли вернуться в Сигласс до отлива. Это еще одна вещь, которая была у моих сестер в детстве и не было у меня: друзья. Мне никогда не разрешалось дружить.
Бабушка пыталась подбодрить меня, пряча сладости по всему Сиглассу только для меня. Пока Роуз с Лили веселились вне дома, я сидела с ней у камина, слушая ее истории. Она не одобряла выпрашивание сладостей и напоминала мне причину каждый год. То, что мы считаем безобидным весельем на Хэллоуин, произошло от языческого ритуала, когда люди одевались в пугающие костюмы тридцать первого октября, чтобы отпугнуть мертвых. Они предлагали еду и напитки, чтобы задобрить их, оттуда пошла традиция с бесплатными сладостями. В средневековье это называлось «рядиться». К тому времени как в Европу прибыло христианство, среди хэллоуинских традиций появилась новая практика – раздача пирогов в этот день. Бедняки ходили по домам богачей и получали выпечку под названием «пироги душ» в обмен на обещание помолиться за усопших родственников хозяев дома. Шотландия переняла эту традицию и еще немного ее видоизменила: молодежь ходила по соседям и пела песни, декламировала стихи или делала что-то еще, за что получала угощение из орехов, фруктов или монет. Термин «кошелек или жизнь» не использовался до двадцатых годов в Америке, и бабушка говорила, что он выставлял ранее важный ритуал на посмешище. Ее сильно беспокоило, что людей настраивали бояться мертвых, а не почитать их, и она всегда заканчивала историю одним и тем же предложением: «Не нужно бояться мертвых, опасаться надо живых».
Мы выходим из мастерской бабушки, так ничего и не поняв и не найдя Трикси.
Остался только музыкальный зал. Думаю, так получилось потому, что никто из нас не хотел снова видеть мертвого отца. Молния ударяет как раз перед тем, как мы открываем дверь, и я автоматически начинаю считать.
Раз Миссисипи…
Молния освещает комнату и тень пианино отбрасывает танцующий узор на стены.
Два Миссисипи…
Здесь Трикси тоже не видно, все на своих местах. Не считая исчезнувшей клавиши пианино, которую я подметила раньше. Я вспоминаю расположение ноты «до» первой октавы и понимаю, что не хватает «си-бемоль».
Три Миссисипи…
Потом я понимаю, что исчезла не только она. Тело моего отца тоже пропало, как и тело бабушки раньше.
Конор ступает вперед: – Какого. Х…
Гром рокочет вдали, пока мы переглядываемся в темноте. Наши лица в основном скрыты в тени, но мы выглядим одинаково напуганными. Лили подходит к Роуз и берет ее за руку, как в детстве. Дождь, бившийся в окна, будто остановился подумать и наступает несколько мгновений абсолютной тишины.
Но потом мы слышим царапанье – как ногтями по доске – из коридора.
Двадцать один
Конор выхватывает фонарик у Роуз из рук и выбегает в коридор. Мы не отстаем и сразу замечаем источник звука.
Поппинс скребется в дверь чулана под лестницей и начинает скулить.
Лили выходит вперед и пытается открыть дверь, но она заперта.
– Трикси? – зовет она, колотя в дверь кулаком. – Ты там?
Ответа нет. Лили снова стучит, на этот раз громче, и деревянная дверь дрожит на застарелых петлях. Она раздраженно дергает ручку.
– Дай я попробую, – говорит Конор, возвращая фонарик Роуз. Но ему тоже не удается открыть дверь.
– Где чертов ключ? – спрашивает Лили, но я подозреваю, что никого этого не знает.
Собака снова лает и скребется в дверь.
– Тихо, Поппинс! – орет Лили.
– Ключ у нее, – шепчет Роуз.
– Чего?
– Ключ у Поппинс.
– Ты с ума сошла?
– Он прикреплен к ошейнику. Смотрите! – говорит Роуз, освещая собаку лучом фонарика.
Мы долгое время глазеем на Поппинс, прежде чем что-то сказать. Она моргает в ответ, выглядывая из-за двух маленьких косичек, обрамляющих ее глаза. Выглядя немного виноватой, если честно. Но кажется нелогичным – даже в моей нелогичной семье – что старый бобтейл мог организовать все произошедшее здесь сегодня. Роуз наклоняется взять ключ с ошейника. Сложно что-либо разглядеть в тусклом свете, поэтому у нее уходит некоторое время, чтобы его отвязать.
– Скорее! – говорит Лили.
– Я стараюсь, – спокойно отвечает Роуз. Наконец-то сняв ключ, она вставляет его в замок и мы разом задерживаем дыхание. Все мы в детстве боялись чулана. Мы знали, что там паутина и мыши. Я воображала живущую в тени семью гигантских пауков, поджидающих кого-то, достаточно глупого, чтобы войти туда.
Роуз поворачивает ключ и дверь поскрипывает, когда она медленно ее открывает.
Вокруг слишком темно, чтобы разглядеть, что внутри. Там никогда не было освещения.
Мы заглядываем Роуз через плечо из предполагаемой безопасности коридора, а она ступает вперед, направляя туда луч фонаря.
Первым я замечаю запах; когда люди умирают, происходят плохие вещи. А вижу я первой бабушку. Она сидит на полу чулана, прислоненная к голой кирпичной стене во мраке. Было бы похоже, что она просто решила подремать – в чулане – если бы не серый цвет ее кожи, гигантская кровавая рана на голове и кровь, стекшая по ее щеке на плечо белой хлопковой ночнушки. Кусок мела, который она держала в руке, когда мы ее нашли, сменился ручкой и кистью, привязанными красной лентой к ее запястью. Тело моего отца тоже переместили сюда со все так же привязанной к руке дирижерской палочкой. Она зависла в воздухе, предположительно из-за трупного окоченения, словно он дирижирует невидимый оркестр в чулане под лестницей. Сюрреалистичная картина навевает мне нежеланное воспоминание, кажется, из начала 1983-го. Я умерла в третий раз, но солгала об этом впервые.
После расставания с матерью наш отец сменил ряд красивых подружек. Мне они запомнились почти как один и тот же человек – кто-то симпатичный, вдвое младше него и играющий в его оркестре. Мужчины бесконечно более предсказуемые, чем женщины, и поведение моего отца до и после развода было до крайности банальным. Но никогда нельзя сказать, что сделает разозленная женщина. Моя мать копила свой гнев, пока он не стал такой же частью ее, как и мы.
Не думаю, что мои сестры или Нэнси воспринимали «отношения» моего отца со своими музыкантами – в основном виолончелистками, к которым я относилась с подозрением с тех самых пор – серьезно. Они никогда не длились дольше нескольких месяцев. До Ребекки. Она. Была. Красавицей. Смешной, умной и доброй. Даже сейчас я могу ясно представить ее светлые волосы, бледную кожу и голубые глаза, возможно, потому, что она так сильно отличалась от внешности Даркеров. Ребекка даже подбивала отца проводить больше времени с его дочерьми, возила нас в Торп-парк и музей мадам Тюссо на выходных. Мы ездили с ней в «МакДональдс» за «Хэппи Милами» – что, признаюсь, правда делало нас счастливыми – и она заплетала наши волосы в удивительные прически. Мы обожали Ребекку. Моя мать – нет. Я могу только представить, как ужасно она себя чувствовала, когда мы возвращались домой с улыбками и бесчисленными историями о том, какая чудесная у отца девушка. Дети бывают такими нетактичными.
Меня устраивала вся эта ситуация до того как моего отца пригласили провести особый вечер в Альберт-холле. Это было мечтой его жизни, и мы все – включая бабушку и Нэнси – были приглашены на знаменательное событие. У нас даже была своя ложа и нас пропустили внутрь раньше на экскурсию по концертному залу до прибытия других зрителей. Лили все это ужасно не понравилось, ей было скучно и я навсегда запомнила ее слова в тот день. Это один из считанных раз, когда ее слова показались мне действительно забавными и воспоминание об этом вызывает у меня улыбку даже сейчас: «Лучше бы он был водителем автобуса, так мы бы хотя бы катались бесплатно».
Когда отец вышел встретить нас примерно за час до начала выступления, он пришел в ложу с Ребеккой. Она улыбалась и светилась от счастья, и я заметила – даже в семь лет – как ее присутствие заставило мою мать отодвинуться в тень.
– У нас есть кое-какие новости, – просиял отец своей первой семье.
Ребекка протянула свою руку так, чтобы мы все видели, и я не поняла значения, пока она не заговорила: – Ваш папа попросил меня выйти за него и я согласилась.
Я уставилась на кольцо у нее на руке, а потом повернулась к своей матери, которая выглядела так, словно ее ударили. Ее лицо было напряжено, будто каждая мышца изо всех сил старалась удержать на нем улыбку. У бабушки отвисла челюсть – до этого я никогда не видела ее удивленной. Мы с сестрами придвинулись ближе друг к другу, как будто инстинктивно понимая, что наша стая под угрозой. Иногда людей связывают тончайшие нити, и в моей семье так было всегда.
Мысли столкнулись у меня в голове, плохие мысли, вызывая череду маленьких взрывов. Думаю, до того момента я всегда думала, что мои родители когда-нибудь снова сойдутся. Мы все были согласны, что Ребекка чудесная, но наше мнение о ней изменилось в мгновение ока. Теперь она была ужасной, злопакостной ведьмой – которую я обожала всего несколько минут назад – потому что она пыталась уничтожить мою семью.
Я помню, как сестры кружили меня на пляже или в саду, а затем говорили попытаться идти прямо. Это было невозможно, но по какой-то причине было смешно, что в такие моменты кружилась голова. Мы смеялись, когда я спотыкалась и качалась, прежде чем повалиться на землю. Но когда я подумала о том, что мой отец женится не на моей матери, я ощутила плохое головокружение. Потом мне стало плохо. Потом я потеряла сознание.