Пожалуйста, примите мои извинения. Я пережил это здесь, а вы, я думаю, знаете, что тогда были страшные времена.
Пожалуйста, поймите. Вряд ли я смогу ответить на ваши вопросы. Мне больно вспоминать те годы. Я предпочитаю о них не говорить.
Михаэль раз за разом перечитывает тщательно выстроенные, осторожные фразы. Почерк аккуратный, с наклоном.
– Почему ты мне не сказал о нем?
– Потому что я тогда расплакался, Мина, и не показал ему фотографию.
– Почему ты мне не сказал о его звонке?
– Все потому же. Я повесил трубку, сбежал. Не знаю.
Мина вздыхает, и Миха краснеет от стыда. Она отодвигает от себя письмо и, опершись на стол, подпирает рукой поясницу. Вес ребенка уже сказывается на ее походке и осанке.
– Что ты ему сказал? Я имею в виду там, в Белоруссии.
– Ничего. Я хотел его расспросить, но у меня не хватило смелости, и он меня прогнал. Попросил меня уйти.
– Он еврей?
Миха качает головой.
– Всех евреев убили.
– Хватит. Я так больше не могу, Михаэль.
Мина качает головой и открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но Миха ее перебивает.
– Я, наверное, туда поеду.
– Куда?
– В Белоруссию, поговорю с ним.
– Но он попросил оставить его в покое.
– Я и оставлю его в покое. Только узнаю про деда. О нем самом спрашивать не буду.
– Он просто-напросто тебя прогонит.
– Может быть, не знаю. Я ему напишу, съезжу еще раз. На следующих каникулах, где-нибудь в будущем месяце.
– К черту, Михаэль.
Мина поднимается и ходит по комнате. Прислоняется к двери, отвернувшись.
– Мина.
– Я так больше не могу. Это отвратительно, Михаэль. Не желаю терпеть такое в своем доме.
– Прости, Яшин. Прости меня, и мы больше никогда не будем об этом говорить. Просто я поеду и все узнаю.
– Зачем тебе знать? Мне это непонятно. Правда. Зачем тебе знать?
Миха пожимает плечами. Но она стоит спиной и его не видит.
– Просто так.
– Что хорошего из этого выйдет?
– Я не верю, что ты действительно так думаешь, Мина.
– Думаю. И тебе бы следовало. Попробуй взгляни на это с чьей-нибудь стороны. Меня, твоей матери господина Колесника. Подумай о других людях.
– Я думаю.
– Врешь.
Миха со злостью смотрит ей в спину, понимая, что она права.
– Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?
– Да ну тебя!
– Что? Так это твой вопрос! Разве не это ты хочешь спросить?
Она поддает ногой дверь и снова упирается кулачками в поясницу. Михаэль за столом плачет.
– Я беременна, а ты хочешь поехать в Белоруссию и поговорить со стариком, который знать тебя не желает, о том, о чем он вспоминать не хочет. Такая картина, Миха, понимаешь?
Он не отвечает, боится, что голос задрожит. Если бы только она подошла, обняла его, но она не подойдет, он знает. Это видно по ее плечам и кулачкам.
Миха плачет потому, что знает: она права. Нечестно оставлять ее беременной одну. Он делает больно ей, своей матери, отцу, дяде, сестре, Колеснику и бабушке тоже.
Но еще он плачет от жалости к себе.
Это мой дед. Вы помните, как он расстреливал евреев из вашей деревни?
Мина задала вслух вопрос, который он едва осмеливался проговаривать про себя.
Миха пишет Колеснику, Колесник отвечает.
Снова старик твердит, что вряд ли сумеет ему помочь, но это письмо тоже написано вежливо, а на конверте вместе с адресом выведен телефон.
Миха аккуратно складывает письмо и прячет его, пока Мина не проснулась.
Сначала Миха решает позвонить, но в конце концов снова пишет письмо. Так проще: он будет меньше волноваться и яснее изложит просьбу.
Это исследовательский проект, посвященный немецкой оккупации Белоруссии, материалы которого будут использоваться учителями как пособия по войне и холокосту. Для его завершения мне необходимы детали быта немецких солдат и полицаев, служивших в тех местах. Я понимаю, что вам довелось пережить, господин Колесник, но ваши воспоминания, я уверен, помогут мне, а также, возможно, и будущим поколениям не повторить ошибок прошлого. Буду вам очень признателен, если вы сможете уделить мне время.
Про деда Миха не упоминает. Еще одна ложь. Непрямая, эдакая фигура умолчания – но ложь все равно. И если быть честным, то нужно признаться, все это не для того, чтобы оградить старика – чтобы себя оградить.
Он обещает Колеснику не расспрашивать его, не вникать в подробности его жизни.
Если вы не захотите о чем-либо говорить, вам стоит просто мне об этом сказать. А если вы захотите все прекратить когда угодно, – я тотчас уеду.
Это, как кажется Михе, несколько компенсирует ложь.
– Ты подумал о том, что будет здесь, если ты уедешь?
– А что?
– Не подумал, так ведь?
Мина отрезает хлеб и некоторое время наблюдает за тем, как Миха готовит.
– Твои родные, Михаэль.
– Знаю.
– Не-а. Не знаешь ты ничего.
Мина, прислонившись к холодильнику, мнет в руках хлеб. Интересно, с кем она говорила. С мутти, с Луизой. О чем они говорили? Надо бы спросить. Мина ждет. Надо бы проявить интерес.
– Ты думаешь, опа пил, потому что чувствовал вину?
– Возможно.
– Это могло начаться в лагере, где он был. То есть в тюрьме. В общем, там, где его русские держали.
– Мина, прошу тебя. Не пытайся меня, пожалуйста, отговорить.
– Лично мне бы лагеря точно хватило.
Она замолкает и ест свой измученный хлеб. На Миху не глядит, хотя ему этого так хочется.
– Мне неизвестно, что там делали с немецкими пленными, но там было ужасно, Михаэль.
Миха смотрит, как она откусывает хлеб.
– У нас лежал один старик из ГУЛАГа.
– Ты мне никогда не рассказывала.
– Это было до тебя. Даже двадцать лет спустя после лагерей на тело все равно было страшно взглянуть. Истощенное, со следами побоев. Он был алкоголиком.
Доев хлеб, Мина подходит к плите помешать еду. Она стоит совсем близко, но Миха чувствует, что сейчас ее лучше не трогать.
– Но я видел фотографии, что там творилось, Мина. Там, где служил опа.
Мина мешает еду.
– Я должен знать, он тоже такое делал?
– Зачем?
– Просто чтобы знать.
– Для меня это не ответ, Миха.
Однако она не сердится. На этот раз плачет Мина. Миха стоит рядом. И хотел бы объяснить, да не умеет.
– Я люблю своего деда, Мина. Не знаю, как еще это сказать. Наверное, он сделал что-то ужасное. Мне важно это знать.
– Ты будешь любить его, даже если он убивал людей?
– Не знаю.
Она поднимает глаза. Я думал об этом, Мина, и я действительно не знаю.
– Он, наверное, не помнит. Этот Колесник. Он, наверное, и не знает ничего, Михаэль. Ты, скорее всего, никогда ничего не узнаешь.
Протянув руку, Миха дотрагивается до ее талии. Мина поворачивается к нему, обнимает. Плачет. Между ними маленькое препятствие, их гордость – будущий малыш. Миха утыкается в Минину шею.
«Герр Лехнер!
Я обдумал Вашу просьбу и, в свете ваших заверений, готов предложить свое содействие.
– Думаю, если вы напишете для меня текст, я смогу его скопировать.
Минину подружку просьба Михи удивила. Предложив ему сигарету, она тянется за пепельницей на соседнем столике.
– И все-таки, кто он, кому вы пишете?
– Андрей? Это мой друг.
– Вы белорусского не знаете? И русского тоже?
– Нет.
– И у вас есть друг белорус, который говорит по-немецки?
– Да. Я у него жил.
– Понятно.
Несмотря на ее улыбку, Миха по-прежнему нервничает.
– Хотите кофе? Булочку?
– Кофе с удовольствием.
Он кладет перед ней письмо и направляется к стойке сделать заказ. Вернувшись, он видит, что она уже не улыбается.
– Вы собираетесь рассказать своему другу, что ваш дед был фашистом и воевал в его стране?
– Да.
– Погибло свыше полутора миллиона человек, вы в курсе? Два миллиона.
– Да.
Миха кивает, хоть он и не знал. Почему я не знал этого?
– В моем роду вырезали целое поколение.
– Фашисты?
– Фашисты.
Она возвращает ему письмо, но он не берет. В голову приходит: она вышла замуж за немца. Поразительно.
– Вы вышли замуж за немца.
– Да.
И умолкла. А с чего она обязана передо мной отчитываться? Она перечитывает письмо.
– Надеюсь, у вас понимающий друг.
– Мне нужно немного рассказать ему об Иосифе Колеснике. Местечко это маленькое. Он все равно узнает, что я с ним беседовал, так пусть лучше узнает от меня.
– Хорошо. Как скажете.
Некоторое время она пишет, потом останавливается.
– Вы хорошо его знаете?
– Нет.
– О семье его знаете?
– Нет, но он в курсе, что я немец. Он принимал меня очень радушно. И его мать тоже.
Она пожимает плечами и вновь принимается писать. Миха чувствует себя неловко, теперь он начинает сомневаться.
– В общем, можете послать его прямо так, но если передумаете, вычеркните этот кусок.
Она обводит пять предложений.