– Чудесно.
– Правда?
– Да. Да, правда. Красивое имя.
Миха смотрит на лежащую у него на коленях дочь: нежная кожа, темные глаза, еще неосмысленный взгляд.
– Дилан.
Придвигает лицо, и ее глазки расширяются. Нажимает кончиком пальца на середину ладошки, чтобы ощутить детскую хватку.
– Мы можем дать ей и немецкое имя.
– Нет. Дилан – хорошее имя.
Мина замолкает. Прошу тебя, не говори о Кете. Пусть лучше будет твоя бабушка. Моей не надо.
– Мне в голову никаких имен приходит.
– Ладно. Хорошо. Дилан так Дилан.
Мина улыбается. Кладет руку Михе на загривок.
– Дилан Лехнер.
– Дилан Лехнер.
Миха терпеть не может оставаться один.
Самое тяжелое для него время – дорога на работу и обратно. Он берет с собой в электричку книгу, подбирает забытые журналы и газеты, изучает рекламные объявления над головами пассажиров. Потом включает плейер. Музыка грохочет так, что соседи по вагону – сплошь жители пригородов – начинают коситься на Миху. Ничто не помогает. Миха не в состоянии ни на чем сконцентрироваться.
Фотография. Глядя на нее я могу сказать: это Аскан, мой покойный опа. Помимо прочего, муж моей ома. И отец моей матери, а впоследствии мой дед. И вместе с тем убийца. Откуда я знаю? Друг рассказал. Где доказательства? У меня нет причин этому не верить. Да, у меня нет фотографии, где бы он приставлял автомат к чьей-нибудь голове, но я не сомневаюсь, что такое было. И курок спускал. А как же! Объектив выхватывал кого-то другого, взводился затвор камеры, и на пленке оставалось другое преступление, другой еврей, убитый кем-то другим. Но опа стоял буквально в двух шагах.
Дома он проверяет тетради на кухне, в большой комнате, где угодно, лишь бы рядом были Мина с малышкой. Расстилает одеяло возле Дилан, раскладывает на полу ручки и тетради.
– Она совсем сонная. Я ее уложу.
– Я сам уложу. Чуть попозже, ладно?
– Ей нужен четкий распорядок, Миха.
– Может, пойдем погуляем? Вместе. А она поспит в коляске.
– Темно уже.
– Да нормально.
Мина смотрит в окно.
– Хорошо.
– Как Дилан? Как она?
– Отлично. Красавица. Прибавляет в весе.
Раз в два-три дня Миха с Луизой встречаются и вместе обедают. Они не договариваются, так само собой выходит. В одно и то же время, после занятий, в кафе возле больницы. Луиза вечно спешит, но каждый раз все повторяется в точности.
– У тебя все в порядке?
– Ага. А у тебя?
Они сидят в кафе у окна. Стоят холодные весенние дни, и стекла по краям и внизу запотели.
– Я на самом деле думаю, что мы никогда ничего не узнаем наверняка.
– Ты все время это твердишь, Луиза.
– Да. Но я хочу сказать, что мы далеко не уйдем, если только и будем делать, что задаваться этим вопросом.
– Это тебе непонятно. А я в том, что он делал, не сомневаюсь. Мне только хочется узнать, чувствовал ли он потом вину.
Миха в раздражении откашливается.
– Хотелось бы еще разок посмотреть фотографии.
– Бабушкины?
– Да. Довоенные и послевоенные.
– Ну… Тогда тебе придется идти к бабушке.
Миха не отвечает. Ищет по карманам сигареты. С бабушкой они не виделись уже больше восьми месяцев.
– Да. Что ж. В любом случае, результата никакого.
– В смысле?
– Я их смотрела. Ничего там не углядишь.
– Когда ты смотрела?
– После твоего возвращения. Когда ты мне рассказал.
– Вместе с бабушкой?
– Разумеется, с ней.
– Она не заметила, что одной не хватает?
– Да. С медового месяца. Мы всю квартиру обшарили.
– Это я ее взял.
– А-а. Понятно.
Луиза помешивает суп.
– Все равно. Ничего по фотографиям не скажешь. Семейные снимки, не больше. Застолья. Счастливые лица. Ничего определенного.
Миха глядит на Луизу. Не знает, верить ей или нет. Верить не хочется.
– Однако он всегда смотрел в сторону. Заметила? На послевоенных снимках.
– Ну и?
– Разве это ни о чем не говорит?
– Нет. И вообще это неправда. Наверняка есть снимки, где он смотрит в камеру.
– Назови хоть один.
– Миха! Господи боже! Годовщина свадьбы. Тридцатилетие. Ома и опа в Кирхенвеге. В саду.
Миха пытается вспомнить. Он по-прежнему уверен, что Луиза ошибается.
– Значит, ты не считаешь, что его мучила вина?
– Нет. То есть я не знаю точно. Мы никогда не узнаем. Я просто говорю, что, возможно, он никогда не задумывался об этом.
– Он убивал людей.
– Хорошо, Миха. Просто выслушай. Возможно, так оно и было. Люди творили ужасные вещи. Шла война. Я их не оправдываю. Отнюдь нет. Но шла война, время было жестокое и непонятное, он не мог различить добро и зло и поступал дурно.
– Ну?
– Вот тогда люди делают ужасные вещи. Возможно. Я по-настоящему, конечно, не знаю, но, возможно, иногда они верят в то, что делают, либо как-то привыкают, а может, иногда и нет. Просто делают и живут дальше.
– И что с того?
– Как это «что с того»? Ты даже не задумался над моими словами.
– А я не хочу.
Миха припоминает тот снимок. Сад в Кирхенвеге. Он проступает все явственнее. Почти уже видно дедово лицо.
– Я только пытаюсь помочь. Нам обоим.
– Знаю.
Мина снова выходит на работу: на неполный рабочий день, посмотреть, как оно пойдет, говорит она. Они подгадали специально к пасхальным каникулам, чтобы Миха мог оставаться с Дилан и отводить ее в ясли. Начиная с одного-двух часов довести время до обеда, а потом и до того часа, когда Миха сможет забирать ее после своих занятий в школе.
Отдав малышку воспитателю, Миха, чтобы не возвращаться домой одному, идет в кафе напротив садика. Нужно постирать, погладить, сходить в магазин, но он сделает это потом, когда придет Мина и станет рассказывать новости дня. Утро он проводит за чтением, ест, пьет, следит за болтовней официанток у барной стойки, за входящими и выходящими посетителями. Какое облегчение забрать Дилан, окунуться в ее запах.
Интересно, деду тоже становилось хорошо от общения с детьми, а потом и внуками? Мутти и Бернт. Я и Луиза. Миха помнит дедовы руки, колени, запах мыла и сигарет. Дилан копошится в сумке на Михиной груди. Он стягивает с нее носок, рассматривает маленькие пальчики, ноготки, растирает ступни и надевает носок обратно. Он не заслуживал, чтобы ему было хорошо. От этой мысли веет правотой и невозможной жестокостью.
Проходит неделя, и вот настает день, когда Дилан надо оставить уже до часу дня. По выходе из метро у него появляется идея. Впереди невыносимо длинное утро, и он разворачивает коляску, спускается по ступенькам и бежит по платформе, чтобы успеть в отъезжающий поезд. Дилан моргает темными глазенками, когда они проезжают свою остановку и едут в центр, где Миха пересаживается на другую электричку и везет дочку на вокзал.
Покупает в киоске претцелей, в женском туалете меняет Дилан подгузник и садится на первый попавшийся поезд до Ганновера, хотя придется делать пересадку в Касселе и двадцать минут ждать.
– Мне нужно в Штайнвег.
Миха обращается к таксисту, перекрикивая плачущую Дилан. Она голодная, а Миха уже скормил ей захваченную из дома бутылочку. Таксист везет их быстро, мелькают широкие центральные улицы, незнакомые пригороды, дома послевоенной постройки.
Миха стоит на тротуаре с Дилан под мышкой. Он никогда здесь прежде не был, только видел фотографии. Ему известен номер дома и куча других подробностей фамильного прошлого. Пользы ни на грош. Непонятно, что он хотел найти, приехав сюда, в первое дедово пристанище после плена. После преступлений. По-провинциальному представительный дом стоит крепко и безучастно. Там живут чужие люди. Миха, смущенный и испуганный, стоит подле, а на его руках дочь заливается голодным плачем.
Из детства помнится только хорошее. Даже вспышки пьяной ярости, сожженные дедовы письма, фотографии, на которых дед отвел глаза, – все хорошо. Даже теперь, когда он точно знает, что и где делал опа, и то, что на снимках в музее, вполне возможно, его рук дело, – Миха, как ни пытается, не может свести все это воедино. Сознание вины, раскаяние, гордость, вызов, позор. И никакой определенности. Не за что зацепиться.
Факты, события, места существуют в отдельности, сами по себе, а Дилан плачет.
Усадив ее в коляску, Миха идет на поиски кафе или магазина, где бы можно было купить и подогреть воду и молочную смесь. Дилан никак не успокаивается, и его охватывает страх. Еще два с лишним часа на поезде. Дом за домом тянется улица, а в ушах звучат суровые слова Колесника. Нет вины и прощения тоже нет. Сожалеть об этом бессмысленно. Это не поддается жалким человеческим чувствам. Как там сказала Луиза? Люди просто совершают поступки и живут дальше.
Миха идет, Дилан плачет, магазинов нет.
Все это время. С самого начала этой истории – на семейном ужине, у бабушки на балконе, в библиотеке, где он читал и делал выписки. Многие месяцы Миха думал, что возможно разобраться во всем до конца, но здесь, в незнакомом пригороде, с голодным ребенком на руках, он вдруг понял, что все эти месяцы он ошибался.
– Когда я плачу – я плачу из жалости к себе. К себе, а не к тем, погибшим.
Мина, раскачивающая перед дочкиным лицом яркой морской звездой, на мгновение нахмуривается. Она еще сердится за вчерашнее, за то, что он уехал, ничего не сказав, не взяв еды для Дилан, без особой цели. Мина берет себя в руки.