Я рухнула носом в сиденье. Сейчас Любава заставит Ренату развернуть Форд и явиться к сараю с инспекцией. Как шпион-дилетант Софья Иванова погибнет в глазах общества безвозвратно. Любовью к загородным прогулкам и колесом, попавшим в промоину здесь не отбрехаться. Я бездарно провалила всю операцию, подставила Кутепова (тяжело ему будет объяснить своим женщинам, почему он поселил дома шпионку!), я самое ничтожное существо из всех, когда-либо красивших губы!
Высунув нос из-за сиденья, я не увидела Форда, подпирающего бампер Рено. Любава не смогла уговорить упрямую Ренату развернуться? Или решила, что ей померещилось? Врядли, за краткое мгновение она смогла разглядеть номер. И как бы там ни было, временная передышка получена.
Я набрала на сотовом номер Кутепова и пустилась каяться.
— Я все знаю, — довольно приветливо, перебил меня «дядя Миша», — мне сначала Васильев позвонил, потом охранники. Куда они ездили?
— Сначала в дом престарелых, потом в деревню Козлово, — отрапортовала я.
— А-а-а, — протянул Кутепов, — это ничего, это можно. Тогда до встречи, у меня тут люди…
— Михаил Петрович, подождите! — воскликнула я. — Во-первых, я застряла, во-вторых, меня заметили!
— Кто тебя заметил? — не понял Кутепов.
— Любава ваша, — с плаксивыми интонациями, пожаловалась я. — Проезжали мимо, она голову повернула и увидела Рено за сараем.
— А тебя? — резонно спросил Кутепов.
— А я за сиденьем пряталась. Михаил Петрович, не могли бы вы, если что, сказать Ренате, что я приглядывала за ней по вашей просьбе? А?
— Это, значит, следила, что ли? — угрюмо тот.
— Нет! Именно приглядывала! Мол, волнуетесь вы за нее и все такое, а я слово дала, что глаз не спущу.
— Подожди, дай подумать, — попросил Михаил Петрович и спустя несколько секунд, сказал вот что: — Пожалуй, надо предупредить Ренату об опасности, что б фортелей таких больше не выкидывала. Охрана чуть умом не тронулась.
— Вот-вот, я тоже тут трогаюсь. Лучше ее предупредить. Так я сошлюсь на вас, ежели что? А?
— Ссылайся, — разрешил Кутепов и оборвал связь. У него люди, у него бизнес, он деньги зарабатывает, а я одна в чистом поле, точнее за сараем, с застрявшей машиной.
Но это ничего. Я девушка взрослая, реветь не буду, да и мужичонка какой-то от шоссе к деревне бредет.
По пыльной дороге, повесив голову, брел невысокий щуплый мужичок в длинном брезентовом плаще, когда-то белой кепке и высоких резиновых сапогах. На одном его плече болтался пустой выцветший рюкзак.
— Уважаемый! — крикнула я и пошла наперерез. — Не могли бы вы мне помочь? Я тут застряла. Немного…
Мужичок снял кепку, обтер ей лицо, вновь надел и прищурился на Рено у сарая.
— Как это, милая, тебя сюда занесло?
— Да вот, хотела развернуться, да колесо в яму попало.
Мужичок оглянулся на пустую и ровную дорогу, подумал, видимо, — а чего здесь разворачиваться-то подле сарая, когда везде пустыня?! — но ничего не сказал, спустил рюкзак с плеча на землю и потопал внутрь деревянной постройки. Минуты через две он вернулся с обломком доски, подсунул его под шину и объяснил:
— Ты тут до завтра скользить будешь, пока совсем не закопаешься. А с доской-то она сподручней будет. Давай садись, газуй потихоньку, а я тебя подтолкну.
Селянин помог мне выехать из ямы, я задом допятилась до дороги и развернула машину в сторону деревни Козлово:
— Садитесь, я вас подвезу.
— Да тут осталось-то, — засмущался мужичок.
— Садитесь, садитесь. Я вам обязана.
— «Обязана» в стакан не нальешь, — намекнул, как мне показалось, мужичок, и, пока он аккуратно обтирал ноги о придорожную траву и усаживался рядом, достала из кошелька сто рублей и протянула их селянину. — Возьмите, пожалуйста.
— Что ты, милая! Я ж пошутил!
— Берите, берите, если бы не вы, не знаю, сколько времени я здесь проторчала. Не все вокруг такие любезные, недавно желтый Форд проезжал, так даже не затормозил.
— Желтый, говоришь? — переспросил селянин.
— Ага. Две девушки ехали.
— Рыжая и черненькая? — снова уточнил мужичок.
— Ну.
— Это Ренатка приезжала, — довольно разулыбался он, — спасительница наша.
— Как это спасительница? — удивилась я.
— А просто. Деревня-то у нас — три козы, четыре старухи, да я, старый пень. Летом, конечно, дачники наезжают, а зимой хоть волком вой, — четыре года к ряду, как зима, так электричество обрезают. Провода, то есть, воруют. Последний раз электрики даже летом отказались новые навесить — дорого, говорят, вы старые, нам обходитесь. А мы сидим, кукуем. Ни магазина, ни медпункта, ни черта. А Ренатка и телефон этот, как его… сотовый! Один на всех купила, и с электричеством договорилась, и так… — помогает. Теперь, случись что, хоть в скорую дозвонишься. — За разговором мы подъехали к крайнему дому деревни с противоположной стороны от шоссе. — Становись, — довольно бодро приказал селянин и не забыл о гостеприимстве, — может зайдешь, молочка холодного выпьешь? Козье, свежее…
— Спасибо, с удовольствием. Совсем в горле пересохло.
В избе было опрятно, но чувствовалось отсутствие женской руки. Вместо скатерти или клеенки стол накрыт газетой, пыль абсолютно отсутствовала только на экране древнего черно-белого телевизора, и печь требовала побелки. Но, в общем, впечатление получалось приятное — вещи на своих местах, горы грязной посуды не стоят поверх газеты и даже хлебные крошки с нее, аккуратно сметены.
— Садись, милая, я сейчас в холодник сбегаю.
Я села, табурет тихонько скрипнул, и в центр комнаты, зевая и потягиваясь, вышла толстая полосатая кошка приятного шпротного окраса. Показав несколько раз розовую пасть в обрамлении острых, белоснежных клычков, кошка подняла лапку и принялась натирать, намывать за ушами и вокруг морды.
— А, Мура поздороваться вышла, — сказал вернувшийся хозяин, — гостей мне намываешь, а они уже тут. — Наливая из коричневой, потрескавшейся кринки молоко в такую же глиняную, слегка отбитую кружку, он спросил: — А ты кто, дочка, будешь?
— Меня зовут Софья. Я журналист, пишу о погибающих деревеньках.
— А-а-а, — протянул хозяин, — о погибающих, значит. Тогда это к нам, — и протянул мне кружку.
— Как вас зовут? — отхлебнув густого, холодного молока со специфическим привкусом, спросила я.
— Авдей Петрович. Или дед Авдей, как все тут кличут…
— Авдей Петрович, расскажите, пожалуйста, о Ренате. Как я понимаю, она замечательная девушка, и неплохо бы о ней в газете написать: «Не перевелись еще добрые души на Руси».
— Да мы сами прописать о ней хотели! — оживился дед Авдей. — Да не велит она! Мне говорит, слава не нужна, я вам от души помогаю! Вот, значит, какая славная.
— А как все началось? Как она в первый раз к вам приехала и когда?
Положа обе руки на стол, дед сидел напротив меня. Нахмурив удивительно высокий, хорошей формы лоб (лоб уже успел стать двухцветным — верхняя, скрытая от солнца кепкой часть оставалась трогательно белой, нижняя умудрилась схватить солнца и приобрела бронзовый оттенок), Авдей Петрович соображал, как бы лучше объяснить городской журналистке о том, какая хорошая девушка Рената Кутепова.
— В позапрошлом годе, — издалека начал дед, — аккурат в это самое время, программа по телевизору прошла. — Дед выговаривал «по телевизеру». — О доме престарелых, стало быть, показывали. Рената, значиться, посмотрела, старушек наших пожалела и подарков навезла. Тушенки, стало быть, масла, круп всяких и белья, там, постельного. А в доме том, — дел Авдей склонился над столом для пущей доверительности разговора, — старуха наша, Матрена проживает. Она ей и говорит: «Мы-то что, мы здесь на всем готовом, спасибо государству, стало быть. А деревня наша — Козлово, — второй год без света, колодец засорился, за хлебом пять верст топают». Вот так. Ну, Рената к нам и приехала.
— А дальше что?
— А дальше вот что. — Дед довольно выпрямился: — Она и с монтерами договорилась, свет обратно провела, и с этими… как их, ассенизаторами, вот! Те нам колодец главный прочистили. Теперь у нас порядок. Раньше-то как было, — самогону бабки наварят, тем и живут. Приедут мужики из соседнего села за самогоном, хлеба, масла, макарон навезут, так этим… натуральным обменом и жили. Зимой-то попробуй-ка, пять верст в валенках до сельмага потопай. Только самогоном и спасались. Козловский, он, почитай, самый лучший в округе. Мы ж его чисти, не ленимся…
— А теперь?
— А что теперь? Он и теперь самый лучший, — по привычке похвалился деда, да вспомнил, с кем разговаривает, и осекся: — Только ты этого в газете прописывай. И так участковый пугает…
— Ну зачем же, — улыбнулась я. — О самогоне другие пишут, я о жизни деревни пишу.
— Вот-вот, напиши, стало быть. Самогон не трогай, — он почитай главный двигатель деревенской жизни, — произнес дед реконструированную фразу о рекламе и торговле. — Выпьют бабки по рюмочке, песен попоют, вечер и прошел. Какой от этого вред? Не перед телевизором же день деньской куковать. Зимы-то длинные, темные, а ежели с умом пить, так и вреда не будет.
— А без ума? — улыбнулась я.
— А без ума жить всем плохо, — насупился дед. — Вон, у Анатольевны, зять с дочкой совсем ум пропили. И померли от этого. День и ночь, день и ночь, глушили ее проклятую…
— Кого?
— Да самогонку эту, что б ей пусто было! Двух внучат нарожали и сгорели. Анатольевна-то бабка крепкая, внучат вырастила, а толку? Младший, правда, Шурка ничего, — с головой. А старший Федька, ну весь в отца! Из армии пришел и давай куролесить. — Дед задумался и взгрустнул. — До сих пор не оправится. А ведь, почитай, тридцатый годок пошел. Вот.
Нда. Подзатянул дембель с гулянкой.
Дед воспоминаниями расстроился, шмыгнул носом и поднял с пола кошку. Положил на колени и начал оглаживать заскорузлой, натруженной рукой с траурными каемками вокруг широких ногтей.
— Одна радость у Анатольевны — Шурка. В институте техническом учиться. Сам-то, как и Федька, интернатский, но с головой. Тут что-то не так сделал, или… недоделал, чуть не исключили его. Бабка хотела двух коз продать, денег, значит, насобирать, да Ренатка не дала. Сама в институт поехала и договорилась — не выкинули Шурку.