Все то, что покоится обычно на дальних полках и благополучно переживает дату истечения срока годности.
Даже банки с приправами и те вычищены до капли – горчица, майонез, желе…
За переполненной мусорной корзиной – замерзшая лужица крови и очищенный до костей скелет кошки.
Этих людей убил не холод.
Они умерли от голода.
На стенах гостиной танцуют отсветы пламени. Голый, я лежу в спальном мешке внутри другого спального мешка, накрытый вдобавок одеялами.
Рядом, тоже в двух спальниках, отогревается Аманда.
Наша мокрая одежда разложена на кирпичном камине, и лежим мы так близко к огню, что я чувствую, как тепло наплывает на лицо.
Буран не стихает, и сам каркас дома поскрипывает и постанывает, сопротивляясь порывам ветра.
Глаза у Аманды открыты.
Она не спит уже какое-то время, и мы выпили две бутылки воды, которые стоят теперь на камине, наполненные снегом.
– Как думаешь, что с ними случилось? – спрашивает Аманда. – С теми, кто жил здесь?
По правде говоря, тела умерших я перетащил в кабинет, чтобы они не попали ей на глаза.
– Не знаю. Может, ушли куда-то, где тепло?
Она улыбается.
– Врун. В нашем кораблике так жарко не бывает.
– По-моему, это называется крутой кривой обучаемости.
Аманда глубоко вдыхает и медленно выдыхает.
– Мне сорок один год. У меня была жизнь. Не самая яркая, не самая выдающаяся, но моя. У меня была работа. Квартира. Собака. Друзья. Любимые телепередачи. Парень, Джон, с которым я встречалась целых три раза. Вино. – Она смотрит на меня. – Я ведь ничего этого больше не увижу, да?
Я не знаю, что ответить.
– У тебя, по крайней мере, есть пункт назначения. Мир, в который ты хочешь вернуться. Я в свой вернуться не могу, так что же мне остается?
Аманда продолжает смотреть на меня.
Неотрывно.
Напряженно.
Ответа у меня нет.
Проснувшись в следующий раз, я вижу в камине кучку тлеющих угольков. Солнце пытается проскользнуть в комнату, и снег за окном сияет в его лучах.
В доме невыносимо холодно.
Вытянув руку из спального мешка, дотрагиваюсь до одежды на камине и с облегчением обнаруживаю, что все высохло. Прячу руку и поворачиваюсь к Аманде. Она укрылась с головой, и я вижу только вылетающие облачка пара от ее дыхания. На поверхность мешка пар выпадает кристалликами льда.
Натягиваю одежду, развожу заново огонь и держу руки поближе к пламени, пока в пальцы не возвращается чувствительность.
Решив не будить Аманду, прохожу через гостиную. Здесь светло – солнце проникло в комнату через свободные от снега верхушки окон.
Поднимаюсь по темной лестнице.
Иду по коридору.
Вхожу в детскую спальню, где снегом запорошило почти весь пол.
Вылезаю через окно наружу и щурюсь от режущего глаза ледяного блеска. Через пять секунд я уже ничего не вижу.
Вокруг глубокий, по пояс, снег.
Идеально-голубое небо.
Тишина.
Ни щебета птиц.
Ни каких-либо вообще звуков жизни.
Ни даже шепота ветра.
И ни намека на наши следы.
Все скрыто ровным слоем свежего снега.
Температура, должно быть, сильно ниже нуля, потому что тепла не чувствуется даже непосредственно под солнцем.
Вдалеке знакомый силуэт Чикаго – сияющие небоскребы, заснеженные и обледенелые.
Белый город.
Ледяной мир.
Я смотрю на пустошь, путь через которую едва не стоил нам вчера жизни.
Куба не видно.
Аманда проснулась и, завернувшись в одеяла и спальные мешки, сидит у камина.
Я иду в кухню, нахожу какую-то посуду.
Потом открываю рюкзак, достаю пару упаковок сухого пайка.
Еда холодная, но питательная.
Аппетита нам не занимать.
– Видел куб? – спрашивает Лукас.
– Нет. Думаю, его замело.
– Замечательно. – Моя спутница смотрит на меня, а потом снова поворачивается к камину. – Даже не знаю, злиться на тебя или благодарить.
– Ты о чем?
– Пока ты был наверху, я зашла в туалет, а потом забрела в кабинет.
– Значит, ты их видела.
– Они ведь умерли от голода, да? Еще до того, как у них кончились дрова.
– Похоже, что так.
Я смотрю на огонь и в какой-то момент ощущаю покалывание в затылке.
Как звоночек. Оно началось только что, когда я был снаружи и думал, оглядывая пустошь, о том, что мы едва не умерли в этой пурге.
– Помнишь, что ты сказала насчет коридора? Что он напомнил тебе, как люди теряют ориентацию в буране?
Аманда отодвигает паек и смотрит на меня.
– Двери в коридор соединяют нас с бесконечным множеством параллельных миров, так? Но что, если мы сами определяем эти соединения?
– Как?
– Что, если мы сами неким образом выбираем специфические миры?
– Хочешь сказать, что я намеренно выбрала эту дыру из множества реальностей?
– Не намеренно. Возможно, этот мир – отражение того, что ты чувствовала в тот момент, когда открывала дверь.
Лукас подбирает остатки еды и бросает пустой пакет в камин.
– Подумай сама, – продолжаю я. – Первым миром, который мы увидели, был тот разрушенный Чикаго с рассыпающимися зданиями. А теперь вспомни, в каком эмоциональном состоянии ты вошла на подземную парковку. Что ты чувствовала?
– Страх. Ужас. Отчаяние. Господи, Джейсон!
– Что?
– Перед тем как мы открыли дверь в ангар и увидели наших с тобой двойников, ты именно об этом и говорил.
– Неужели?
– Ты рассказывал о мультивселенной, о том, что все, что может случиться, случится, и что где-то есть мир, в котором мы с тобой – то есть наши двойники – не добрались до куба. А через несколько секунд ты открыл дверь, и именно этот сценарий разыгрался у нас на глазах.
По спине у меня от волнения бегут мурашки – на меня как будто снизошло откровение.
– И все это время мы задавались вопросом, где этот контрольный механизм…
– Контрольный механизм – мы сами.
– Да. И в таком случае мы можем попасть в любой мир, куда захотим. Включая и наш собственный.
С утра пораньше мы уже стоим посреди молчаливого квартала. Стоим по пояс в снегу, дрожа от холода, хотя и напялили на себя всю зимнюю одежду, какую только нашли в гардеробной.
Перед нами чистое поле. Никаких следов. И ни намека на куб. Ничего. Только ровная снежная целина.
Огромная пустошь и крохотный куб.
Шансы наткнуться на него, двигаясь наугад, микроскопические.
Солнце только выползает из-за деревьев, и холод просто невероятный.
– Что будем делать, Джейсон? – спрашивает Лукас. – Пойдем куда глаза глядят? Будем копать?
Я оглядываюсь. Смотрю на наполовину занесенный снегом дом и с ужасом думаю, как долго мы смогли бы продержаться здесь. Сколько дней пройдет, прежде чем станет нечем топить камин? Прежде чем кончится еда? Прежде чем иссякнет надежда, и мы умрем, как и все другие до нас?
Темные, давящие мысли… не продохнуть. Страх заползает в грудь.
Я делаю глубокий вдох и давлюсь кашлем от обжегшего легкие холода.
Паника затягивает петлю.
Найти куб нет никакой возможности.
Как и продержаться на холоде.
Нам просто не хватит времени, потому что каждая новая пурга будет накрывать куб все новым и новым слоем снега.
Если только…
Я сбрасываю с плеча рюкзак и расстегиваю его дрожащими пальцами.
– Что ты делаешь? – спрашивает Аманда.
– Делаю последнюю ставку.
Долго искать не приходится.
Я беру компас и, оставив женщину с рюкзаком, иду вперед, через поле.
– Подожди! – кричит она и тянется следом.
Шагов через пятьдесят я останавливаюсь. Жду.
– Посмотри. Мы в Южном Чикаго, так? – Я тычу пальцем в компас и указываю на далекий профиль города. – Значит, магнитный север – там. Но компас говорит нам противоположное. Видишь? Стрелка направлена на восток, в сторону озера.
Лицо моей спутницы моментально светлеет.
– Конечно! Стрелку притягивает магнитное поле куба.
Мы идем через глубокий снег.
На середине поля стрелка отклоняется с востока на запад.
– Мы над ним, – заявляю я.
Начинаю копать, раскидываю снег голыми руками. Холодно, больно, но я не останавливаюсь.
На глубине четырех футов натыкаюсь на угол куба. Тяну рукава вниз, на пальцы, которые уже начинают терять чувствительность.
Окоченевшие пальцы касаются наконец верха открытой двери, и я издаю крик, эхом раскатывающийся по замерзшему миру.
Еще десять минут, и мы уже внутри куба. Выпиваем ампулу № 46 и ампулу № 45.
Аманда запускает таймер на часах и выключает фонарь, чтобы поберечь батарейки. Мы сидим рядом, в холодной темноте, и ждем, когда подействует препарат.
– Вот уж не думала, что буду так рада снова увидеть нашу паршивую спасательную лодку, – шепчет Аманда.
– Неужели?
Она опускает голову мне на плечо.
– Спасибо, Джейсон.
– За что?
– За то, что не дал мне замерзнуть там до смерти.
– Значит, теперь мы квиты?
Аманда смеется.
– Ни разу. Я к тому, что это все из-за тебя. Как и было с самого начала.
Сидеть в металлической коробке, в полной темноте и тишине – это как упражнение по сенсорной депривации. Единственные физические ощущения – просачивающийся через одежду холод металла и давление лежащей на плече головы Аманды.
– Ты не такой, как он, – говорит она.
– Кто?
– Мой Джейсон.
– Не такой в чем?
– Ты мягче. В нем есть жесткость, настоящая жесткость. А еще он самый одержимый из всех, кого я встречала.
– Ты была его терапевтом?
– Иногда.
– Он был счастлив?
Чувствую, что Лукас задумалась.
– Что? Я поставил тебя в затруднительное положение? – уточняю я. – Не хочешь нарушать врачебную тайну?
– С формальной точки зрения вы двое – одна личность. Ситуация, конечно, новая. Отвечая на твой вопрос… нет. Я бы не сказала, что он был счастлив. Да, у него имелся интеллектуальный стимул, но разнообразием его жизнь не отличалась. Кроме работы – ничего. Последние пять лет он практически и не выходил из лаборатории.