— И что же такое время?
Необыкновенно оживившись, Лиам поворачивается к столу и принимается рыться в ящике, пока не находит бумагу и карандаш. Шильф наклоняется над ним, чтобы лучше видеть. Почуяв детский запах чужой головы, он начинает дышать через рот. Лиам рисует на бумаге два красных кружка на расстоянии одной ладони один от другого.
— Что это? — спрашивает он.
— Не имею понятия, — отвечает Шильф.
Лиам нетерпеливо стучит карандашом по листку:
— Между ними есть что-то общее?
— Они похожи. Больше ничего не могу сказать.
— Прекрасно. А теперь?
Он ставит кончик мизинца в один кружок, а большого пальца — в другой.
— Теперь они между собой связаны, — говорит комиссар.
— А теперь представьте себе, что мы — это кружки, а листок — трехмерное пространство, тогда как рука просунулась из следующего, неизвестного измерения…
— Ты говоришь о случайности, — говорит Шильф.
— Нет! — возмущенно возражает Лиам. — Из четвертого измерения. Вы же спрашивали про время!
— Для кружков твоя рука — это случайность. Или чудо.
Лиам задумывается:
— Может быть.
— Ты все это сам придумал?
— Почти что. Немножко помог папа. Он всегда говорит, что, в сущности, занимается решением совсем простых загадок.
— Только мы, к сожалению… — тут Шильф постучал пальцем сначала себе по лбу, затем Лиаму, — всего лишь красненькие кружочки на белой плоскости.
Хотя для улыбки Лиама еще нет готового веера морщинок, по которым она могла бы растекаться, и ей приходится прокладывать себе новые пути, она обнаруживает, как велико его сходство с Себастьяном. В точности как отец, он обеими руками взъерошивает себе волосы. На его руках нет ни одного комариного укуса.
— А вы, когда были маленьким, — спрашивает Лиам, — тоже были исследователем?
— Да, — говорит Шильф. — Я любил разговаривать с насекомыми.
— Это же не имеет никакого отношения к физике!
— Иногда я часами простаивал над бочкой под водосточной трубой и вылавливал из воды упавших туда пчел. Я думал о том, что это значит для пчел.
— Вы хотели стать ветеринаром?
— Для пчел моя рука была вмешательством судьбы. Тоже своего рода четвертым измерением.
— Вы — фрик, — говорит Лиам.
К тому моменту, когда Шильф щелкает его по носу, для обоих стало уже привычным делом смеяться заодно. Шильф направляется к двери. На душе у него легко.
— Не забудьте о своем обещании, — говорит Лиам.
— Ты знаешь Оскара?
— Да, Оскар — он крутой!
— Как думаешь, стоит мне его навестить?
— Еще бы!
На прощанье Шильф поднял ладонь, и Лиам помахал ему в ответ.
Остававшийся в коридоре Себастьян так и стоит там, не двигаясь с места. Он до краев полон смятения; из детской комнаты до него доносятся тихие голоса и смех. Шильф проходит мимо него к выходу.
— До свиданья, — говорит комиссар и снова повторяет: — Вы мне очень помогли.
Едва Шильф ступает на лестницу, чтобы спуститься, над головой у него начинает рассыпаться черепичная крыша. Стропила разваливаются, падает коньковая балка, рушится каркас кровли. Молниеносный распад кирпичной кладки, начавшись с верхнего края, распространяется по периметру здания, как спущенная петля распускаемого свитера. Исчезает фундамент, земля смыкается. Карандаш вбирает линии строительного чертежа, пока от него не остается пустой лист. Из головы архитектора испаряется, превратившись в туманную дымку, идея пятиэтажного дома в стиле семидесятых годов девятнадцатого века. Где-то пронзительно звучит тревожный крик взлетающего какаду.
6
— Ну как вы, ничего? Вам получше?
— Да. Это жара. Спасибо!
В последнее время комиссар постоянно только и делает, что отвечает на вопросы о своем самочувствии и кого-то за что-то благодарит. Вероятно, это, так же как и раннее вставание по утрам, один из признаков старости.
У склонившейся над ним молодой женщины рыжие волосы искусственного цвета, и она напомнила Шильфу один давнишний фильм, в котором девушка все время куда-то бежит. Галантный жест, с которого он хотел начать свой следующий вопрос, из того лежачего положения, в котором он находится, получается смазанным, как будто он неловко помахал рукой.
— Не могли бы вы мне сказать, где я нахожусь?
— Во Фрейбурге, — отвечает молодая женщина. — Или вас интересует название планеты? Или галактики?
Шильф осторожно пробует засмеяться, но тотчас же отказывается от этой попытки, потому что его мозг болтается в какой-то горячей жидкости.
— Созвездия мне известны. Что это за лавочка?
— Это Галерея современного искусства.
— Очень хорошо. Туда-то мне и нужно.
— Вероятно, поэтому вы и вошли в дверь.
— Не исключено. Майка здесь?
— Во дворе, с птицами. Вы знаете, где тут что?
— Я друг ее мужа.
Шильф позволяет молодой женщине помочь ему подняться, хотя и чувствует, что уже твердо держится на ногах. От ее волос исходит запах манго, от протянутой ему светлокожей руки пахнет кокосовым орехом. Пройдя мимо обиженно взирающих живописных полотен, недовольных скульптур и нескольких враждебного вида инсталляций, они оказываются у раскрытой двери заднего входа и останавливаются на пороге. То, что увидел Шильф, похоже на уголок рая. По сторонам дворик огорожен замшелыми кирпичными стенами, сверху, под кровлей из листьев разлапистого каштана, широкими стропилами протянулись мощные лучи света. Волшебная игра солнечных лучей увенчала металлическим блеском голову женщины, которая в той же позе, как тогда, когда отмыкала замок велосипеда, склонилась к дверце просторного птичьего вольера. Крики попугаев придают дворику экзотический вид, превращая его в островок дикой австралийской глубинки, укромно расположившийся за домами старинного центра Фрейбурга.
— Тут гость, Майка!
Словно не услышав обращенных к ней слов, женщина у вольера продолжает пересыпать зерна из картонки в глиняную миску и раскладывать по тарелочкам арахисовые орешки. Три из желтоликих птиц, усевшись на полу клетки, наблюдают за этим процессом. Закончив кормежку, Майка выпрямляется.
Комиссар думал, что готов уже ко всему, и все равно испугался. Глаза Майки смотрят без всякого выражения, губы стиснуты. Скулы так обтянуты, что лицо похоже на маску, которая ей стала мала. Ее откровенное нежелание начинать разговор дает комиссару время на то, чтобы на несколько секунд впасть в растерянность. На светозарный облик Майки легла тень, и Шильфу показалось, будто сквозь тьму проступают очертания рослого мужчины. В нем вдруг всколыхнулось желание сделать все, чтобы помочь Майке. Он готов пожертвовать собой, чтобы отвратить нависшую над ней катастрофу, хотя и пришел, как всегда, в качестве церемониймейстера катастрофы. Майка стоит перед ним неподвижно, как столб, для него она просто жена свидетеля, то есть к делу имеет самое второстепенное отношение. Не впервые Шильф проклинает свою должность. За стеклом, только за стеклом — так внушал он студентам полицейской школы — проводит свою работу следователь. Чужие жизни для него как собственное прошлое. Он может рассматривать их, но не вмешиваться. Изменить что-либо тут все равно уже поздно.
Шильф будет говорить с Майкой на «вы», задавать ей вопросы, не выдавая, отчего у него сжимается горло. Да и точных слов для этого все равно не найдется.
«При всем уважении к чувствам хотелось бы все-таки, чтобы они не ударяли сразу изо всей мочи, подумал комиссар», — думает комиссар.
— Что вы на меня так странно смотрите? — спрашивает Майка.
— Гляжу, как вы живете.
— Кто вы такой?
— Шильф, — говорит Шильф.
— Он сказал, что знает Себастьяна, — поясняет рыженькая и скрывается во внутренних помещениях галереи.
Брови Майки приподнимаются, отмечая два сантиметра удивленности.
— Только не сообщайте мне дурных новостей.
— Речь о картинах, — торопливо заверяет ее комиссар, и брови Майки снова опускаются.
— Я только еще налью птицам воды.
Оба подходят к решетке. Помогая себе загнутым клювом, еще один попугайчик карабкается вниз по прутьям. Спустившись на уровень лица Шильфа, он приостанавливается. Два круглых красных пятнышка украшают его щечки, как будто он перестарался, накладывая румяна.
— Они разговаривают?
— Не на нашем языке.
— Сегодня утром я в городе разговаривал с одним попугаем.
— Наверняка это был Агфа. «Внимание»?
Неплохой повод, чтобы поулыбаться друг другу. Майка им не воспользовалась. Она просовывает сквозь решетку носик лейки и наполняет поилку.
— Как его зовут?
— Корелла. Из семейства какаду.
— Я про его собственное имя.
Птица перед лицом Шильфа закончила экспертные наблюдения и продолжила свой спуск по решетке, с тем чтобы принять участие в поедании арахисовых орешков. После крошечной заминки Майка, преодолев себя, отвечает:
— Его зовут Ральф.
— А эти двое вон там, — быстро показав на парочку, милующуюся на насесте, спрашивает Шильф, — это влюбленные?
— Два петушка. Ласкаются для возбуждения мозга и половых желез.
— В этом польза мужской дружбы?
— У корелл, — бесстрастно отвечает Майка.
Ее глаза, окруженные светлыми ресницами, немного воспалены и глядят немигающим взглядом, словно разучились моргать. Они бесцеремонно смотрят комиссару прямо в лицо.
— Пойдемте в дом, — говорит Майка. — Там можно побеседовать о картинах.
Два стула, к которым устремилась Майка, стоят посреди комнаты и для задушевной беседы отстоят слишком далеко один от другого. Стулья красные и перекручены таким образом, что спинка подпирает не позвоночник, а правое плечо сидящего. Шильф видит творческую волю дизайнера, витающую вокруг этих объектов в виде разноцветного облачка, и усаживается с неохотой. Ему так и не удается найти для себя подходящее положение. В конце концов он располагается, как подросток на автобусной остановке, упершись локтями в колени. Ему остается только надувать щеки для важности при виде того, как элегантно, нога на ногу, сидит Майка на своем вывернутом стуле, однозначно представляя собой самое выдающееся произведение искусства во всей галерее. За спиной у нее всю стену занимает художественная фотография колоссальных размеров. Хотя на этой картине нельзя различить ни одного предметного изображения, Шильф тотчас же понял, что на ней представлено. Уличный перекресток ночью, заснятый при выдержке в несколько часов.