– Боже, – начала догадываться я. – Как ее зовут?
– Инна Ивановна Шельдешова! – выдала торжествующе Варя.
Я села за свой стол, потому что ноги перестали меня держать. Как же я прошляпила все это? Куда я смотрела? И что мне теперь делать?
– Варя, несправедливо делать выводы, выслушав только одну точку зрения. Может, ты послушаешь и меня?
– Мама, а что ты можешь сказать? Есть факты!
Я заметила, что у Варьки задрожали губки. Она переживает, пересказывая мне чужие обвинения. Она стыдится моего поступка, потому что любит меня. Она одумается. Надо только как-то оградить ее от Инкиного влияния. Да и кто ей позволил лезть в воспитание моего ребенка?
– Зайчик…
– Не смей так со мной обращаться! Я уже не зайчик, не котик, не Барби! Я взрослая!
Она вскочила с места и бросилась к выходу.
– Варенька…
Бежать за ней я не могла. Она не стала бы меня слушать, да и стоящих оправданий у меня не было.
Слезы, которые, как мне казалось, я уже выплакала, снова катились из моих глаз, да так, что я даже не заметила, как рядом со мной оказался Дольче.
– Что с твоим дитем? – спросил он. – Она бежала, будто за ней гнались динозавры-рапторы. Даже «здрасте» не сказала.
Я попыталась передать ему суть нашего разговора. Дольче сочувственно погладил меня по плечу, но по-настоящему в этой истории его заинтересовала только одна деталь.
– А что, Варька и впрямь хорошо рисует? – спросил мой друг, наливая мне стакан воды.
– Ну… не знаю. Возьми ее папку, посмотри. Варька забыла ее возле дивана.
Дольче разместился в кресле, достал рисунки моей Фриды Кало. Он молча листал их, пока я сама не подошла к нему и не села рядом.
– Ну что?
– А ты не видишь? У нее очень много возможностей в жизни: стать великой поэтессой, адвокатом, ученым, серфером, уборщицей, шпалоукладчицей, моделью, астронавтом…
– Дольче, перестань.
– …но она никогда не будет художником.
Он начал говорить терминами, а я призадумалась – я увидела то же самое, что и Дольче, а Инна хвалит каляки-маляки Варьки, будто это ранний Леонардо.
– Неужели же Инна этого не видит?
Дольче призадумался, перебирая рисунки.
– Она должна видеть, – проговорил он задумчиво. – Вообще, как-то это все подозрительно малообъяснимо. Зачем она обнадеживает девочку? И зачем было рассказывать ей эту старую историю о тебе и Женьке? Разве что Инка хочет тебе напакостить, поссорить с Варькой.
– Но за что? В смысле, почему теперь? Мы с Женькой не встречаемся восемь лет!
– Не знаю, – ответил Дольче. И тут же укусил меня: – Видишь, а ты говоришь, что кончилась темная полоса. Она не кончилась! Она не кончится, пока мы не найдем убийцу Боряны.
Покачав головой, я все же решила не спорить с ним. Время лечит. Я тоже думаю о Борянке каждый день, я тоже хочу вцепиться в морду ее убийцы ногтями, но жизнь – штука несправедливая. И сейчас у меня есть заботы, которые в сторону не отложишь. Поэтому я решила уточнить еще раз:
– Ну что, из Варьки художник не получится? Ты действительно так считаешь?
Дольче считал.
Глава 3
Вечером я вышла из Центра и остановилась на тротуаре. Теплый ветер ласкал мои голые ноги, трепал подол юбки, гладил плечи, путался в волосах. Эта осень была такой красивой и такой жестокой по отношению к нам, теперь уже только троим. Я запомню ее именно такой: красивой и жестокой.
У банкомата на углу стоял человек в черной бейсболке. Он больше не носил свои темные, скрывающие глаза очки, поэтому уже не напоминал мне террориста. Этот человек смотрел на меня, как смотрит на солдата с ружьем приговоренный к смерти, а мне не хватало решимости сделать в его сторону хотя бы один шаг. Решившись, я двинулась к нему навстречу, а он пошел ко мне. Мы встретились у банера сити-формата с рекламным лозунгом: «Мечты сбываются». В этом крылась какая-то ирония.
– Я буду позировать тебе, если ты сделаешь для меня кое-что, – сказала я почему-то осипшим голосом.
– Ч-что? – Женька смотрел на меня, еле заметно улыбаясь, словно знал все мои мысли и заранее принимал все мои требования.
– Завтра ты придешь на урок живописи в Доме детского творчества, который будет проводить твоя жена, и скажешь моей дочери всю правду о ее способностях.
Я с удовлетворением заметила, что моя просьба его удивила. Улыбка растворилась, а уголки губ напряглись.
– Зачем?
– Просто сделай это – и все.
– Ладно. – Он снова улыбался, причем намного шире, чем раньше. – А теперь – п-поехали.
– Куда?
– Работать.
– Я не готова.
Он покачал головой и пошел к своей машине. Я потопталась немного на месте, зачем-то обернулась на бизнес-центр, но последовала за художником.
– По-прежнему любишь В-вивальди?
…Женька стоял возле музыкального центра, занимавшего целый угол в его немаленькой мастерской, перебирая разбросанные диски.
– Вивальди, «Рамштайн» – все равно.
– Тогда «Сплин». Сядь на табуретку. Хочешь воды?
– Нет.
– А водки? У меня только в-вода или водка.
– Ладно, давай водку.
Он налил в стакан немного прозрачной жидкости из красивой фляжки, стоявшей на столе, и принес его мне. Остановился рядом. Я взяла стакан у него из рук и отпила глоток. Не люблю водку. Еле переношу ее запах и вкус. Пила раньше только с Борянкой.
Женька взял у меня пустой стакан, поставил его, не глядя, на столик сбоку от себя. Потом обеими руками убрал волосы с моего лица. Его прикосновение, его взгляд были сейчас профессионально отстраненными. Женька смотрел на меня как на гипсовую фигуру. Это немного смущало.
– «Титаник», сцена в каюте, дубль второй, – попыталась пошутить я.
Шельдешов никак не отреагировал.
– Сиди так, – сказал он, отходя к мольберту.
Следующие два часа он работал не разговаривая, не отвлекаясь, не отвечая на телефонные звонки.
А я рассматривала его мастерскую, во всяком случае тот сектор, который был доступен моему взгляду, учитывая тотальный запрет на перемену позы. Я тут была впервые.
Мастерская Шельдешова находилась совсем неподалеку от нашего бульвара, в доме, который заслуженный художник Станислав Шельдешов получил от Союза художников лет тридцать назад. Подразумевалось, что здесь он организует свою студию, в которой сможет с полной самоотдачей творить шедевры социалистического реализма. Студия стала и домом для всей небольшой творческой семьи Шельдешовых, включающей, кроме художника-отца, художника-сына и их маму, преподавателя школы искусств. Позже к ним присоединилась Инна.
Дом был одноэтажный, его еще до революции построил для себя какой-то купец, которому приспичило жить в малюсенькой казачьей станице Малые Грязнушки. После революции дом конфисковали, разместив в нем сельсовет. А потом, когда в Грязнушках построили химзавод, куда съехались специалисты химической отрасли со всего Советского Союза, а станицу переименовали в город Гродин, этот дом передали отделу культуры.
Отличительная особенность студии заключалась в том, что большую, метров около тридцати, комнату освещали девять высоких, хоть и узких окон, выходящих на юг. Поэтому здесь было удивительно, волшебно, светло и просторно.
Кроме комнаты в доме был только коридор и туалет с душевой.
Судя по всему, сейчас студией пользовался только Женька. Вокруг была развешана и разбросана его одежда, а в коридоре громоздилась только мужская обувь, да и пахло здесь как-то по-мужски.
Студию заполняли вещи, которые и должны были ее заполнять: мольберты, стеллажи, где были свалены листы ватмана, тюбики с красками, бутылки с растворителями, какие-то ящики, коробки и всякое, конечно очень ценное, добро, а еще стоящие в несколько рядов по периметру комнаты и развешанные на стенах картины.
Устав смотреть в одном направлении, я решилась задать живописцу вопрос:
– А Инна сюда не приедет?
– Ой, какая же ты трусливая! Боишься, что она тебе глаза выцарапает?
Его шутка показалась мне какой-то гадкой. Как можно шутить после всего, что между нами троими случилось?
– Перестань, – ответила я.
Женя глянул на меня скептически и покачал головой:
– Что ты в самом деле? Чужие з-здесь не ходят. Инка работала в этой студии в последний раз… лет десять назад. Еще при моем отце. А когда он умер, Инна сказала, что не может больше здесь находиться – ей все напоминает о Станиславе Владимировиче и бла-бла-бла. Даже свои юношеские работы не забрала. Они так и стоят там, за стеллажами. Она сейчас живет в своей квартире, которую ей брат купил.
– Не шути больше на эту тему.
– На какую т-тему? – спросил он.
Я не ответила. Он не повторил вопрос.
Прошло еще около сорока минут, а затем Шельдешов отложил кисть, сел в драное кресло у стены и закрыл глаза ладонями.
– Все? – спросила я.
Он молча кивнул.
– З-завтра я заеду за тобой в восемь утра.
– Нет! Завтра ты поедешь на урок к моей дочери.
Женька отнял руки от лица.
– Б-блин! Я забыл. Так что я должен сказать твоей…
– Варьке.
– Да, прости, Варе? Что она способная, что я повешу ее работы в своей галерее? Знаешь, протекция – это не очень хороший путь в искусстве. Даже если рассматривать искусство как бизнес. Уж я-то з-знаю.
– Нет. Женя, скажи ей правду. Нелицеприятную, если она заслуживает. Не щади ее. Я прошу у тебя правды. Если ты решишь, что она не без способностей, – скажи ей это. Но только если это правда.
– Ладно. – Видимо, Женька чувствовал, что не все так уж просто, но лезть в душу не хотел. – Поедем, я отвезу тебя домой.
– Я сама доберусь.
Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы пребывавшая в бешенстве дочурка увидела его машину и потом догадалась, кому она принадлежит.
Глава 4
В студии я отключила звук своего телефона, а в маршрутке обнаружила восемь пропущенных звонков от Соньки. Мое сердце тревожно забилось. Неужели опять произошло что-то плохое?
– Наташа, он пришел ко мне домой. Он сказал, что собрал все доказательства, и теперь Лешку будут судить! А если я не заплачу, т