Автоматическое письмо
1
Он дождался, когда Лиз ляжет спать, и только потом поднялся к себе в кабинет. По дороге он задержался на минутку у двери спальни, слушая ровное дыхание жены, желая убедиться, что она уже спит. Он кое-что задумал и не был уверен, что у него что-то получится, но если получится, это может быть опасно.
Очень опасно.
Кабинет был оборудован в большой длинной комнате, разделенной на две части: «читальный зал» с книжными шкафами, диванчиком, удобным креслом и торшером, который менял направление света, и «рабочее пространство» в дальнем конце комнаты. Здесь стоял старомодный письменный стол, настолько уродливый, что это было почти прекрасно. Тэд приобрел эту громадину, когда ему было двадцать шесть, и Лиз иногда говорила знакомым, что Тэд никогда не выкинет свой старый стол, потому что втайне верит, что это его персональный Источник писательского вдохновения. Когда она так говорила, они оба улыбались, словно действительно верили, что это шутка.
Над этим монументальным чудовищем висели три лампы в стеклянных абажурах, и когда Тэд включал только их, как это сделал сейчас, три круга света, частично перекрывающие друг друга, освещали завалы на поверхности стола и создавали впечатление, словно Тэд собирался сыграть в некую странную разновидность бильярда — правила игры на столь сложной поверхности были неведомы никому, но в тот вечер после падения Уэнди мрачное выражение лица Тэда ясно дало бы понять стороннему наблюдателю, что, независимо от правил, ставки в этой игре высоки.
Тэд согласился бы с этим на сто процентов. В конце концов, ему понадобилось больше суток, чтобы собраться с духом и приступить к выполнению задуманного.
На мгновение его взгляд задержался на закрытой чехлом пишущей машинке со стальным рычагом возврата каретки, торчащим с левой стороны, словно поднятый большой палец путешественника, голосующего на шоссе. Тэд сел перед машинкой, пару секунд побарабанил пальцами по краю стола, потом открыл ящик слева от машинки.
Это был большой ящик, широкий и глубокий. Тэд достал оттуда свой дневник, а потом выдвинул ящик до упора. Банка с бероловскими карандашами «ЧК» опрокинулась, карандаши рассыпались. Тэд вытащил банку, поставил ее на стол на привычное место, потом собрал карандаши и вернул их в банку.
Он закрыл ящик и уставился на банку с карандашами. Он спрятал их в стол после первого приступа помрачения сознания, когда написал «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ» одним из «Черных красавцев» на рукописи «Золотого пса». Он не собирался прикасаться к ним снова… и все-таки два дня назад он сидел здесь, в кабинете, и вертел в руках один из этих карандашей, а теперь вот они — стоят на своем месте, где стояли в течение тех двенадцати лет, когда Старк жил с ним, жил в нем. Долгими периодами Старк никак себя не проявлял, словно его не было вовсе. А потом появлялась идея, и хитрый лис Джордж выскакивал, словно чертик из табакерки. Ку-ку! А вот и я, Тэд. Вперед, дружище! По коням!
И в течение следующих трех месяцев Старк исправно возникал каждый день, ровно в десять, включая выходные. Он появлялся, хватал один из бероловских карандашей и принимался строчить свою безумную дичь — безумную дичь, что оплачивала счета, которые не могли оплатить собственные вещи Тэда. А когда книга была готова, Джордж исчезал, как тот безумный старик, превращавший солому в золото для Рапунцель.
Тэд взял карандаш, посмотрел на отметины зубов на кончике деревянного стержня и бросил его обратно в банку. Та тихо звякнула.
— Моя темная половина, — пробормотал Тэд.
Но мог ли он назвать Джорджа Старка своим? Не был ли Старк всегда сам по себе? Не считая того припадка, или помутнения сознания, или что это было, Тэд ни разу не пользовался бероловскими карандашами — даже чтобы делать заметки, — с тех пор как написал «КОНЕЦ» на последней странице последнего романа Старка «Дорога в Вавилон».
В конце концов, ему было незачем ими пользоваться; это были карандаши Джорджа Старка, а Джордж Старк умер… или так думал Тэд. Со временем он собирался вообще их выбросить, эти карандаши.
Но теперь им, похоже, нашлось применение.
Он потянулся к банке, но тут же отдернул руку, словно обжегшись о стенку раскаленной печи, пышущей яростным жаром.
Не сейчас.
Он достал из кармана рубашки шариковую ручку «Скрипто», открыл дневник, снял с ручки колпачок, на секунду замялся, а потом начал писать:
Если Уильям плачет, Уэнди тоже плачет. Но я обнаружил, что связь между ними гораздо сильнее и глубже. Вчера Уэнди упала с лестницы и посадила на ножке синяк — синяк, похожий на лиловый гриб. Когда близнецы проснулись после дневного сна, у Уильяма тоже появился синяк. На том же месте, той же формы.
Тэд писал в стиле самоинтервью, в котором была написана большая часть его дневника. По ходу дела ему пришло в голову, что такая манера письма, помогающая находить дорожку к своим подлинным мыслям, предполагает еще одну форму раздвоенности… или, возможно, это была просто еще одна сторона все того же фундаментального и загадочного раздвоения его души и рассудка.
Вопрос: Если взять слайды синяков на ножках обоих моих детей и наложить их друг на друга, совпадут ли изображения?
Ответ: Думаю, да. Думаю, здесь будет так же, как с отпечатками пальцев. Как с образцами голоса.
Тэд на секунду прервался и задумался, постукивая по странице кончиком ручки. Потом снова склонился над дневником и принялся быстро писать:
Вопрос: ЗНАЕТ ли Уильям, что у него синяк?
Ответ: Нет. Думаю, нет.
Вопрос: Знаю ли я, что собой представляют воробьи и что они означают?
Ответ: Нет.
Вопрос: Но я знаю, что воробьи СУЩЕСТВУЮТ. Хотя бы это я знаю, да? Что бы там ни считал Алан Пэнгборн или кто-то еще, я знаю, что воробьи СУЩЕСТВУЮТ, и знаю, что они снова летают, так?
Ответ: Да.
Теперь ручка буквально летала по странице. Так быстро и раскованно Тэд не писал уже несколько месяцев.
Вопрос: Знает ли Старк о существовании воробьев?
Ответ: Нет. Он сказал, что не знает, и я ему верю.
Вопрос: ТОЧНО ЛИ я ему верю?
Он опять остановился, но лишь на мгновение.
Старк знает, что ЧТО-ТО есть. Но Уильям тоже должен знать, что есть что-то такое, что его беспокоит, — если у него на ноге синяк, это место должно болеть. Но синяк ему передала Уэнди, когда упала с лестницы. Уильям знает лишь то, что у него болит ножка.
Вопрос: Знает ли Старк, что у него есть больное место? Уязвимое место?
Ответ: Думаю, да.
Вопрос: Птицы — мои?
Ответ: Да.
Вопрос: Значит ли это, что когда он написал «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ» на стене у Клоусона и Мириам, он не знал, что делает, и не помнил об этом потом?
Ответ: Да.
Вопрос: Кто написал о воробьях? Кто написал это кровью?
Ответ: Тот, кто знает. Тот, кому принадлежат воробьи.
Вопрос: Кто это знает? Кому принадлежат воробьи?
Ответ: Я знаю. Они принадлежат мне.
Вопрос: Был ли я рядом с ним? Был ли я рядом, когда он их убивал?
Он опять на секунду прервался и написал: Да. А потом: Нет. И то и другое. У меня не было никаких помутнений сознания, когда Старк убивал Гомера Гамиша и Клоусона. Во всяком случае, я такого не помню. Думаю, то, что я знаю… то, что я ВИЖУ… оно, возможно, растет.
Вопрос: Он тебя видит?
Ответ. Не знаю. Но…
— Должен видеть, — пробормотал Тэд.
Он написал: Он должен знать меня. Должен меня видеть. Если те книги действительно написал ОН, значит, он меня знает уже давно. И его собственное знание, его собственное видение тоже растет. Вся эта записывающая и отслеживающая аппаратура не обманула хитрого лиса Джорджа, верно? Да, разумеется, не обманула. Потому что хитрый лис Джордж знал, что ее здесь поставят. Тот, кто почти десять лет писал криминальные романы, не может не знать о таких вещах. Это одна из причин, по которой его этим не проведешь. Но другая причина еще интереснее, правда? Когда он захотел поговорить со мной так, чтобы нас никто не подслушал, он точно знал, где я буду и как до меня дозвониться, верно?
Да. Старк позвонил Тэду домой, когда хотел, чтобы его подслушали, а когда не хотел, позвонил в «Дейвз-маркет». Но почему он хотел, чтобы его подслушали в первом случае? Потому что ему надо было сообщить полицейским — которые, как он знал, слушают разговор, — что он не Джордж Старк и знает об этом… и что он покончил с убийствами и не приедет за Тэдом и его семьей. Но была и другая причина. Он хотел, чтобы Тэд увидел образцы голоса, которые, как ему было известно, обязательно будут сделаны. Он знал, что полиция не поверит в эту улику, какой бы неопровержимой она ни казалась… но Тэд поверит.
Вопрос: Откуда он знал, где меня найти?
Хороший вопрос, да? Из той же серии, что и вопросы, как у двух разных людей могут быть одинаковые отпечатки пальцев и образцы голоса и как у двух разных малышей появляются одинаковые синяки… особенно если ударился только один из упомянутых малышей.
Однако Тэд знал, что подобное уже случалось и подтверждалось документально, во всяком случае, когда речь шла о близнецах; а в случаях с однояйцевыми близнецами все было еще удивительнее и загадочнее. Около года назад Тэд читал об этом статью в журнале. Читал очень внимательно, потому что у него самого были близнецы.
В статье говорилось о случае с однояйцевыми близнецами, жившими в разных частях света. Когда один из них сломал левую ногу, у другого начались жуткие боли в левой ноге, причем он даже не знал, что с его братом случилась такая беда. Был еще случай с сестрами-близнецами, которые придумали свой собственный язык — язык, понятный лишь им двоим. Эти девочки так и не выучили английский, несмотря на одинаково высокий коэффициент умственного развития у обеих. Зачем им английский? Они понимали друг друга… а больше им не был нужен никто. И еще в статье говорилось о двух близнецах, разлученных сразу после рождения. Они встретились уже взрослыми и обнаружили, что оба женились в один и тот же год и даже в один и тот же день на женщинах с одинаковым именем и поразительно схожей внешностью. Больше того, обе пары назвали своих первенцев Робертами. Оба Роберта родились в один и тот же год и в один и тот же месяц.
Половинка на половинку.
Крест-накрест.
Один в один.
— У Айка и Майка, как водится, мысли сходятся, — пробормотал Тэд и обвел последнюю написанную им строчку:
Вопрос: Откуда он знал, где меня найти?
Ниже добавил:
Ответ: Он знал, потому что воробьи снова летают. И потому что мы близнецы.
Тэд перевернул страницу и отложил ручку в сторону. Его бил озноб, сердце бешено колотилось в груди. Он протянул дрожащую руку и вытащил из банки один из бероловских карандашей. Ему показалось, что карандаш был горячим — он неприятно жег пальцы.
Пора за работу.
Тэд Бомонт склонился над чистой страницей, секунду помедлил и написал большими печатными буквами: «ВОРОБЬИ СНОВА ЛЕТАЮТ».
2
И что, интересно, он хотел сделать с этим карандашом?
Это Тэд тоже знал. Он хотел попытаться найти ответ на последний вопрос, настолько очевидный, что даже не стал его записывать: сможет ли он сознательно войти в транс, сможет ли он заставить воробьев летать?
Задумка заключалась в том, чтобы установить психологический контакт посредством автоматического письма, о котором Тэд только читал, но ни разу не видел в деле. Человек, пытающийся связаться с духом умершего (или живого), свободно держит в руке карандаш или ручку, приставив ее к чистому листу бумаги, и ждет, когда вышеозначенный дух начнет водить его рукой и выписывать слова. Тэд читал, что к автоматическому письму, которое можно осуществлять и с помощью доски для спиритических сеансов, часто относятся как к шутейной забаве или даже салонной игре, но это очень опасная штука, потому что такое письмо может открыть разум пишущего, так что им завладеет чужая воля.
Когда Тэд об этом читал, он вообще не задумывался, верить или не верить; это никак не затрагивало его жизнь, он был так же далек от общения с духами, как от поклонения языческим идолам или мысли, что трепанация черепа помогает от головных болей. Теперь же ему казалось, что в этом была своя беспощадная логика. Но ему придется вызвать воробьев.
Он задумался о воробьях. Попытался вызвать в сознании образ всех этих птиц, тысяч и тысяч птиц, сидящих на крышах и телефонных проводах под безмятежным весенним небом в ожидании телепатической команды на взлет.
И образ пришел… но какой-то картонный и нереальный, вроде как мысленный рисунок, в котором нет жизни. Так часто бывало, когда Тэд начинал новую книгу, — сухие, бесплодные упражнения. Нет, даже хуже. Начало новой работы всегда отдавало похабщиной, как будто целуешь взасос хладный труп.
Но Тэд давно понял, что если не бросить в самом начале, если продолжать вымучивать слова, в какой-то момент на страницу врывается нечто иное, нечто одновременно прекрасное и пугающее. Слова, как отдельные единицы, постепенно исчезали. Персонажи, прежде ходульные и безжизненные, понемногу оживали, словно он продержал их всю ночь в тесном чулане и им нужно размяться, прежде чем приступать к своему сложному танцу. Что-то происходило у него в мозгу; он почти чувствовал, как меняется рисунок электрических волн, как суетливая рябь превращается в мягкие колебания сновидений.
И вот теперь Тэд сидел, склонившись над дневником и держа карандаш наготове, и пытался войти в это самое состояние. Но время шло, и ничего не происходило, и он все больше и больше чувствовал себя дураком.
Ему вспомнилась фраза из старого мультика «Приключения Рокки и Бульвинкля». Она вертелась в голове и никак не отставала: «Эне-мене-чили-бене, духи будут говорить!» Что, интересно, он скажет Лиз, если она вдруг войдет и спросит, что он здесь делает, сидя в полночь перед чистым листом с карандашом в руке? Неужели пытается нарисовать кролика на спичечном коробке, чтобы получить грант на обучение в Школе изящных искусств в Нью-Хейвене? Черт, у него даже нет спичечного коробка.
Он уже протянул руку, чтобы вернуть карандаш в банку, но вдруг застыл. Он слегка повернулся в кресле, так что теперь смотрел в окно слева от письменного стола.
На подоконнике сидела птица и смотрела на Тэда черными блестящими глазами-пуговками.
Это был воробей.
Пока Тэд смотрел на него, на подоконник сел еще один воробей.
И еще.
— Боже мой, — проговорил он слабым, дрожащим голосом. Никогда в жизни он так не пугался… и его снова куда-то тянуло. Точно так же, как во время разговора со Старком по телефону, только теперь это пугающее ощущение было сильнее, гораздо сильнее.
Еще один воробей приземлился на подоконник, растолкав трех других, и Тэд увидел еще воробьев: они сидели на крыше гаража, где Бомонты держали газонокосилку и машину Лиз. Старинный флюгер на коньке крыши был буквально облеплен птицами и покачивался под их весом.
— Боже мой, — повторил Тэд и услышал свой собственный голос, словно издалека. Голос, исполненный ужаса и потрясенного удивления. — Боже, они настоящие… воробьи настоящие.
При всем своем богатейшем воображении он никогда бы не подумал… но сейчас не было времени на размышления, да и размышлять было нечем. Кабинет вдруг исчез, и Тэд оказался в Риджуэйской части Бергенфилда, где прошло его детство. Район был таким же пустынным и тихим, как дом в кошмарном сне со Старком; Тэд смотрел на безмолвный пригород мертвого мира.
И все-таки не совсем мертвого. Потому что на крышах домов сидели щебечущие воробьи. На каждой крыше, на каждой телеантенне. На каждом дереве. На всех проводах. На крышах машин, припаркованных у тротуара. На большом синем почтовом ящике на углу Дюк-стрит и Мальборо-лейн. На велосипедной стойке перед входом в небольшой супермаркет на Дюк-стрит, куда мать посылала Тэда за хлебом и молоком, когда он был мальчишкой.
Мир был полон воробьев, ждущих команды взлететь.
Тэд Бомонт у себя в кабинете откинулся на спинку стула, в уголках его губ пузырилась слюна, ноги судорожно дергались. Теперь на всех подоконниках сидели воробьи — сидели тесными рядами и смотрели на Тэда, словно зрители в птичьем театре. У него изо рта вырвался долгий булькающий звук. Глаза закатились, так что остались видны лишь белки.
Карандаш прикоснулся к бумаге и начал писать.
нацарапал он в самом верху страницы. Затем опустился на две строчки вниз, поставил L-образный значок, которым Старк всегда отмечал каждый новый абзац, и написал:
Женщина начала отступать от двери. Начала еще прежде, чем дверь, открывавшаяся вовнутрь, успела остановиться, но было уже слишком поздно. Моя рука метнулась со скоростью пули из узкой щели между дверью и косяком и схватила женщину за запястье.
Воробьи взвились в воздух.
Они взлетели все разом, как по команде. И те, что были у него в голове, из давнишнего Бергенфилда, и те, что сидели за окнами его кабинета в Ладлоу… теперешние, настоящие. Они поднялись в оба неба: в белое весеннее небо 1960-го и темное летнее небо 1988-го.
Поднялись и улетели прочь — вихрем хлопающих крыльев.
Тэд выпрямился… но его рука была по-прежнему словно приклеена к карандашу, тянувшему ее за собой.
Карандаш писал сам по себе.
У меня получилось, ошеломленно подумал он, вытирая слюну со рта и подбородка левой рукой. У меня получилось… и, видит Бог, лучше бы я этого не затевал. ЧТО ЭТО?
Он смотрел на слова, лившиеся из-под его руки, его сердце колотилось так сильно, что он чувствовал в горле удары учащенного пульса. Предложения, возникавшие на бумаге синими линиями, были написаны его собственным почерком — но, с другой стороны, все книги Старка тоже были написаны его почерком. Если у нас одинаковые отпечатки пальцев и образцы голоса, если мы предпочитаем одну и ту же марку сигарет, было бы странно, если бы почерк был разным, подумал Тэд.
Да, почерк такой, как всегда. Но откуда берутся слова? Явно не из его головы; сейчас у него в голове не было ничего, кроме ужаса и оглушительного смятения. Рука вообще ничего не чувствовала. Кисть правой руки даже не онемела, ее словно не было вовсе. Никакого давления в пальцах не ощущалось, хотя Тэд видел, что так крепко сжимает карандаш, что кончики большого, указательного и среднего пальцев побелели. Ему в руку как будто вкололи новокаин.
Он дошел до конца первой страницы. Его бесчувственная рука перевернула страницу, бесчувственная ладонь разгладила следующий лист, посильнее прижав корешок, чтобы дневник раскрылся получше, и продолжила писать.
Мириам Каули открыла рот, чтобы закричать. Я стоял прямо за дверью и терпеливо ждал уже больше четырех часов, не выпив ни одной чашки кофе, не выкурив ни одной сигареты. (Курить хотелось ужасно, и я обязательно закурю, когда все закончится, но не сейчас. Сейчас запах мог ее насторожить.) Я напомнил себе, что надо будет закрыть ей глаза, когда я перережу ей глотку.
С нарастающим ужасом Тэд осознал, что читает отчет об убийстве Мириам Каули… и теперь это был не сбивчивый, невразумительный набор слов, а вполне связное, жесткое повествование человека, который на свой жуткий манер был очень даже успешным писателем — настолько успешным, что миллионы людей покупали его книги.
Дебют Джорджа Старка в документальной литературе, подумал Тэд, борясь с подступающей тошнотой.
Он сделал именно то, что хотел: установил контакт, каким-то образом пробрался в сознание Старка, точно так же, как Старк, видимо, пробирался в его собственное сознание. Но кто знает, какие чудовищные, неведомые силы он при этом затронул? Кто может знать? Воробьи — и осознание того, что они настоящие, — уже напугали его до смерти, но это было еще хуже. Неудивительно, что карандаш показался ему теплым на ощупь. Разум этого человека пылал, как топка.
А теперь… Господи! Вот оно! Выходит из-под его собственной руки! Господи Боже!
— Думаешь, что сумеешь проломить мне башку этой штукой, да, сестренка? — спросил я. — Скажу тебе одну вещь: это не самая счастливая мысль. А знаешь, что бывает с людьми, которые теряют счастливые мысли?
Теперь по ее щекам текли слезы.
Что с тобой, Джордж? Ты растерял все счастливые мысли?
Неудивительно, что сукин сын на мгновение сбился, услышав от Тэда эти слова. Если верить тому, что написано, ту же самую фразу Старк произнес перед тем, как убить Мириам.
Я был в его голове, когда все это происходило, — я там БЫЛ. Вот почему я сказал эту фразу, когда разговаривал с ним в магазине.
Вот Старк заставляет Мириам позвонить Тэду, диктует ей номер из ее записной книжки, потому что она от испуга его забыла, хотя случались недели, когда ей приходилось набирать этот номер десятки раз. Для Тэда ее забывчивость — как и то, что Старк понимал, в чем причина этой забывчивости, — была одновременно жуткой и убедительной. А теперь Старк взмахнул бритвой…
Тэд не хотел это читать. Он не станет это читать. Он поднял руку, отрывая от бумаги бесчувственную кисть, державшую карандаш. Кисть казалась тяжелой, как будто налитой свинцом. Едва карандаш оторвался от бумаги, рука вновь обрела чувствительность. Мышцы свело, средний палец налился тупой болью; карандаш оставил на нем вмятину, которая уже начинала краснеть.
Он взглянул на исписанную страницу со смесью ужаса и немого изумления. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас возвращать карандаш на бумагу и вновь замыкать эту цепь, соединявшую его со Старком… но он затеял все это вовсе не для того, чтобы прочесть отчет об убийстве Мириам Каули из первых рук, верно?
А если птицы вернутся?
Но они не вернутся. Птицы сделали свое дело. Соединение, которое Тэд сумел установить, держалось крепко и действовало исправно. Тэд понятия не имел, откуда он это знает. Он просто знал.
Где ты, Джордж? — подумал он. Почему я тебя не чувствую? Потому что ты не осознаешь моего присутствия, как я сам не осознаю твоего? Или тут что-то другое? Мать твою, ГДЕ ТЫ?
Он держал эту мысль в голове, стараясь представить ее в виде неоновой вывески, горящей ярко-красным. Потом снова сжал в руке карандаш и поднес его к раскрытому дневнику.
Как только кончик карандаша коснулся бумаги, рука поднялась сама по себе, перевернула страницу и разгладила чистый лист, как уже было однажды. Потом карандаш написал:
— Это не важно, — сказал Машина Джеку Рэнгли. — Все места одинаковы. — Он помедлил. — Кроме, может быть, дома. Я это узнаю, когда туда доберусь.
Все места одинаковы. Эту фразу Тэд узнал первой, а потом — и всю цитату. Из первой главы первой книги Старка. «Путь Машины».
На этот раз карандаш остановился сам. Тэд поднял его и уставился на написанные слова, холодные и колючие. Кроме, может быть, дома. Я это узнаю, когда туда доберусь.
В «Пути Машины» дом был на Флэтбуш-авеню, где Алексис Машина провел детство, подметая бильярдную, принадлежавшую его отцу-алкоголику. А где дом в этой истории?
Где дом? — подумал Тэд, пристально глядя на карандаш, и медленно опустил его на бумагу.
Карандаш начертил несколько ломаных линий, похожих на скособоченные буквы «м», застыл на секунду и написал:
Дом там, где начало
В этом наверняка есть какой-то смысл. Или нет? Связь еще держится, или теперь Тэд обманывает себя, выдавая желаемое за действительное? Он не обманывал себя с воробьями и не обманывал себя во время первого бурного всплеска автоматического письма, он это знал, но ощущение жара и присутствия чужой воли как будто ослабло. Он по-прежнему не чувствовал руку, но онемение могло наступить просто из-за того, что он слишком крепко сжимал карандаш, — действительно крепко, если судить по отметине на среднем пальце. В той же статье об автоматическом письме было написано, что люди часто дурачат себя на спиритических сеансах общения с духами: в большинстве случаев указатель по «говорящей доске» сдвигают не духи, а подсознательные мысли и желания вопрошающего.
Дом там, где начало. Если это написал Старк и если во фразе есть смысл, она должна означать здесь, в этом доме, верно? Потому что Джордж Старк родился именно здесь.
Тэду вдруг вспомнился отрывок из той проклятой статьи в «Пипл».
«Я сел за стол, заправил лист в пишущую машинку… и тут же вытащил. Все свои книги я печатал на машинке, но Джордж Старк явно не одобрял пишущие машинки. Может быть, потому, что в местах не столь отдаленных, где он периодически обретался, не было курсов машинописи».
Неплохо придумано, да. Очень даже неплохо. Но вот именно что — придумано. Взято из головы. Это был вовсе не первый раз, когда Тэд сочинял историю, имевшую лишь отдаленное отношение к правде. И скорее всего не последний — если, конечно, он доживет до следующего раза. Впрочем, это была не совсем ложь; и даже, по сути, не приукрашивание правды. Это было почти бессознательное искусство выдумывать себе жизнь, и Тэд не знал ни одного писателя, который бы этим не занимался. Причем это делается вовсе не для того, чтобы представить себя в выгодном свете в той или иной ситуации; иногда — да, но ты точно так же выдумываешь истории, которые явно тебя не красят или выставляют тебя идиотом. В каком там фильме репортер говорит: «Если есть выбор между легендой и правдой, печатай легенду»? Кажется, в «Человеке, который застрелил Либерти Вэланса». Может быть, из этого получится дерьмовый и безнравственный репортаж, зато прекрасный миф. Избыток вымысла в жизни — это, наверное, почти неизбежный побочный эффект сочинительства. Как мозоли на кончиках пальцев у гитариста или кашель курильщика.
Правда о рождении Старка весьма отличалась от версии в «Пипл». Не было никаких мистических озарений, никаких указаний свыше, чтобы писать книги Старка от руки, хотя со временем это превратилось в своеобразный ритуал. А в том, что касается ритуалов, писатели не менее суеверны, чем профессиональные спортсмены. Бейсболист может всегда выходить на поле в одних и тех же носках или креститься перед тем, как шагнуть на домашнюю базу, если в этих носках или после крестного знамения он хорошо отбивает; писатель, успешный писатель, тоже подвержен бытовой магии ритуалов, отгоняющих неудачу, — писательский эквивалент вялой игры, именуемый творческим застоем.
Привычка Джорджа Старка писать от руки появилась лишь потому, что Тэд забыл привезти новые ленты для «Ундервуда», стоявшего в его маленьком кабинете в летнем доме в Касл-Роке. У него не было ленты для пишущей машинки, а пришедшая в голову мысль показалась такой заманчивой и перспективной, что Тэд не мог ждать. Он порылся в столе, нашел блокнот с карандашами и…
В тот год мы приехали на озеро позже обычного, потому что мне пришлось задержаться и читать трехнедельный спецкурс… как он там назывался? Принципы творческого труда. Полный идиотизм. Был уже конец июня, я помню, как поднялся в кабинет и понял, что нет ни одной нормальной ленты. Черт, я помню, как Лиз рычала, что в доме нет даже кофе…
Дом там, где начало.
В разговоре с Майком Дональдсоном, журналистом из «Пипл», рассказывая наполовину выдуманную историю о происхождении Старка, Тэд не задумываясь перенес место действия в большой дом в Ладлоу — наверное, потому, что именно здесь, в Ладлоу, шла основная работа над книгами, и было бы только естественно представить всю сцену здесь — тем более если ты представляешь сцену, если обдумываешь эпизод, как это бывает, когда пишешь книгу. Но дебют Старка состоялся не здесь; не здесь он впервые взглянул на мир, воспользовавшись глазами Тэда, хотя именно здесь, в Ладлоу, он написал большую часть своих книг — и как Тэд Бомонт, и как Джордж Старк, — и здесь они прожили большую часть своей странной двойной жизни.
Дом там, где начало.
В таком случае дом должен означать Касл-Рок. Касл-Рок, где располагается Старое городское кладбище. Старое городское кладбище, где (как это виделось Тэду, если уж не Алану Пэнгборну) Джордж Старк впервые объявился в своем убийственном физическом воплощении около двух недель назад.
А потом, словно это было в порядке вещей — и, кстати, вполне могло быть, — ему в голову пришел еще один вопрос. Вопрос очень существенный, но настолько внезапный, что Тэд даже пробормотал его вслух, как робкий поклонник на встрече с любимым автором:
— Почему ты хочешь вернуться к писательству?
Он опустил руку с карандашом на бумагу. Как только кончик карандаша коснулся листа, рука вновь онемела, словно ее опустили в ручей с очень холодной, очень чистой водой.
Рука начала действовать сама по себе. Она слегка приподнялась, снова перевернула страницу, разгладила перевернутый лист… но на этот раз начала писать не сразу. Тэд уже подумал, что связь — или что это было? — оборвалась, несмотря на онемение в кисти, но потом карандаш в руке дернулся, словно живое существо… живое, но тяжело раненное. Карандаш дернулся, нарисовал что-то похожее на вялую запятую, дернулся еще раз, провел короткую линию, написал:
Джордж Старк Джордж Старк Нет никаких птиц Джордж Старк
и остановился, как умерший механизм.
Да. Ты можешь написать свое имя. И можешь отрицать воробьев. Очень хорошо. Но почему ты хочешь вернуться к писательству? Почему это так важно? Важно настолько, чтобы из-за этого убивать?
Если не буду писать, я умру —
написал карандаш.
— В каком смысле? — пробормотал Тэд и вдруг почувствовал, как у него в голове взорвалась яркая вспышка. Вспышка безумной надежды. Неужели все так просто? Быть такого не может! Хотя нет. Наверное, может. Особенно для писателя, существовавшего только как автор нескольких книг. Господи, да ведь в мире полно настоящих писателей, которые не могут существовать, если не пишут, или думают, что не могут… а для Эрнеста Хемингуэя это действительно было одно и то же, ведь так?
Карандаш задрожал и прочертил длинную волнистую линию под последней строкой. Линию, очень похожую на синусоиду в образцах голоса.
— Ну давай, — прошептал Тэд. — Объясни, черт возьми.
Распадаюсь на ЧАСТИ —
написал карандаш. Буквы ложились на бумагу криво и неохотно. Карандаш дергался и дрожал в пальцах Тэда, теперь совсем побелевших. Если сжать чуть сильнее, подумал он, карандаш просто сломается.
теряю
теряю силу Сцепления
нет никаких птиц НИКАКИХ НА ХРЕН ПТИЦ
ах ты сукин сын убирайся
из моей головы!
Его рука неожиданно рванулась вверх. Онемевшая кисть провернула карандаш в пальцах с ловкостью фокусника, производящего манипуляции с игральной картой, и вот уже вместо того, чтобы держать карандаш как обычно, Тэд сжал его в кулаке, как кинжал.
Он опустил карандаш вниз — Старк опустил его вниз — и вонзил в левую руку между большим и указательным пальцами. Графитовый кончик, слегка затупившийся после всего, что написал Старк, прошил руку почти насквозь. Карандаш сломался. Кровь заполнила ямку, пробитую деревянным стержнем, и сила, сжимавшая карандаш, вдруг исчезла. Алая боль пронзила руку, лежавшую на столе с торчавшим из раны обломком карандаша.
Тэд запрокинул голову и стиснул зубы, чтобы удержать рвущийся из горла вопль.
3
К кабинету примыкала маленькая ванная, и когда Тэд почувствовал в себе силы подняться, он прошел туда и рассмотрел рану в пульсирующей болью руке под резким светом люминесцентной лампы. Ранка напоминала пулевое отверстие — идеально круглая дырка с черным ободком по краю, похожим больше на порох, чем на графит. Тэд перевернул кисть и увидел на стороне ладони ярко-красную точку, словно след от укола. Кончик карандаша.
Почти насквозь пропорол, подумал он.
Он включил холодную воду и держал под ней руку, пока та не онемела. Потом достал из аптечного шкафчика пузырек с перекисью водорода. Удержать его в левой руке Тэд не смог, и чтобы снять крышку, пришлось прижать пузырек к телу левым локтем. Стиснув зубы, Тэд вылил перекись в ранку. Прозрачная жидкость вспенилась и побелела.
Тэд поставил перекись на место и принялся изучать этикетки на пузырьках с лекарствами. Два года назад он неудачно упал на лыжах, и у него потом сильно болела спина. Добрый доктор Хьюм выписал ему рецепт на перкодан. Тэд тогда выпил всего пару таблеток; из-за них у него нарушался сон и сбивался рабочий ритм.
Он наконец разыскал пластиковый пузырек, спрятавшийся за баллончиком пены для бритья столетней давности. Сняв пробку зубами, Тэд вытряхнул одну таблетку на край раковины. Хотел взять еще одну, но решил, что не надо. Это было сильное лекарство.
И возможно, оно испортилось. Конвульсии и поездка в больницу станут достойным завершением этой веселой ночки — как тебе такой план?
Но он все-таки решил рискнуть. На самом деле он не особенно-то и раздумывал. Боль была просто адской. А что до больницы… он еще раз взглянул на рану и подумал: Наверное, стоило бы показаться врачу, но будь я проклят, если сделаю это. В последние дни на меня и так многие смотрят как на какого-то ненормального.
Он вытряхнул еще четыре таблетки перкодана, положил их в карман брюк и вернул пузырек на место. Потом залепил рану пластырем. В упаковке как раз нашелся круглый. Глядя на этот кружочек, размышлял Тэд, никто даже не заподозрит, как сильно она болит. Он поставил на меня капкан. Медвежий капкан у себя в голове, и я прямо в него и угодил.
Так ли это на самом деле? Тэд не знал, не знал наверняка, но одно он знал точно: повторять этот подвиг ему не хотелось.
4
Более-менее успокоившись, Тэд убрал дневник в ящик стола, выключил свет в кабинете и спустился на второй этаж. На площадке он секунду помедлил, прислушиваясь. Близнецы спали. Лиз тоже.
Перкодан, явно не успевший испортиться, начал действовать. Рука болела уже не так сильно. Когда Тэд нечаянно сжимал ладонь, ее снова пронзало болью, но если поостеречься, все было не так уж и плохо.
Зато утром она разболится… и что ты скажешь Лиз?
Он не знал. Может быть, правду… или хотя бы часть правды. Похоже, Лиз мастерски научилась распознавать его ложь.
Боль почти стихла, но нервный озноб после внезапного потрясения — после стольких внезапных потрясений — никак не унимался, и Тэд был уверен, что сможет заснуть еще очень не скоро. Он спустился на первый этаж, в гостиную, и выглянул в окно, в щелочку между закрытыми шторами. На подъездной дорожке стоял полицейский патрульный автомобиль. Тэд разглядел два мерцающих огонька сигарет, похожих на светлячков внутри темного автомобиля.
Сидят здесь, такие все из себя невозмутимые, как два огурца, подумал он. Птицы их не беспокоят, так что, может, и НЕ БЫЛО никаких птиц, кроме как у меня в голове. В конце концов, этим парням платят за то, чтобы они обо всем беспокоились.
Идея, конечно, заманчивая, но окна кабинета выходили на другую сторону. Их не видно с подъездной дорожки. И гаража тоже не видно. Так что копы и не могли видеть птиц. По крайней мере когда те сидели на подоконнике и на крыше гаража.
А когда воробьи взлетели? Ты хочешь сказать, что они ничего не слышали? Не видели сотню взлетающих птиц — если вообще не три сотни?
Тэд вышел во двор. Не успел он открыть дверь, как оба патрульных уже стояли по обеим сторонам машины. Это были крупные, крепкие парни, которые двигались с бесшумным проворством оцелотов.
— Он опять позвонил, мистер Бомонт? — спросил тот, кто стоял у водительской дверцы. Его звали Стивенс.
— Нет… Никто не звонил, — ответил Тэд. — Я работал у себя в кабинете, и мне показалось, я слышал, как где-то рядом взлетела целая стая птиц. Я даже слегка испугался. А вы, ребята, их слышали?
Тэд не знал, как зовут второго копа. Молодой, светловолосый, с круглым открытым лицом, буквально лучившимся добродушием.
— И слышали, и видели, — подтвердил он, указывая в небо, где над домом висела луна в первой четверти. — Они полетели туда. Воробьи. Целая стая. Обычно они по ночам не летают.
— Интересно, откуда они взялись? — спросил Тэд.
Круглолицый пожал плечами.
— Понятия не имею. Я завалил экзамен по слежке за птицами.
Он рассмеялся, однако второй патрульный даже не улыбнулся.
— Вас что-то беспокоит сегодня, мистер Бомонт?
Тэд спокойно взглянул на него.
— Да, — сказал он. — В последнее время меня постоянно что-то беспокоит.
— Сейчас мы можем вам чем-то помочь, сэр?
— Нет, — сказал Тэд. — Думаю, нет. Я просто хотел уточнить насчет того, что услышал. Спокойной ночи, ребята.
— Спокойной ночи, — ответил круглолицый.
Стивенс только кивнул и зыркнул на Тэда из-под козырька полицейской фуражки.
Он считает меня виновным, подумал Тэд, возвращаясь в дом. В чем? Он не знает. Ему, наверное, все равно. Но у него лицо человека, убежденного в том, что каждый в чем-то виновен. И кто знает? Возможно, он прав.
Он закрыл входную дверь и запер ее на замок. Потом вернулся в гостиную и снова выглянул в окно. Круглолицый молодой полицейский уже забрался обратно в машину, а Стивенс так и стоял рядом с водительской дверцей, и на мгновение Тэду показалось, что тот смотрит ему прямо в глаза. Разумеется, этого быть не могло; при задернутых шторах Стивенс если и смог бы что-нибудь разглядеть, то лишь темный силуэт у окна.
Но ощущение не проходило.
Он отошел от окна и подошел к бару. Открыл его и достал бутылку «Гленливета», своего любимого виски. Долго смотрел на бутылку и поставил ее на место. Ему очень хотелось выпить, но сейчас было не самое удачное время, чтобы вновь начать пить.
Он пошел в кухню и налил себе молока, стараясь не шевелить левой рукой. Рана пульсировала жгучей болью.
Он пришел как в тумане, размышлял Тэд, прихлебывая молоко. Потом он быстро оправился — так быстро, что даже страшно, — но в самом начале он был как в тумане. Он, наверное, спал. Возможно, ему снилась Мириам, но я сомневаюсь. Для сна то, к чему я прикоснулся, было уж слишком отчетливым. Думаю, это память. Думаю, это архив в подсознании Джорджа Старка, где он хранит свои воспоминания, аккуратно записанные и расставленные по местам. Думаю, если бы он забрался в мое подсознание — и, возможно, он уже забирался, — то нашел бы там что-то подобное.
Он отпил еще молока и взглянул на дверь в кладовку.
Интересно, а можно ли заглянуть в его мысли, когда он бодрствует… в его СОЗНАТЕЛЬНЫЕ мысли?
Наверное, да… но Тэд знал, что это вновь сделает его уязвимым. И в следующий раз это может быть не карандаш, вбитый в руку. Это может быть нож для бумаги, воткнутый в шею.
Это вряд ли. Я ему нужен.
Да, но он сумасшедший. А сумасшедшие не всегда блюдут свои собственные интересы.
Тэд посмотрел на дверь в кладовку и подумал, что можно войти туда… и снова выйти на улицу, с другой стороны дома.
Могу я заставить его что-нибудь сделать? Как он заставил меня?
Тэд не знал ответа на этот вопрос. По крайней мере на данный момент. Экспериментировать не хотелось. Один неудачный эксперимент — и можно отправиться к праотцам.
Он допил молоко, сполоснул стакан и поставил его в сушилку для посуды, потом вошел в кладовку. Здесь, между полками с консервами справа и полками с запасом бумаги слева, располагалась невысокая дверца, ведущая на лужайку за домом, которую Бомонты называли задним двором. Тэд отпер дверцу, распахнул ее и увидел столик для пикника и мангал, стоявшие во дворе в молчаливом карауле. Он шагнул на асфальтовую дорожку, которая огибала дом и соединялась с главной подъездной дорожкой на той стороне.
В бледном свете неполной луны дорожка блестела, как черное стекло. Стекло, испещренное белыми кляксами.
Проще говоря, воробьиное дерьмо, подумал Тэд.
Он медленно прошел по дорожке и остановился прямо под окнами своего кабинета. На горизонте показался большой грузовик, ехавший по шоссе № 15. Его яркие фары на миг осветили лужайку и асфальтовую дорожку. За этот миг Тэд успел разглядеть трупики двух воробьев — крошечные комочки перьев с торчащими кверху лапками. Грузовик исчез в темноте. В лунном свете трупики птиц вновь превратились в бесформенные пятна теней.
Значит, они настоящие, подумал Тэд. Воробьи настоящие. Его вновь охватил тот же слепой, тошнотворный ужас, вызывающий ощущение чего-то не очень пристойного. Он невольно сжал кулаки, и левая рука отозвалась вспышкой боли. Действие перкодана уже проходило.
Они были здесь. Они настоящие. Как такое возможно?
Он не знал.
Я их откуда-то вызвал или создал из ничего?
Этого он тоже не знал. Но в одном был уверен: воробьи, прилетавшие сегодня ночью, настоящие воробьи, появившиеся перед трансом, были лишь частью всех возможных воробьев. Лишь малой частью. Может быть, микроскопической.
Никогда, подумал он. Пожалуйста… больше никогда.
Впрочем, он подозревал, что его желания здесь ничего не решают. Вот в чем истинный ужас: он открыл в себе некий страшный, сверхъестественный дар, но не мог им управлять. Сама мысль о том, чтобы им управлять, казалась нелепой.
Он почему-то не сомневался, что до того, как все это закончится, они еще вернутся.
Тэд зябко поежился и вернулся обратно в дом. Проскользнул в свою собственную кладовку, словно какой-то домушник, запер дверь на замок и пошел спать. Но перед тем как подняться наверх, принял еще одну таблетку перкодана, запив ее водой из-под крана на кухне.
Лиз не проснулась, когда он лег рядом с ней. Сам Тэд заснул только под утро, провалился в колючий, прерывистый сон, в котором его окружали взвихренные кошмары, до которых было никак не дотянуться.