у что другая сторона считала себя слишком сильной, чтобы пойти навстречу.
По мере того как нарастала напряженность, поддержка Туджмана возрастала. У него не было соперников до самого конца войны. Среди его сторонников мужчин было больше, чем женщин; его поддерживали консерваторы, в особенности церковные деятели; крестьяне; жертвы военного лихолетья (хорваты приграничных районов) и, наконец, те, кто смог обогатиться в результате экономических реформ. Война заткнула рот даже самым недовольным — они тоже предпочли стать патриотами. Авторитарная власть, полуузаконенная войной, свернула шею оппозиции. Хорватия стала государством-партией, опиравшимся на всенародную поддержку (Pusic, 1997; Sekulic & Sporer, 1997). Такая власть не ищет компромиссов. В мае 1991 г. в Хорватии был проведен референдум. 93 % его участников высказались за создание независимого суверенного государства, где меньшинствам гарантируются права личности. Сербская Краина бойкотировала референдум, потому что неделей ранее там провели свой плебисцит, на котором подавляющее большинство, выразило желание присоединиться к Сербии. Вопрос был поставлен ребром — за народ или против народа. Кто бы рискнул сказать «нет» в такой ситуации? Референдум отдал законную власть в руки националистов. Теперь государство принадлежало им.
На тайной встрече Туджман и Милошевич пытались предотвратить катастрофу, а заодно поделить Боснию за счет мусульман, но не пришли к единому решению. Милошевич, Иович, сербские генералы, полиция безопасности, СПС контролировали государство и армию. Они были уверены в том, что смогут совладать с оппозицией, а если дело дойдет до войны, она закончится через пару недель. Великую Сербию можно было построить быстро и без особых затрат. Но Туджман и ХДС вступили в изнурительную борьбу против тех, кого они считали коммунистами и своими поработителями. Они знали, насколько труден будет их путь, но им было не привыкать. Сербия должна была поспешить и первой нанести удар, пока хорваты не создали армию. Придет время, и кровь, и страдания войны перевесят все эфемерные выгоды от нее, о чем постоянно забывают политики. Югославия приближалась к опасной зоне вполне демократическим путем. Наступала пора голосовать не бюллетенями, а пулями.
ГЛАВА 13Югославия, II. Кровавая чистка
В предыдущей главе мы обсудили приближение Югославии к опасной зоне кровавых чисток по мере того, как в стране перерождались демократические процессы. Чтобы понять, как и когда Югославия переступила через эту черту, мы должны вспомнить тех, кто первым совершил акты вооруженного насилия в смешанных хорватско-сербских районах хорватской Краины. Вслед за этим пролилась кровь в мусульманско-хорватско-сербских землях Боснии. До 1998 г. сохранялось спокойствие в Косовском крае и до 2001 г. в Македонии. Генезис этих конфликтов соответствует моему тезису 3: опасность возникает тогда, когда две соперничающие этнические группы оспаривают суверенитет над одной и той же территорией, при этом их претензии морально оправданны и осуществимы. Одна группа представляла большинство населения страны, другая являлась большинством в том или ином пограничном районе и могла рассчитывать на поддержку этнической родины, с которой она граничила. Ослабление демократии и усиление авторитаризма стали причиной ухудшения ситуации.
Споры о суверенитете трудно уладить миром. Все усилия сторон сводятся к нулю: «Или мне, или тебе владеть этим клочком земли». Конфликт можно разрешить, предоставив автономию меньшинству внутри федерации или с помощью перераспределения властных полномочий в федеральном правительстве на основе консоциативной модели. Споры о суверенитете сводятся к конкретным вопросам обладания военной и экономической властью: у кого будет оружие и работа? С этого начинались события в Сербской Краине, где у сербов была и военная сила, и полицейская власть. В борьбе за независимость Хорватия обратилась к помощи хорватских же полицейских. Сербы вознегодовали. В некоторых районах радикалы провозгласили самоуправление, установили блокпосты, создали добровольческое ополчение (Cohen, 1995: 132–133). То же касалось и занятости. Новое хорватское правительство начало массовое увольнение ранее привилегированных сербов. При этом главные отрасли промышленности все еще принадлежали государству. Не последнюю роль играл «домовник», документ, подтверждающий хорватское гражданство. Его нужно было предъявлять, чтобы открыть бизнес, получить медицинскую страховку, пенсию, паспорт, водительские права. Сербы были возмущены — домовник выдавался лишь тем, «кто владел хорватским языком и латиницей» и мог подтвердить «свою приверженность к хорватской культуре» (Udovicki & Torov, 1997: 95; Vreme, 8 марта 1993). Классовые концепции были вытеснены этническими. Начались конфликты из-за рабочих мест на предприятиях и в учреждениях. В приграничных районах Хорватии развернулась борьба враждующих управленческих структур при полном отсутствии рутинных правил разрешения споров. Местное управление дробилось на фракции, теряло устойчивость, становилось радикальным — согласно моему тезису 5.
В мае и в особенности в июне произошли первые стычки между хорватской и сербской полицией. Ожесточение привело к жертвам, но это не были преднамеренные убийства. Впрочем, вскоре избиения и убийства стали более избирательными — националисты объявили охоту на умеренных лидеров (предателей общего дела) как в своих национальных общинах, так и за их пределами. Насилие оправдывали как самооборону или месть по принципу «это не мы начали». Жертвой возмездия чаще всего становились случайные люди, а не истинные виновники. Невинные жертвы мстили таким же невинным жертвам — так раскручивался маховик насилия. В атмосфере страха и незащищенности голос разума никто не желал слышать. Люди прятались под панцирем своей этнической группы, сознавая, что лишь близкие по крови смогут их защитить. Потоки беженцев, шедшие в ту и другую сторону, способствовали появлению моноэтничных городов и сельских поселков. Там появлялась и своя полиция. В обстановке всеобщего насилия имущественные привилегии практически ничего не стоили, за исключением тех редких случаев, когда за деньги удавалось выторговать свою жизнь. Вопрос жизни и смерти зависел от национальности — самый красноречивый пример победы этничности над кланом.
Сегрегация воздвигла и идеологические барьеры. Телефонная связь между Сербией и Боснией с Хорватией была перерезана. Радикалы поставили под контроль национальные радиостанции и телевидение. Альтернативной информации не поступало. Беженцы отдавали себя под защиту вооруженных националистов. Такое вначале могло случиться в одной деревне. Но лиха беда начало — неуверенность, страх, растущая паника заставляли следовать этому примеру и жителей других населенных пунктов. Местные грабили опустевшие дома и расселяли там беженцев, которые стягивались отовсюду. Сотни униженных и оскорбленных взывали о мести и тем самым провоцировали дальнейшую радикализацию. Небольшие группы радикальных боевиков с той и с другой стороны провоцировали друг друга; локальное и ограниченное насилие в любой момент могло перейти в массовую этническую чистку. Среди радикалов встречались и сущие головорезы, но большинство были обычными испуганными людьми, обуреваемыми теми чувствами, которые Кац (Katz, 1988) называет «комплексом убийцы»: страх — унижение — праведный гнев.
Местные условия способствовали дальнейшей эскалации. Безработица среди сельской молодежи достигала 30 %. Молодые люди околачивались в скверах и барах, у них было много свободного времени, но мало денег и перспектив. Для этих отверженных этнонационалисты всегда находили работу, которая могла дать выход эмоциям, повысить статус и самооценку вне зависимости от образования, социальной или профессиональной принадлежности. «Сердитое поколение» решительно окунулось в гущу кровавых событий под аплодисменты радикальных националистов. Классовые интересы уступили место этническим. У крестьянской семьи всегда было оружие как часть традиционного патриархального уклада жизни. Мужчины в местных забегаловках демонстрировали друг другу свои грозные стволы и спорили об их достоинствах. Молодые же лезли из кожи вон, чтобы доказать свою доблесть и попасть в избранный круг настоящих бойцов. Это был горючий материал военизированного национализма. В этих районах смешанные межэтнические браки были редкостью. Каждый мог доказать чистоту своей крови и с полным на то правом выступить на защиту своей этнической группы. По этим местам однажды прокатилась Вторая мировая война со всеми ее ужасами. Отцы и деды заплатили за мир кровью и хорошо помнили, кем были усташи или четники. Сербы Краины называли себя «остатками уничтоженного народа». В 1945 г. сюда пришли партизаны и утвердили в Краине сербских переселенцев. Их статус не был однозначным. Одни считали их захватчиками чужой земли, другие победителями фашистов. Все это подогревало напряженность (Glenny, 1993: 107–108, Silber & Little, 1995: 98-112).
Были и предпосылки, благоприятствовавшие компромиссу. В течение 40 лет на этой территории не было серьезных этнических конфликтов. Свидетели на Гаагском трибунале утверждали, что до 1990 г. все жили в мире и согласии, сознавая культурные различия между собой, но не считая их яблоком раздора. И хотя выборы 1990 г. резче обозначили этническую идентичность, лишь единицы ратовали за насильственное решение политических проблем. Многие догадывались, к каким прискорбным результатам это может привести, что и доказали события 1990 г. В стабильно функционирующем обществе непросто разрушить социальные нормы, согласно которым насилие является делом безнравственным и бессмысленным. Югославия была таким обществом. Националистические партии родились в лоне культурных ассоциаций, их возглавили теоретики, а не громилы — прозаики, поэты, ученые, врачи, психологи. Их «насилие» было не более чем фигура речи. Зубной врач Бабич, психиатры Рашкович и Караджич, профессор биологии Плавшич не собирались убивать людей. Они просто надеялись, что угрожающая риторика поможет объединить своих и устрашить чужих. В первой половине 1991 г. эти разнонаправленные векторы способствовали фрагментации