Десятки свидетелей по делу Милошевича сошлись в своей оценке действий сербской армии против деревень.
Вначале населенный пункт брали в кольцо и проводили короткую артподготовку. Затем появлялись полицейские и добровольческие части, людей выгоняли из домов, строили в колонну, некоторых мужчин убивали. Потом поджигали дома. Была заметна высокая слаженность действий. Было убито около 10 тысяч албанцев, в основном мужчин, от 500 до 800 тысяч жителей бежали за границу. Строгий статистический анализ подтверждает, что большинство беженцев погибло от руки сербов, а не от натовских бомбардировок (Ball et al., 2002: Ball evidence at the Milosevic trial, IT 02–54, 13 марта 2002; Physicians for Human Rights, 1999: 40–42). НАТО решил довести дело до конца, чему способствовало и общественное мнение в Европе, возмущенное кровавыми чистками Милошевича, а не воздушными атаками атлантических союзников. Президента Сербии вынудили подписать унизительный мир. Через два года это привело к его падению.
ОБЫЧНЫЕ СЕРБЫ
Невозможно определить, сколько обычных сербов приняло участие в этнических чистках. Один из свидетелей событий утверждал, что 30 % боснийских сербов не были согласны с этой политикой, а 60 % «либо активно ее поддерживали, либо шли на поводу у 10 % вооруженных активистов и тех, под чьим контролем было телевидение. Этого было достаточно». Журналист, бравший это интервью, процитировал Эдмунда Бёрка: «Бездействие добрых людей — вот то единственное, что нужно для победы зла» (Maas, 1996:106–108). Мюллер (Mueller, 2000) полагает, что небольшая банда вооруженных головорезов может с помощью террора навязать свою волю большой группе людей. В Вышеграде отряд Милана Лукича (см. далее) состоял лишь из 15–20 человек. Город был раздавлен страхом того, как они убили заместителя секретаря СДП, который помог мусульманам спастись бегством. В городе Власеница местный имам рассказал о том, как сербский православный священник вначале помогал мусульманам, а потом перестал, опасаясь за свою жизнь. Сербов, которые поддерживали своих друзей-мусульман, часто избивали, а иногда и убивали. В концлагере Омарска содержались и сербские политические заключенные, один из которых был убит. Одна сербская женщина в Сребренице рассказывала, что экстремисты «звонили мне по телефону каждую ночь, уговаривали нас уехать, чтобы мусульмане не смогли нас убить. Но мусульман я не боялась, я боялась этих сербов». Мусульманский заключенный говорил, что те охранники, которые «были хорошими, честными сербами», оставались недолго, их быстро отправляли на фронт. Эта практика вошла в систему и на той, и на другой стороне. Офицеры враждующих армий были наделены правом расстрела на месте за отказ подчиниться преступному приказу. Несогласие жило в душе у многих, но боялось высунуться наружу. Сербский тюремщик признавался заключенным мусульманам: «Я бы вас выпустил, но мне страшно. Я никогда не хотел этой войны. У меня соседи были мусульмане. Но когда я сказал, что не хочу воевать, меня избили» (Judah, 1997: 237; Scharf, 1997: 129; Sikavica, 1997: 142; Udovicki & Stitkova, 1997: 188, 209; Vreme, 20 авг. 1992; ICTY, Nikolic and Erdemovic trials).
Журналист Питер Маас приехал, чтобы воочию увидеть эти страшные события. «Я был далеко не единственным, кто осуждал сербов, тех сербов, которые своим молчанием потакали этой грязной войне. Окажись я на их месте, я бы не промолчал. Так я думал, пока не оказался на их месте». Питер вместе с двумя другими журналистами разыскивали секретный концентрационный лагерь. Сербские солдаты, приказали им убираться, пока целы, но въедливые репортеры продолжили поиски. До зубов вооруженный сербский патруль остановил их машину. Когда их вели в придорожное кафе, журналистам было не по себе. Командир блокпоста с позывным Воя Четник увидел пожилого мусульманина, спокойно пьющего кофе. «Пошел вон отсюда, кусок дерьма!» — заорал серб и начал избивать старика вначале бутылкой, потом кулаками. Он прижал дуло винтовки к окровавленной груди босняка и снял предохранитель. Но вдруг вбежала его жена и заслонила своим телом истекающего кровью мужа. Похоже, что это несколько охладило гнев Вой. Он дал ему еще несколько пинков и равнодушно отвернулся в сторону. Старик начал отползать в поисках укрытия. А что же Маас и его два спутника? Они и пальцем не шевельнули, чтобы помочь несчастному. «Мы поступили в точности, как сербы, на чьих глазах расстреливали их соседей», — скорбно подытоживает журналист (Maas, 1996: 20–21).
Сладость обладания оружием имеет далеко идущие последствия. Когда пришли тяжелые времена, местные общины дружно начали вооружаться. В распоряжении торговцев оружием оказались склады ЮНА. Огромное количество армейского вооружения было разворовано и продано: 15 тысяч винтовок, 500 пулеметов, 30 тысяч ручных гранат и так далее (Vreme, 1 июня 1992). Торговцы-патриоты продавали оружие только своим, торговцы-космополиты — кому угодно. Торговец смертью появлялся в какой-нибудь деревне и говорил сербам «по секрету», что мусульмане хотят с ними разделаться. Крестьяне тут же покупали стволы на всякий случай. Потом торгаш шел к мусульманам и пугал их сербами. Это был доходный бизнес (Udovicki & Stitkovac, 1997: 180). Человеку с ружьем очень хочется пустить его в дело. Сербские боевики, ворвавшиеся в город, часто раздавали оружие местным мужчинам, женщинам и даже детям — их тоже надо было повязать кровью. От новобранцев требовали убить врага (часто собственного соседа), чтобы доказать свою верность. Порою даже мусульмане записывались в сербские отряды в надежде, что ни их самих, ни их семьи не тронут. Дашь палец — тебе откусят и руку. Так было со многими, и вернуться назад было трудно. Чистки шли на ура. Народ жаждал крови. Один журналист видел, как толпа сербов шла пообочь колонны конвоируемых мусульман — мужчин, женщин, детей. По пути сербские боевики нещадно их избивали, а толпа ревела: «Убить их, убить!» (Scharf, 1997: 137) Эту ненависть можно понять — возможно, кто-то из них вырезал сербскую семью, пролитая кровь взывала к отмщению. Я приведу фрагмент разговора военного корреспондента Чака Судетича с сербом из Кравицы, который хладнокровно убивал мусульман на футбольном стадионе в Братунаке (подробности позже). Судетич задает вопрос:
— В Рождество мусульмане набросились на беженцев из Кравицы… Что вы почувствовали, злобу?
— Да, мужчины были в ярости.
— Все сильно разозлились?
— Все.
— Что они говорили?
— Месть.
— Что они вам говорили?
— Они говорили — придет время, и мы вставим им по самое не могу…
— А когда они вернулись в Кравицу и нашли там тела и отрытые могилы, что они говорили?
— Мы до них доберемся.
— И что, добрались?
— Да.
— Месть?
— Кровь за кровь.
— Они и за вами пришли?
— Они сказали: «Возьми винтовку и пошли на стадион».
— И ребята из Кравицы пошли?
— Да, они хотели убить, убить всех, кого удастся.
— Их всех убили? Теперь у тех не осталось мужчин, чтобы отомстить вам?
— Ни одного.
Отец юноши признался, что он тоже пошел на стадион. Судетич спросил у него:
— Это было дело чести убить всех?
— Ну конечно. Это было по-честному. Абсолютно (Sudetic, 1998: 350–352).
Убийство «по-честному» было на самом деле массовым истреблением беззащитных, невооруженных людей, но отец искренне верил, что это была справедливая месть за грабежи и издевательства. Обвиняемый рассказывает, как выплеснулась коллективная ярость — результат страха и унижения, которые испытала община. Это схоже с нарастанием индивидуальных эмоций, описанных Кацем (Katz, 1988) в его анализе психологии американских убийц.
Коллективные убийцы никогда не знают заранее, что им придется убивать. Они считают, что их внезапно спровоцировали. Томпсон (Thompson,1992: 276) пишет, что Краина была «лабораторией провокаций».
Канадец из миротворческих войск ООН вначале думал: «Я был убежден, что мы являемся свидетелями этнического конфликта, что католики ненавидят мусульман и наоборот». Но когда на его глазах пожилой хорват покончил с собой, будучи не в силах пережить страшную смерть своих друзей-мусульман, миротворец изменил свое мнение:
С того момента я понял, что это не религиозная война, а что-то противоестественное, придуманное; кто-то разжигает ненависть и насилие, чтобы вызвать у людей удесятеренную ненависть и насилие. Человек, ослепленный ненавистью, становится инструментом в чужих руках, местью он отвечает на месть, смертью за смерть своих близких и друзей. Мне кажется, что кто-то сверху дергает ниточки и управляет ими, как куклами (дело Бласкича, 20 апр. 1998).
Радикалы держали под контролем средства информации и пропаганды. Заняв населенный пункт, они изолировали его от внешнего мира, отключая средства связи. Пресса, телевидение и радио отдавались на растерзание патриотической цензуре и самоцензуре. Во время войны народ должен знать лишь о зверствах врагов, а не своих соотечественников. Югославские СМИ рассказывали о геноциде, взывая к народной памяти о Второй мировой войне. Информация была искаженной, а часто и просто придуманной. Телерепортажи, где хорваты резали глотку сербам, предъявлялись сербским зрителям как зверства новых усташей. Появились идеологические клише — «четники», «усташи», «турки», «фундаменталисты». Ими клеймили врагов нации (Botica et al., 1992: 197; Thompson, 1994). Пропаганда радикалов была топорной, но шла война, и даже космополиты с высшим образованием не могли оставаться к ней безучастными. Сербский архитектор решил спасти от разрушения хорватские памятники старины и культуры. Он обратился за помощью к своим коллегам. Те ответили: «Мы не оставим от них камня на камне. Что они думают? Что мы будем заботиться об их культурном наследии, когда они убивают наших детей?» Другой (видимо, либерал) сказал, что убийства и разрушения он не одобряет, но храм, превращенный в склад с оружием, даже он не будет считать храмом (