Самых обычных хуту тоже научили убивать. Де Форж (Des Forges, 1999: 395, 770) утверждает, что в одной лишь резне в Циахинда участвовало не меньше половины всех жителей — тысячи людей. Мамдани (Mamdani, 2001: 5) пишет, что в другой крупной общине «в убийствах участвовали все, во всяком случае, все мужчины. К мужчинам присоединялись и женщины: они подбадривали своих мужей, выполняли разные вспомогательные дела». Действительно, в 1995 г. в Руанде четыре с половиной тысячи подростков в возрасте от 11 до 14 лет и 1200 женщин были наказаны тюремным заключением за участие в геноциде (Human Rights Watch, 1999; OAU, 2000: 16.35, 16.69). Штраус (Straus, 2004: гл. 5) спросил у заключенных о численности групп, участвовавших в геноциде. Только один из них напал на свою жертву в одиночку, остальные действовали группами до 10 человек, но чаще погромщики сбивались в толпу в 70–80 человек. Именно так и проходила резня — толпа собиралась и расходилась, сделав свое дело. Штраус сделал точную и достоверную оценку числа исполнителей: их было от 175 до 210 тысяч. Это огромное количество — почти 7 % всего населения хуту или 15 % взрослого мужского населения.
Штраус (Straus, 2004) также дает наиболее объективный анализ типологических характеристик исполнителей. Его исследование представляет собой случайную выборку заключенных, признавших себя виновными в преступлениях. Правда, мы не знаем, насколько объективны были причины задержания и судебного расследования. В выборке представлены большей частью молодые мужчины в возрасте от 20 до 30 лет (самая крупная возрастная группа в Руанде), с обычным для их возраста числом детей. Их трудовая занятость типична для всей страны (население Руанды занято преимущественно в сельском хозяйстве и на временных работах); среди преступников непропорционально высока доля впециалистов и административных работников — люди с более высоким образовательным уровнем по сравнению с остальным населением. В бойне участвовали хуту всех возрастов и сословий — даже священники и монахини. Они укрывали тутси в церквях, потом выдавали их убийцам (см. дело пастора Нтакирутимана, рассматривавшееся трибуналом в Аруше и суд над двумя монахинями в Бельгии). Только небольшая мусульманская община полностью устранилась от участия. Преподаватели и студенты составляли проскрипционные списки своих коллег-тутси. Учитель начальной школы признался: «Да, я лично убил нескольких детей… У нас было 80 первоклассников, осталось 25, остальные или убиты, или успели убежать» (Braeckman, 1994: 229; Gourevitch, 1998: 252; Prunier, 1995: 255). Штраус (Straus, 2004) указывает, что вдохновителями геноцида чаще становились люди старшего возраста и с образованием, но они реже убивали людей лично — во всяком случае, так они говорили (59 % утверждали, что лично никого не убивали). Сознавшиеся в убийствах — это в основном молодые люди, плохо образованные, с низким социальным статусом, но умевшие пользоваться оружием. Еще раз мы убеждаемся в том, что преступные исполнители — отнюдь не социальные маргиналы. Это выходцы из всех общественных групп, стратифицированные по различным признакам. Приказы отдавали люди с высоким статусом, низшие слои и связанные с насилием профессионально были их исполнителями. Все произошедшее в Руанде вполне укладывается в традиционную схему кровавых этнических чисток.
Некоторые хуту помогали тутси. Выжившие отзываются о них так: «Не все были мерзавцами. Были и такие хуту, которые вреда не делали. Не все убивали». «Не у всех хуту сердце из камня. Когда я просил у них еды для детей, мне ее давали… Есть разница между хуту и убийцами» (Ubutabera, 27 окт. 1997). Священник Церкви адвентистов Седьмого дня спас 104 тутси, в этом ему помогли прихожане — 30 хуту. Они спрятали людей и внимательно следили за Интерахамве, чтобы быть на шаг впереди (McGreal, 1999b). Некоторые выжившие свидетели рассказывают о жестокости соседей, другие говорят, что соседи держались в стороне. Ндимбати, мэр Гисову в Кибуйе, не смог уговорить своих сограждан на убийства, за подмогой ему пришлось отправиться в соседний город (Ubutabera, 10 мая 1999). Раскол проходил и по семьям. Муньянеза и Турикинкико рассказывают, что их родители были против убийств: «Разве я что-нибудь имею против тутси? Они такие же, как я. Мы живем на одном холме, у нас одинаковые дома… Почему я должен их ненавидеть? Мой сын убил тех, кто не причинил нам зла. Он навлек позор на нашу семью» (McGreal, 1999а: 11). Как это происходило в большинстве других кровавых чисток, хуту не помогали, но не препятствовали преступникам. Они держались в стороне и отводили глаза. «Мы заперли дверь и сделали вид, что ничего не слышим» (Des Forges, 1999: 262). Один тутси рассказывал: «Позже мы поняли, что они и не собирались нас защищать. От них требовали убийств, но они не захотели сами марать руки. Они просто отправили нас в соседнюю деревню на верную смерть» (African Rights, 1994: 344).
Массовые убийства представлялись как возмездие врагам, захватчикам, убийцам президента. Оправданием была война, которая «все спишет». Именно так объясняли респонденты Штрауса (Straus, 2004) свое участие в геноциде (некоторые отрицали факт принуждения, то есть действовали сознательно). Самыми ярыми убийцами были сторонники убитого Хабиариманы, а также люди, пострадавшие от лихолетья войны. Именно поэтому их месть обрушивалась на молодых мужчин-тутси — эти погибали первыми. Демографы установили, что насильственная смертность среди мужчин на 50 % превышала женскую. Женщин убивали реже — изнасилование заменяло убийство (OAU, 2000: 16.7-16.32). Большинство наблюдателей приходят к выводу, что среди исполнителей геноцида было непропорционально много беженцев-хуту из северных районов, где шли бои, и хуту, приехавших из Бурунди. Мамдани (Mamdani, 2001: 203–206) указывает, что кровавая резня набрала обороты, когда волна беженцев раскатилась по всей стране. Лишившись всего, эти люди преисполнились праведным гневом и праведным желанием грабить и убивать. Штраус считает, что беженцев было не так много, но соглашается с тем, что это были чужаки, а значит, их непросто было выявить, задержать и судить после войны.
В конце апреля геноцид стал государственной политикой, к нему призывало радио, телевидение, элиты. Священная месть признавалась патриотическим долгом воюющего народа. Сбившиеся в толпы погромщики убивали тутси везде, где могли, с рефреном: «Уничтожим всех до последнего». Во время резни на холмах Бисесеро пели:
Разве это грех убить тутси? Нет! Уничтожим всех, уничтожим всех, убьем и закопаем их в лесу. Выгоним их из леса и загоним в пещеры, выгоним их из пещер и изрубим в куски. Тутси, дайте нам убить вас, не тяните время. Ваш бог поскользнулся и упал в Рухенгере, когда шел на рынок за бататами. Не пощадим детей, не пощадим стариков и старух. Даже Кагаме (командующий РПФ) был маленьким тутси, когда вылез из чрева матери (Ubutabera, 2 марта 1998).
Санитар, каким-то образом попавший в толпу бегущих тутси, рассказывал:
Это был кромешный ад. Они бегут, их сбивают с ног, и бьют, бьют, человек даже не прикрывается, он просит пощады, а его удар за ударом превращают в кровавое месиво, бьют дубинками, мачете, копьями.
Нападающие часто обездвиживали жертву, перерезав ей сухожилия. Беспомощный человек оставался на дороге, потом за ним возвращались, чтобы добить. Санитар продолжает свой рассказ:
Не все они были вооружены. Но каждый был вооружен ненавистью, каждый был готов поставить подножку тутси, дать ему пощечину, гнать его, как зверя, пока он, выбившийся из сил, не падал бездыханный на землю. И тогда собиралась толпа, и удары падали с удесятеренной силой. А для детей это была игра. Подражая старшим братьям, они гонялись за тутси, швыряли в них камни, радовались, когда их ловили (Des Forges, 1999: 464–465).
И всё же респонденты Штрауса говорили ему, что раньше не испытывали ненависти к тутси. У 97 % тутси были соседями. У двух третей среди родственников были тутси. Четыре пятых утверждали, что жили в мире с тутси вплоть до недавнего времени. Но закоренелые убийцы признавались, что недолюбливали этот народ и раньше. Опрос дает отчетливую картину этнических различий между двумя группами, которые обернулись ненавистью и убийствами во время гражданской войны. Турикинкико рассказал:
С этим народом я прожил много лет. Я никогда их не боялся. Я не видел в них угрозы. Но мне сказали, что это враги, и я поверил. В деревне почти все тутси были моими друзьями. Но это было уже неважно. Их соплеменники убили Хабиариману, и они должны были заплатить. Мы заперли наши сердца и души на замок, мы сделали свое дело… Когда я убивал парней и женщин, я понимал, что не все они поддерживают РПФ. Но для нас это был способ остановить РПФ, вывести его из войны. Даже если бы они победили, им неким было бы править. У меня не было колебаний. И убивать мне было легко — я защищал народ хуту.
Он также сказал, что никогда не слушал, что ему говорят женщины: «Она женщина, так зачем мне ее слушать». Муньянеза тоже был не чужд мачизма:
Это было, как сон. Я видел, как восхищаются людьми, которые убивают, и решил стать таким же. Я был уверен, что убиваю врагов, так мне объяснили по радио. Я знал, что им всем нельзя доверять, я должен был это сделать, иначе бы мы все погибли (McGreal, 1999а: 10).
Каждый слух быстро обрастал подробностями — где-то неподалеку прячется банда вооруженных тутси. Тамбиа (Tambiah, 1996) и Кишуор (Kishwar, 1998а: 29) пишут, что точно такие же слухи о страшных вражеских полчищах расползались по Шри-Ланке и Индии во время массовых волнений. Там это было ложью, в Руанде РПФ была правдой, и правда эта часто подходила к порогу твоего дома. Тамбиа предполагает, что палачи должны бояться своей жертвы, ибо убийство врага — это сублимация страха. Мне больше по душе последовательность Каца (Katz, 1998): страх — унижение — праведный гнев. РПФ был реальной угрозой, и многие тутси действительно помогали Патриотическому фронту. Позорный разгром армии хуту, наступление маленькой армии тутси — все это отзывалось стыдом и гневом в людских сердцах, особенно в сердцах мужчин. Гнев хуту был оправдан. К середине мая он начал испаряться. Стало ясно, что тутси угрожают только на фронте, а не внутри страны. Хуту выпустили пар, начали успокаиваться и разбредаться по домам. Не сложили оружия лишь самые отъявленные негодяи, для которых убийство стало профессией и хлебом насущным. В этом контексте можно