Младотурки приняли на вооружение этнический национализм. Не имея широкой поддержки, теоретики движения придумали себе таковую. В их умах носителями национальной идеи стало доселе презираемое, темное, малокультурное крестьянство Анатолии — коренное население коренной провинции. Если государство кто-то и мог спасти, то только верный ему народ. Понятие буржуазно-бюрократической эксплуатации угнетенного класса крестьян было подменено понятием национально-религиозного притеснения обездоленных масс со стороны иностранной и компрадорской буржуазии (Keyder, 1987: 61). Национальные лидеры должны были возглавить народное движение сопротивления. Так родился новый имперский миф. Такие теоретики, как Гёкалп, Текиналп (урожд. Моисей Коэн, еврей из Салоник) и Аксура (выходец из русских татар, учился в Военной академии, потом в Париже) идентифицировали себя не как оттоманы, исламисты и даже турки, они называли себя «туранцами» или «пантюрками». Сюда включалось все тюркоязычное население от Восточной Анатолии до русского Кавказа, Средней Азии и Западной Сибири (см. «туранские карты»: Baghdjian, 1987: 19; Landau, 1995: 3, хотя они относятся и к более позднему времени). Стихотворение Гёкалпа «Туран», написанное в 1912 г., заканчивается так: «Для турок родина не Турция и не Туркестан, наше отечество носит имя Туран». В преддверии первой мировой войны Гёкалп призывал: «Мы опустошим земли врагов, Турция раздвинет свои пределы и станет Тураном. Разве не были туранцами великие воители Аттила, Чингисхан, Тимур (Тамерлан)»? Будущую туранскую экспансию Гёкалп называл «чингизизмом», беспощадным завоеванием с принудительной тюркизацией. Так выглядела в ту эпоху азиатская версия европейского органического национализма. Даже в Европе появился претендент на скипетр «Туранской империи» — венгерский фашизм. Туран должен был спасти Турцию от тлетворного влияния Европы, переориентировав страну на Азию. После переворота 1908 г. пантюркисты начали преподавать в турецких университетах. В то смутное, предгрозовое время их идеи оказали большое влияние на молодые умы. Пантюркисты, османисты, панисламисты продолжали ожесточенно спорить между собой. Разошлись во взглядах и триумвиры: Энвер был приверженцем туранизма, Талаат скорее государственником и оппортунистом, готовым надеть любую личину в зависимости от конъюнктуры, Джемаль был склонен к компромиссам; по его словам, будучи по духу османистом, он хотел, чтобы именно турки создали великую империю (Arai, 1992: гл. 4; Landau, 1995: 31–52). Но гораздо безопаснее для самих себя было акцентировать тюркскую, а не исламскую идентичность. Это не раздражало Британию и Францию (обе страны опасались, что панисламизм может взорвать их империи), но это крайне раздражало русских. Во время Первой мировой войны немцы всячески натравливали турок на Россию, благополучно прикрывшись от них самих нейтральной Грецией и союзной Австрией. Во время войны туранская идеология еще больше укрепилась среди иттихадистов.
Это не сулило ничего хорошего анатолийским армянам, тоже проникнутых духом национализма. Их отношения с турками и курдами были далеко не добрососедскими. Восточная Анатолия примыкала к России и блокировала пути сообщения с другими туранскими народами. Армянские националисты ждали защиты от России, ведь именно русские обещали им подарить маленькое, но свое государство. В результате пантюркисты начали расценивать этот макрорегиональный конфликт как борьбу турецкой нации против союза русских и армянских христиан. Известный радикал д-р Назим (выпускник Военно-медицинского колледжа) утверждал: «Османское государство должно быть сверху донизу турецким. Чуждые нам элементы могут стать поводом для европейской агрессии. Все они должны быть принудительно тюркизированы». И он, и Гёкалп предлагали насильственную ассимиляцию, о депортациях и массовом уничтожении речи пока не было, но жестокие репрессии так или иначе подразумевались. После подписания мирных договоров турки почувствовали себя жертвами. Христианские страны, сетовали они, причинив нам столько страданий и унижений, продолжают называть нас угнетателями, милитаристами и кровопийцами. Танер Акчам (Akçam, 1992: 43–50; ср. Akçam, 1997; Dabag, 1994: 104–107) пишет, что турки начали страдать от психоза исчезновения — ужаса перед окончательным распадом турецкого государства и национальной идентичности, и социетальной паранойи — убежденности в том, что иностранные государства и национальные меньшинства несут им гибель. Они возмущались (и вполне справедливо) двойными стандартами Запада. Они убедились в том, что христианская диаспора — ненадежный союзник во время войны и может играть на руку врагу. Теперь туркам предстояло решить, в какую сторону им надо изменить свои моральные нормы и что для этого надо сделать. Всеобщее возмущение стало моральным оправданием жестокости.
С этим парадоксом нам часто приходится сталкиваться — слабеющие империи считают себя жертвами. Они рассуждают следующим образом: «Вчера мы были великой державой, сегодня мы несчастная жертва. Вы клеветнически называете нас угнетателями? Что ж, мы отбросим в сторону нравственные устои и возродим нашу мощь и славу теми способами, которые сами сочтем моральными». В этом есть своя чудовищная логика. Я ни на йоту не соглашусь с теми турецкими историками, которые вину за геноцид взваливают на жертву самого геноцида. И все же до 1915 г. обе стороны конфликта имели право считать себя жертвами. Армяне пережили страшные погромы. Но и выживание Турции как государства было под угрозой, при этом часть армян сообща со своими зарубежными покровителями действительно расшатывали основы государственности. Начиная с июля 1913 г. армянские представители — далеко не радикалы — начали встречи с иностранными дипломатами внутри страны и за ее пределами, уговаривая их воздействовать на турецкое правительство, с тем чтобы то предоставило армянам большую независимость. Просьбы Талаата и других лидеров не делать этого армяне проигнорировали. Как отмечает Дадрян (Dadrian, 1997: 254–257), армянские контакты с российским правительством представляли особую угрозу. Теперь младотурки осознали, что опасность может исходить не только от национал-радикалов, но и от почтенных, консервативных лидеров армянских общин. И если все армяне стали врагами, то что тогда?
Судя по всему, наиболее радикальные иттихадисты уже сделали свой страшный выбор. Мы располагаем свидетельствами некоторых австрийских и немецких офицеров (включая австро-венгерского военного атташе Помянковского), находившихся в Турции в годы Первой мировой войны, о желании младотурков после Балканских войн в следующий раз исправить допущенные ошибки, а именно — устранить или уничтожить предательские меньшинства, прежде всего армян (Dadrian, 1994а). Столь угрожающая риторика могла и не указывать на непосредственный геноцид, но явно предполагала кровавые чистки, тюркизацию и депортации. «Следующего раза» надо было просто дождаться. Перед младотурками стоял выбор. Они могли закрепиться во власти и договориться по всем пунктам с либералами всех мастей и национальными меньшинствами. Такой компромисс позволил бы им эффективно управлять страной, а также пойти навстречу великим державам, требовавшим решить армянский вопрос. Младотурки могли разыграть и второй вариант — провести столь привычные Для осман показательные репрессии, уничтожить пастырей национализма, чтобы привести к покорности их паству. Неуклюжая попытка пойти по пути компромисса была хотя бы обозначена: в середине 1914 г. в Турцию приехали европейские представители — норвежец и голландец. Наблюдатели от великих держав пожелали выяснить, как осуществляются реформы в центральной и восточной Анатолии. Иттихадисты всячески чинили им препятствия, но не желали ссориться со всей Европой. В то еще мирное время у них пока не было возможностей провести кровавые чистки и спрятать концы в воду.
В следующий раз инспекторы отправились домой, не успев ничего проинспектировать. В августе 1914 г. разразилась Первая мировая война, которая вбила стальной клин между европейскими державами. 2 августа Турция подписала тайный договор с Германией и вскоре выступила на стороне Тройственного союза. Для Турции было совершенно логичным войти в альянс именно с Германией, поскольку она была единственной великой державой, не покушавшейся на турецкую территорию. Британия традиционно поддерживала Османскую империю, но в 1880-е гг. с молчаливого согласия России стала прибирать к рукам азиатский континент. Партия «Единение и прогресс» переоценила силу Германии — как и Германия, младотурки сделали ставку на этатизм и милитаризм, а не на либерализм, и германская мощь не вызывала у них сомнений. Диссидент от младотурков Бацария считает, что союз с Германией был импульсивной импровизацией наиболее радикальных младотурков, которым важнее было ввязаться в драку, чем не спеша подумать о ее последствиях (Karpat, 1975: 297). Но Карш и Карш (Karsh & Karsh 1999: гл. 7) не сомневаются, что радикалы, направляемые властной рукой Энвера-паши, верили в возрождение Турции с помощью войны; их союз с Германией был осознанным и трезвым расчетом. Если Германии суждено победить, то надо присоединиться к ней как можно раньше, чтобы принять участие в дележе трофеев среди первых. И когда соседняя Болгария встала на сторону немцев, у младотурков исчезли последние сомнения. Что касается самой Германии, то союз с Турцией сулил ей драгоценный стратегический подарок — Босфорский пролив, запирающий Черное море так, что ни Англия, ни Франция не смогли бы оказать помощи России на море (Djemal Pasha, 1922: 113–115; MacFie, 1998: гл. 5, 6). И действительно, это удалось сделать благодаря немецкому флоту, турецкой береговой артиллерии и мужеству турецкой пехоты, разгромившей английский десант на полуострове Галлиполи. В первую неделю после заключения тайного договора с Германией младотурки решили в последний раз попытаться провести План А. Они подвергли армян испытанию на верность. Партия «Единение и прогресс» предложила лидерам армянских националистов организовать восстание среди кавказских армян Российской империи. Если бы это удалось, то, по уверениям турок, завоеванная территория стала бы землей обетованной для всего армянского народа, их полноправной автономией под турецким протекторатом. Армянская делегация ответила отказом, указывая на то, что во время войны армянский народ, разделенный государственной границей, обязан хранить верность государству-метрополии (Jafarian, 1989: 76). У армян на это были резоны, ведь в случае восстания против могущественных империй они были бы попросту смяты и той, и другой стороной. Очевидным было и то, что, выбирая из двух зол меньшее, армяне выбрали Россию, а не осман, столь беспощадно расправившихся с ними совсем недавно. Вот детские воспоминания одного армянина из турецкого Сиваса: «Взрослые говорили — придут наши христианские братья из России и спасут всех армян Анатолии» (Bedoukian, 1978: 7; см. Jafarian, 1989: 41–44; Kazanjian, 1989: 48). Конечно, осовремененная система миллета, система традиционных многовековых привилегий для армян, могла бы укрепить их единство с турецким государством. Но теперь армянские радикалы желали свободы от власти центра и вступили в роковое противоречие с иттихадистами, насаждавшими централизацию по той простой причине, что на их глазах децентрализация привела к потерям значительной части турецких территорий. В 1914 г. они были правы. Региональная автономия привела бы к сецессии — армяне требовали не чего-нибудь, а собственной государственности. По пути автономизации шла и Европа. Для национал-радикалов армяне были политическими врагами государства и этническими врагами туранской нации. Экзамен на лояльность оказался для армян слишком тяжел и они его провалили. Иттихадисты знали почему: из-за армянской жадности и националистического эгоизма.