Доктор Ханс-Бодо Горгасс, сын железнодорожного инспектора из Лейпцига, родился в неблагополучной семье, но ему удалось выйти в люди. В 1933 г. в возрасте 24 лет он вступил в СА и стал убежденным нацистом. С 1937 работал в государственной больнице под началом доктора Бернотата, энтузиаста эвтаназии, этот доктор и порекомендовал в 1939 г. задействовать своего подчиненного в программе Т4. Нацистский чиновник Виктор Брак откровенно сказал ему, что ему нужен «особо доверенный врач» для эвтаназии душевнобольных, что никаких колебаний тут быть не должно, ибо в программе участвуют известнейшие врачи Германии. Позже в Бухенвальде Ханс-Бодо Горгасс действовал уже «не как врач, а как мясник».
Доктор Георг Ренно, сын чиновника, был эмигрантом из Эльзаса. Еще студентом он стал нацистом, в партию вошел в 1930 г. в возрасте 23 лет, в 1931 вступил в ряды СС. Он играл на флейте в эсесовском оркестре и ничем иным не прославился. В 1930-е гг. пациенты называли его «добрым, внимательным доктором». Он попался на глаза директору эсесовской больницы Ницше, который пригласил его на работу. Некоторое время Ренно был полковым врачом Ваффен-СС, а затем с 1940 г. начал официально работать в программе Т4. На суде он сказал: «В то время я считал эвтаназию актом милосердия для моих больных». И еще: «Мне и в голову прийти не могло, что государство может принять противозаконный закон». Ну а потом, расслабившись, он все же не удержался: «Пустить газ в камеру не такое уж и страшное дело». В Т4 работали убийцы и рангом пониже. Пауэль Рёйтер батрачил на ферме, потом устроился садовником в Гессен-Нассау. В партию нацистов вступил в 1930 г., «чтобы преуспеть в жизни». Постоянно участвовал в партийных сходках в Нюрнберге. В 1936 г. поступил в медучилище. Служил в Польше, потом был переведен в центр эвтаназии Т4. Работал в транспортном отделе, убеждал больных, что их ведут в ванную, там вводил им смертельную инъекцию, сам и хоронил. По его словам, ему сказали: «Это приказ фюрера, и мы должны выполнять его приказы».
Паулина Кнайсслер эмигрировала из Одессы в 1918 г., когда город был захвачен большевиками. Семья купила небольшую ферму в Вестфалии, но в годы Великой депрессии ее пришлось продать. Отец устроился работать на железную дорогу, Паулина была швеей, потом санитаркой. Стала нацисткой только в 1937 г. в возрасте 37 лет, до того была активисткой пронацисткой Церкви евангелических христиан, участвовала в работе Союза немецких женщин. В конце концов она пришла к выводу, что «церковь противоречит законам природы». С такой биографией ей нетрудно было найти себя в программе Т4. Ее удручало, что обреченных на смерть больных надо было обманывать, она жаловалась, что постоянные убийства действуют ей на нервы, тем не менее Кнайсслер уничтожила больше людей, чем любая другая медсестра.
В следующих главах мы увидим, как все эти проявления насилия, «узаконенные беззакония» закалили и ожесточили нацистов, чьей профессией стало убийство. Это были представители всех социальных слоев Германии. Большинство были мужчинами, значительная часть — выходцами из южных и восточных районов страны — такова была социальная география нацизма. Образ врага в их глазах менялся. До середины 1930-х это были большевики, потом евреи. И когда от них потребовали массовых убийств, многие были морально к этому готовы. Не все они были идейными нацистами, но диктатура социума неизбежно превращала их в беспощадных, сплоченных, дисциплинированных, усердных убийц. Бесконечная эскалация насилия — этот закон стал общим и для нацистов, и для простых немцев Германии.
РАДИКАЛИЗАЦИЯ ОБЫЧНЫХ НЕМЦЕВ
Немцы были очень разными. Они могли голосовать за нацистов не только по идеологическим, но и по более тривиальным мотивам. В работе «Фашисты» я проанализировал социальную базу поддержки нацистов и не обнаружил выраженных классовых или гендерных составляющих. Нацизм опирался на военных, полицию, государственных служащих, на экономический сектор, лежащий вне классовых столкновений между трудом и капиталом (мелкая буржуазия, но не крупная промышленность, заводы, шахты и проч.); опорой мог быть и образованный средний класс, и этнические немцы, проживавшие на бывших германских или австрийских территориях; по конфессиональному признаку они скорее протестанты, чем католики. Представители таких общественных групп считали авторитарный национализм и этатизм панацеей от всех бед Германии. Это и привело их к нацизму. До 1933 г. не было явных предпосылок, что все это закончится массовыми репрессиями и убийствами. Но в сложившихся исторических условиях некоторые обычные немцы могли пойти по этому пути. За исключением немцев-протестантов, так оно со многими и случилось.
Оппозиция в Германии была разгромлена в середине 1930-х гг. Половина из 300 тысяч немецких коммунистов оказалась в концентрационных лагерях. Поскольку протестовать публично было крайне опасно, истиной в последней инстанции для всех немцев стала идеология нацизма, опиравшаяся на мощный пропагандистский аппарат. Лучше всего о настроениях в обществе свидетельствуют материалы гестапо и ушедших в подполье социал-демократов, а также многочисленные воспоминания очевидцев (Bankier, 1996; Gellately, 1990; Gordon, 1984; Kershaw, 1984; Kirk, 1996). Ян Кершоу (Kershaw, 1984) афористически подытоживает: «Дорога в Освенцим была построена ненавистью, но вымощена безразличием». Немногие немцы участвовали в грабежах и приватизации собственности жертв нацистского режима. Их занимали семейные дела, работа, церковь, в своем кругу (с некоторым риском) можно было и подшутить над бонзами рейха. Нюрнбергские законы, запретившие евреям занимать общественные должности, лишившие их права на высшее образование и предпринимательство, вызывали скорее одобрение, чем негодование. Так же к этому отнеслись и по всей Европе. Отчасти это можно объяснить завистью и алчностью, а отчасти и тем, что немцы ждали от Нюрнбергских расовых законов порядка, прекращения дикого, бесконтрольного нацистского насилия. Большинство немцев с возмущением отнеслись к указу 1941 г., обязавшего евреев носить желтую звезду, многие публично выражали евреям сочувствие. Началом беззакония стала Хрустальная ночь, которая вызвала всеобщий прилив энтузиазма. Немцы считали, что еврейское влияние необходимо ограничить дискриминационными законами. Пришло время, и они уже не возражали против физического уничтожения евреев, но только по закону. Так считало и большинство нацистов.
Новый режим пользовался популярностью, Гитлер прочно встал на ноги. Треть избирателей проголосовала за нацистов, пятая часть поддержала авторитарные националистические партии. На политический Олимп Гитлера забросила волна народной надежды на Новый порядок. Гестаповский офицер, позже причастный к заговору против Гитлера, вспоминает: «Редкий народ с такой готовностью жертвует всеми правами и свободами, как это сделали мы, захлебываясь от восторга, опьяненные надеждой в первые месяцы нового “тысячелетнего рейха”» (Gisevius, 1947: 102). Гитлер построил кейнсианскую милитаризованную экономику, он дал людям работу, порядок и чистоту на улицах. Перегрев экономики в конце 1930-х гг. вызвал некоторое недовольство, язвительные замечания о самом фюрере, многие были недовольны нападками нацистов на церковь. Но гестапо держало ухо востро и с недовольными разбирались быстро. Положительную реакцию вызвали триумфальные военные успехи Гитлера в 1936–1941 гг. Они восстановили попранную немецкую гордость и утвердили великодержавный этнический национализм как государственную идею. С 1933 г. массовое вступление в ряды НСДАП или СС свидетельствовало о проснувшейся национальной гордости, при этом не исключались и карьерные амбиции. «Я хочу участвовать в строительстве новой Германии» — эйфорическое слияние личности с государством было сильнее всех подспудных опасений, которые все-таки внушал немцам нацизм. Начиная с 1939 г., война и мобилизация сплотили народ вокруг правящего режима. Евреев объявили пособниками врагов, их ждали лагеря и гетто. На них можно было возложить вину за бомбардировки, нехватку продовольствия, смерть родных и близких на фронтах. Евреев расчеловечили, превратили в пропагандистский жупел и, наконец, превратили в ничто, отправив в тюрьмы и в изгнание. Банкиер (Bankier, 1996) считает индифферентность механизмом психологической защиты. Раздумья о судьбе евреев могли вызвать внутреннее беспокойство, даже угрызения совести, значит, лучше о них вовсе ничего не знать. Ученый считает, что это бессознательное чувство усилилось, когда начались массовые истребления. iO массовых расстрелах рассказывали вернувшиеся с фронта солдаты, сообщало Би-би-си, с самолетов разбрасывали листовки. Немцы знали об этом, но старались спрятать эту информацию в самом дальнем уголке сознания. Иногда это прорывалось наружу. Когда Геббельс объявил народу о катынском расстреле польских офицеров, информаторы СД сообщали о такой реакции: «Некоторые немцы бормочут, что не стоило бы нам об этом говорить… мы сами разделались с поляками и евреями так, как русским и не снилось». И все же большинство считало, что Восточный фронт — это «битва не на жизнь, а на смерть» с «жидобольшевиками», а английские бомбардировки немецких городов тоже дело рук «еврейских плутократов». Это не было гражданской войной, но взрывы бомб стирали грань между фронтом и тылом. Быть немцем, невзирая на социальную принадлежность, означало общую судьбу. Быть евреем означало смерть. Этничность стала бесконечно важнее классовой и любой другой стратификации. Начиная с 1941 г. в Германии появилось много иностранных рабочих. Невыносимые условия, в которых они трудились, вызывали жалость у многих немцев. Но с первыми поражениями 1942 г. у народа появились нехорошие предчувствия. Если Германию победят, месть союзников будет ужасной. Некоторые считали, что англо-американские бомбардировки были возмездием за концлагеря. Антирусские и антисемитские разговоры вышли из моды: немцы предпочитали теперь держать язык за зубами и думать про себя; молчать было безопаснее, чем говорить. Мы не знаем, что стояло за этим молчанием. Трудно понять, считали ли немцы евреев смертельными врагами, заслуживающими смерти.