…уважаемые хлеборобы проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов… (Fitzpatrick, 1994: 75.)
В ответ на «саботаж» был запущен План Д — беспощадная классовая война, собравшая свою главную кровавую жатву именно в эпоху Сталина. Во время Великого голода из-за голода и болезней погибло от 6 до 8 миллионов крестьян — цифра невероятная![75] Ни Сталин, ни его окружение не планировали физического уничтожения такого количества людей, за исключением кулаков. Это стало трагическим и непреднамеренным последствием революционных преобразований, которые с полным равнодушием к жертве, с жестокостью и фанатизмом проводили в жизнь и партийная верхушка, и рядовые коммунисты[76].
В эти годы слово «враг народа» вышло из понятийных границ. Класс — категория не столь очевидная, как этничность. Никто толком не мог понять, что такое кулак. Кого считать кулаком, могла решить только власть (Lewin, 1985). Это клеймо коммунисты вешали только на зажиточных крестьян, чтобы не оттолкнуть от себя середняков и привлечь на свою сторону бедняков — основной мобилизационный резерв Красной армии и индустриализации. Возникали и концептуальные вопросы. Оборванец, торгующий на улице папиросами, — это мелкая и вредоносная буржуазия? Если помещики и капиталисты лишены собственности, они по-прежнему остаются классовыми врагами? Классовая принадлежность прирастает к тебе, как кожа, и надежды на перевоспитание нет? Класс — это понятие индивидуальное или распространяется на всю семью? Их жены и потомки — это тоже кулаки или буржуи? Класс есть имманентное свойство, передаваемое по наследству? Сыновья, племянники, внуки и правнуки классовых врагов тоже обречены быть классовыми врагами? И если классовая враждебность сидит у тебя в генах, тут не помогут даже мягкие формы чисток — такие, как ассимиляция или идеологическое перевоспитание. Классовых врагов, как вшей, надо было раздавить и стряхнуть с тела пролетариата. Власть на местах и коммунистические активисты составляли отчеты в центр, озаглавленные «Чистка классово чуждых и антинародных элементов в колхозах». Эти самостийные социологи знали свое дело — они боролись. Кулак перестал быть существительным, слово превратилось в определение для тех, кому была не по нраву новая жизнь. «Кулацким» мог стать бывший дворянин-помещик, священник, церковный десятник, баптист, евангелист, богатый крестьянин, единоличник-хуторянин эпохи столыпинской аграрной реформы, предприниматель, торговец, купец, царский офицер, околоточный надзиратель, казачий атаман, управляющий поместьем, любой, кто когда-то выступал за белых, эсер, махновец и кто угодно. Классовый гнев обрушился и на разночинцев: школьных учителей, земских врачей, ветеринаров, агрономов. Партсекретарь мог выставить у позорного столба и тех, кого невозможно было обвинить в классовой чуждости: например, одиноких женщин легкого поведения — это напоминало охоту на ведьм далекого средневековья. Секретари обкомов и ЦК были даже озабочены тем, что беднота и местные коммунисты вымещают ненависть на втором и третьем поколении «классово чуждых». Советская партийная элита (в отличие от маоистов) на словах считала недопустимым такого рода кровно-классовую месть, но сильно сомневалась в возможности сознательной «перековки бывших». «Бывших» вначале сажали, потом прощали, потом снова сажали. Это была «политическая война, развязанная сверху в силу назревших и давних противоречий, объединившаяся с встречной войной крестьянских низов, погруженных в глубокий кризис» (Viola, 1993; 1996: ИЗ).
С середины 1930-х гг. началась третья фаза, когда чистки ударили по ядру, по самой партии. Форсированная индустриализация, коллективизация и голод вызвали яростные внутрипартийные дискуссии. И в 1920-е, и в 1930-е гг. выборы не проводились. Фракции и платформы терпелись лишь до тех пор, пока они не противопоставляли себя генеральной линии. Партийная фракционность не регулировалась никакими законодательными нормами и институциями. Вместо этого партийные верхи разработали иной метод избавления от несогласных — «чистку» (русское слово, понятное специалистам и без перевода). Партийные чистки стали проводиться с завидной регулярностью, большевики освобождались от моральных разложенцев, коррупционеров, пьяниц, карьеристов, не забывая при этом об «идеологически неустойчивых» или «имеющих чуждые связи» (с классовыми врагами). Таковые составили не менее 10 % всех «вычищенных из партии». В чистках на селе, развернувшихся в 1929–1930 гг., большинство партийцев пострадало за некомпетентность или оппортунизм, еще 20 % обвинялись в связях со старым режимом. В ранних чистках из партии исключили 10–25 % человек на всех уровнях, исключая партийный Олимп. Для большинства это была потеря партбилета без дальнейших оргвыводов, из партии изгоняли публично на собраниях партийного коллектива за конкретные прегрешения, хотя и тогда процветали непотизм, демагогия и коррупция. В 1933 г. чистка была более кардинальной — вплоть до тюремных заключений и расстрелов. В чистке смоленского партактива в 1935 г. 30 % членов партии были изгнаны как классовые и политические враги (Getty, 1985: гл. 2, 3). Впрочем, число политзаключенных не увеличивалось вплоть до 1937 г.
Большой террор 1937–1938 гг. был братоубийственной войной — свои пожирали своих. Определенного плана не существовало, репрессии накатывались волна за волной, и каждая новая была страшнее предыдущей. Возможно, что коллективизация ослабила контроль центра, и местным партийным элитам было предписано выполнять спущенный сверху производственный план любой ценой. Большой террор мог быть и способом восстановления вертикали власти — недовольство рядовых членов было обращено на местных партийных боссов. Геополитические угрозы усугубляли внутреннюю напряженность. Страна стояла на пороге большой войны. Участие СССР в гражданской войне в Испании показало, что у Советов нет надежных союзников. Какими бы ни были причины, террор 1930-х гг. унес жизни 680 тысяч человек (смертные казни), 1 миллион 300 тысяч оказались в лагерях и тюрьмах (Werth, 1999а: 190; 1990b: 100). Чем выше было положение партийного лидера, тем страшнее могла быть его судьба. Никита Хрущев утверждает, что почти 70 % членов ЦК были расстреляны. Менее остальных репрессии затронули заводских рабочих; управленцы и инженеры подвергались куда большему риску. Среди советских политических заключенных преобладала интеллигенция (Hoffman, 1993; Thurston, 1993; Werth, 1999а: 191). Смирившиеся политические противники 1920-х гг. и ранняя партийная оппозиция пострадали больше, чем «старые большевики» (Getty & Chase, 1993: 230). Но точного прицела не было — Большой террор бил по площадям, людей сажали в тюрьму по абсурдным обвинениям. В несчетном количестве развеялись мифические шпионы иностранных разведок, наймиты капитализма и фашизма.
По мере того как раскручивался маховик террора, его жертвами все чаще становились простые обыватели, не имеющие никакого отношения к партии. Директора заводов, инженеры, работники Госплана обвинялись в подрывной деятельности, если промышленность не справлялась с планом. Были установлены квоты на арест и расстрел, и они все время повышались. Миллионы людей попали в лагеря ГУЛАГа — бесплатная трудовая сила стала еще одним резервом форсированной индустриализации. Строились дороги, рылись каналы, добывался уголь — труд заключенных использовался с размахом. В трудовой армии ГУЛАГа было множество людей из простого народа. Коллапс законности привел к тому, что карательные органы стали решать все социальные проблемы по одной и той же схеме. Воры в законе, молодые правонарушители, беспаспортные бродяги, тунеядцы, пьяницы, проститутки, опасные социальные или этнические элементы, оппозиционеры — всех их можно было сбить в одно стадо и обвинить по одной статье — саботажник или враг народа — и отправить в лагерь без особого судейского крючкотворства.
Отцом Большого террора был Сталин, репрессии шли под его личным контролем, при этом вождь опирался на две элитарные группы: органы государственной безопасности и партийную идеологическую верхушку, требовавшую радикального обновления партии сверху донизу, ее очищения от бюрократии и коррупции (Getty, 1985: гл. 4–7). Другого лидера у партии не было. Как сказал один из сталинских сподвижников, «любое изменение в руководстве было бы чрезвычайно опасным… остановиться на полпути или отступить значило бы потерять все» (Conquest, 1990: 29, 34–35, 80–83). Невозможно было ни ослабить репрессии на селе, ни снизить темпы форсированной индустриализации. Никто не мог и не осмеливался предложить альтернативу этой политике. Колеблющихся или оппозиционеров можно было сломить поодиночке; под пытками они признавались во всем, возводили наветы друг на друга в надежде спасти семьи, близких, друзей, сознавая, что у них нет иного выхода, кроме как покориться Сталину.
Сталина поддерживала молодая партийная поросль, ненавидевшая партийных боссов на местах, «удельных князей», обвинявшая их в «порочащих связях», бездарном руководстве, кумовстве и коррупции. На селе боролись за «колхозную демократию». Местная власть по собственному почину превышала квоты на расстрелы и аресты. В 1938 г. Центральный комитет ВКП(б) решил взять под свой контроль хаотичные репрессии (Fitzpatrick, 1994: 194198; Manning, 1993: 193). Марк Луфер (Lupher, 1996: 110–123) считает, что Большой террор был союзом партийной верхушки (Сталин и его окружение) с низами (выдвиженцами, молодыми рабочими, получившими техническое образование, рабфаковцами). Всем этим они были обязаны только партии. Их легко можно было натравить на номенклатуру, партийную элиту среднего звена, захватившую ключевые позиции на волне форсированной индустриализации. Многие радикалы времен культурной революции стали бюрократами, перерожденцами и врагами социализма — так считало новое поколение молодых коммунистов. Поэтому даже третью волну чисток нельзя считать проявлением истинного тоталитаризма. Связь между верхами и низами не была разорвана, работал и репрессивный аппарат, ему с энтузиазмом помогали первичные партийные органы. Этот процесс вел к усилению фракционности в партии-государстве.