В массовых насилиях была и этническая составляющая. Голод и ссылки били не по всем и не в равной степени. Меньшинства, которые можно было заподозрить в пособничестве внешнему врагу, — в особенности поляки и немцы, — чаще других попадали под каток репрессий вне зависимости от классовой принадлежности (Weiner, 2001: 140). Более других пострадала от голода и депортаций Украина. Во время гражданской войны на Украине развернулось массовое антисоветское националистическое движение; украинский национализм громко заявил о себе и в Польше (об этом рассказывалось в предыдущей главе). К 1935 г. по приказу Сталина было расстреляно около 80 % украинской интеллигенции[77]. Некоторые эксперты видят в этом попытку повторной русификации украинских городов и «приручения» Украины, что вполне сопоставимо с политикой Гитлера в Польше в 1939 г. В 1932–1933 гг. смертность на Украине вдвое превысила среднюю по стране, а в 1930 г. официальная газета выступила с разъяснением этой политики: «Нам нужно уничтожить социальную базу украинского национализма — частнособственническое сельское хозяйство» (цит. по: Mace, 1984, 1997). Однако официальная статистика ставит под сомнение этот тезис — не только Украина, но весь черноземный юг России (Северный Кавказ, Молдавия, Нижняя Волга) имел столь же высокий уровень смертности, а наиболее низкая смертность наблюдалась в районах — потребителях зерна (Wheatcroft, 1993: 282–284). Вероятнее всего, государство-партия хотело в принудительном порядке изъять продовольственные излишки в основных земледельческих регионах — именно там быстрее всего раскручивалась насильственная коллективизация. Там же партия столкнулась и с наиболее ожесточенным сопротивлением, сплоченностью крестьян, иностранными агентурами, что удесятерило силу репрессий (Fitzpatrick, 1994: 71–74; Viola, 1996: 158–160). Косвенно эту ситуацию мог обострить великорусский национализм, поскольку главным потребителем зерна была Центральная Россия, а главным производителем — ее окраины. Промышленный центр диктовал свои условия «враждебной периферии» — партия и государство считали это неизбежным (Tucker, 1990: 109). Но, невзирая на все вторичные факторы, основополагающей догмой оставалась марксистская идеология классовой борьбы и исторического развития.
В репрессиях, последовавших за Великим голодом, явственно прослеживаются и великодержавные тенденции. В эти годы марксисты осознали, что, для того чтобы удержать власть, им потребуется более широкая социальная опора, чем пролетариат. Эта дефиниций стала трактоваться иначе: «рабочий народ», «трудящиеся массы», «рабочие и крестьяне». К середине 1930-х гг. главные классовые враги были побеждены, и Сталин все чаще стал пользоваться словом «народ», что включало в себя и рабочий класс, и крестьянство. У западных границ, в Европе рос, как на дрожжах, новый, неумолимый враг большевиков — фашизм, Советский Союз же оставался в одиночестве. Национальные государства почти по всему периметру советских границ были объявлены этническими врагами — немцы, поляки, латыши, корейцы. Пролетариат и народ стали сливаться в органическое целое, готовое противостоять любой угрозе извне. Великая Отечественная война (Вторая мировая война) усилила национальные и патриотические чувства.
Командующих, обвиненных в трусости и бездарности, солдат, попавших в плен к немцам, считали предателями, шпионами и саботажниками. Тысячи советских граждан, включая военных, прошедших через ужас немецких лагерей, по возвращении на родину в 1945 г. отправляли в ГУЛАГ. Вернулись оттуда не все.
Малые народы тоже были принесены в жертву молоху войны. Еще до ее начала начались этнические депортации из стратегически важных приграничных районов. В 1937–1938 гг. в ожидании войны с Японией 180 тысяч корейцев были перевезены с Дальнего Востока в Среднюю Азию. Во время Великой Отечественной войны целые советские народы были объявлены потенциальными предателями и пособниками гитлеровцев. Около 80 % из полутора миллиона этнических советских немцев были высланы на восток в 1941–1942 гг. Мужчин отделили от женщин и депортировали в самые дальние районы СССР, не обеспечив их ни провиантом, ни нормальными условиями для жизни. Почти 14 лет советские немцы жили в разных, порой невыносимых условиях, и это был куда более жестокий вариант, чем депортации этнических японцев в США. Изгоями стали еще семь народов СССР: балкарцы, чеченцы, крымские татары, ингуши, карачаевцы, калмыки и месхетинцы. Некоторые из них действительно надеялись на то, что немцы подарят им свободу. Несколько сот чеченцев воевали на стороне вермахта. Эти окраинные народы легко могли переметнуться на сторону врага.
Этнические чистки против них усилились лишь к концу 1943 г., когда вермахт начал откатываться назад. Как коллаборанты они уже не представляли угрозы, но Сталин не: упустил возможность разделаться с небольшими, но очень воинственными народами, которые так долго сопротивлялись императорской России. Как пишет Ливен (Lieven, 2000: 314–316), сталинские депортации можно истолковать скорее как попытку «окончательно решения» традиционных для России проблем с Турцией и тюркоязычными народами, чем как интегральную часть войны с Германией., С 1943 г. было депортировано от 3 до 5 миллионов тюркоязычных граждан, в операции было задействовано 119 тысяч солдат войск НКВД, немалая сила, которая могла бы пригодиться и на фронте. По прибытии на место депортированные были рассеяны по разным районам, чтобы они не смогли объединиться в общины. Их ждали импровизированные лагеря и принудительные работы. Расстрелы почти не практиковались. Депортации военного времени были организованы гораздо лучше, чем предшествующие, условия жизни были более комфортными, работа неизнурительной, смертность невысокой, хотя многие тысячи все равно погибли. Небольшой ингушский народ понес большие потери, чем крымские татары. Их этническая родина была заселена русскими, пострадали или исчезли многие памятники самобытной культуры ингушей. Лишь в 1956 г. Советский Союз признал эти решения преступными и вернул депортированных на родину (Legters, 1997; Naimark, 2001: гл. 3; Rummel, 1998; Werth, 1999а: 216–225). Подобные этнические чистки, по определению ООН, считаются геноцидом, поскольку разрушают коллективную культурную идентичность народа. Но они не были преднамеренным массовым уничтожением.
Эти карательные акции были совершены государством, планировались Сталиным и были одобрены Верховным Советом, исполнение было возложено на советскую политическую полицию и другие государственные органы. Это была превентивная охранительная мера военного времени, предпринятая параноидальным, но стратегически дальновидным лидером страны, против ненадежных, беспокойных этнических групп, которых ход военных действий поставил в уязвимое положение. Хотя русские поселенцы и были рады такому повороту событий, этническая чистка проводилась не ради их интересов. Русские не принимали участия в этих репрессиях в качестве конкурирующего этнического сообщества. То, что произошло в годы войны, было свойственно имперской, а не коммунистической политике, и более подобного не повторялось. После войны Советский Союз вернулся к идее и практике социалистического интернационализма и федерализма внутри страны. Некоторые эксперты считают, что, признавая этничность и право на автономию даже тех этнических групп, которые в ней никогда не нуждались, Советский Союз, сам того не желая, поощрял будущий этнический национализм (Brubaker, 1996: 26–40). Этническая чистка, произошедшая в современной Чечне, готовилась и осуществлялась демократически избранной властью[78].
Главной жертвой сталинизма стали крестьяне. По официальным данным, 1 миллион 800 тысяч крестьян были депортированы в процессе раскулачивания, в результате всех депортаций погибло не менее 600 тысяч человек (Fitzpatrick, 1994: 80–88; Werth, 1999а: 155, 207). Великий голод унес с собою жизни 6–8 миллионов. По подсчетам Николя Верта, 685 тысяч человек были казнены во время Большого террора. В результате этнических депортаций погибло около 100 тысяч чеченцев, более 50 тысяч татар и еще 50 тысяч людей других национальностей. По современным оценкам, через лагеря ГУЛАГа прошло от 5 до 10 миллионов человек, многие из них погибли (Nove, 1993; Werth, 1999а: 206; Wheatcroft, 1993). Сколько всего людей погибло во времена сталинского террора, доподлинно неизвестно. По самым острожным оценкам, это 8-10 миллионов человек, хотя другие исследователи называют и более высокие цифры (Conquest, 1986: 306; 1990: 484–490; Mace, 1984; Rummel, 1994:83). Из этого числа около одного миллиона было расстреляно или уничтожено иным способом. Число жертв по отношению ко всему советскому населению составляет 4–6 %, это далеко не геноцид, но это чудовищные зверства.
Винить в этом исключительно тоталитарное государство некорректно, поскольку в репрессиях выразилась коллективная воля и верхов, и низов. Джон Арч Гетти (Getty, 1985: 3637) считает эпоху сталинизма весьма хаотичной, поскольку коммунистическая партия была немногочисленной, расколотой на фракции, недисциплинированной, лишенной способности к планированию и учету. Николя Верт (Werth, 1999b: 103–106) предлагает термин вариабельная геометрия, то есть процессы шли разнонаправлено, с разной скоростью и разной мотивацией. Репрессии разрабатывались на верхних этажах государственной власти, проводились в жизнь через бюрократические инстанции, иерархические (армия и ОГПУ/ НКВД) или демократические (рабочая милиция, народные дружины). Верт пишет о депортациях 1930–1933 гг. в следующем ключе: партийные верхи приняли решение о коллективизации. Политическая полиция, рабочая милиция, партийные активисты спешно раскулачили полмиллиона семей, считая, что их или примут в колхозы, или переместят в трудовые лагеря, но «принимающая сторона» просто не смогла справиться с таким огромным наплывом, не имея для этого необходимых ресурсов. В результате, пишет Верт, получилось нечто вроде «ссылки в никуда». Торопливость и анархия погубили тысячи людей, которых загнали, как скот, в лагеря, где не было ни продовольствия, ни санитарных условий. Верт также обращает внимание на единодушный общенациональный порыв, который объединил народ во имя исполнения одной задачи. Все верили, что их окружают враги, все ликовали от рекордных цифр, планов и встречных планов, все лихорадочно создавали колхозы, строили заводы, раскулачивали, ссылали в лагеря — этот немыслимый, беспощадный вихрь и был форсированной модернизацией российской экономики (Werth, 1999а: 266–267). Я бы добавил к этому, что единодушный порыв проявился тогда, когда прагматики и бюрократы были сметены романтиками и радикалами, одержимыми пафосом революционных преобразований, когда уничтожение врагов стало делом чести. Этот революционный процесс подвел страну вплотную к грани преднамеренного классицида/политицида. Кровавые издержки никем и никогда не планировались. Они стали побочным и непредусмотренным следствием великой трансформации, которая осуществлялась без участия традиционных политических институтов, которые могли бы сделать этот процесс менее жестоким.