Кристиан Химмельструп родился в 1971 году. Закончил Вашингтонский университет, специализируясь на скандинавской литературе, и Копенгагенский по специальности «датский язык». Вел курсы литературного письма, преподавал датский язык и литературу в языковых школах и вузах Дании, Швеции и США. Помимо множества статей, написал несколько научных и научно-популярных книг литературоведческого и культурологического содержания, в том числе биографию известного датского писателя Йенса Петера Якобсена (1847–1885). В качестве автора художественной прозы Химмельструп дебютировал в 2004 году романом «Последнее танго динозавра», после чего издал еще четыре романа и сборник короткой прозы «Легкое смещение координат» (2016), два рассказа из которого включены в антологию.
Коричневые ботинки
Произнося фразу, он прикрывает рот рукой, привычным движением поднося к губам длинные тонкие пальцы.
− Я вернулся вчера, – говорит он сквозь них, – и всю ночь не спал.
– Я тебя с трудом узнал без загара, ты теперь здорово смахиваешь на англичанина, – бурчит Мартин.
– Рады тебя видеть, – говорит Михаэль, и мы все киваем.
– Мне не оставалось ничего другого, кроме как приехать сюда к вам. И к Саре, – говорит он и поднимается, чтобы заключить официантку Сару в свои объятия.
– Филиииипп! – верещит она. – So good to see you!
– Отосплюсь на пенсии, – продолжает он, немного неуклюже садясь на свое место: одна ладонь у губ, другую он выставляет, чтобы помягче приземлиться на деревянное сиденье стула. Он перекладывает мобильный телефон и блокнот со стола на соседний пустующий стул, чтобы Саре было куда поставить тарелку с его завтраком. Она дружески пожимает его плечо и отходит от столика, покачивая бедрами, с улыбкой оглядывается.
– Старый ты ловелас! – говорит Михаэль.
– Думаете, она была бы не прочь? – спрашивает Мартин, не сводя глаз со спины девушки.
– Не имею ни малейшего понятия о том, чем заняты твои мысли, – говорит Филипп. – Меня лично занимает только одно – будет ли сегодня волна, чтобы покататься на доске. Предпочитаю седлать волны, а не молоденьких девушек, – добавляет он, и нетрудно догадаться, что улыбается он в ладонь.
– А как же Ким? – спрашивает Мартин.
– Ким, да, это другая история.
– Как у нее дела?
– Не знаю, ограничиваюсь тем, что посылаю ей деньги.
– Она добра к тебе, старому борову.
– Просто нужно проявлять милосердие к людям, – говорит Филипп, явно задетый за живое, – милосердие без всяких там задних мыслей.
Филипп ломает хлеб, так что корочка трескается и на стол сыплются крошки. Он обмакивает ломтик в суп, прокалывает желток, чтобы он потек, и отправляет его в рот. Пережевывая, откидывается на спинку стула, смотрит на воду, гладкая зеркальная поверхность которой почти касается террасы ресторана.
– Мне не хватало всего этого, – негромко произносит он, и видно, что он говорит искренне, с чувством, идущим откуда-то из глубины или снизу, кто знает, где вообще находится в человеке все истинное и подлинное. Очень трогательная картина: приближающийся к закату жизни англичанин и море.
– Как тебе жилось в Англии? – спрашиваю я.
– Англия есть Англия, – отзывается он. – Если бы отец не умер, я бы туда не вернулся. Но там было неплохо. Я решил вопросы, которые должен был решить, и жаловаться, в общем-то, не на что, могло быть намного хуже. На похоронах видел всех своих.
– Как прошла встреча?
– Прекрасно. Сестра съехала и разрешила мне самому навести порядок и выбросить ненужный хлам. Сказала, что ей не хватило духа выкинуть ничего из вещей, но его, видимо, хватило на то, чтобы отнести кое-что в антикварную лавку.
Он убирает руку от губ и проводит пальцами по жидкой шевелюре, по печеночным пигментным пятнам, ладонь почти прикрывает безволосый участок кожи на макушке.
– С мамой толком пообщаться не удалось; она дирижировала нами всеми и без малейших признаков скорби следила, чтобы никто не сфальшивил. Как будто папы никогда и на свете не было.
– Люди очень по-разному реагируют, оказываясь в подобных ситуациях, – говорит Михаэль, отправляя в рот ложку лапши с имбирем. – Может, это ее способ справиться с болью?
Филипп его не слышит. Он отгоняет рукой муху, скользя взглядом по воде. Мартин смотрит на нас с выражением безнадежности во взгляде, вся утренняя бодрость куда-то делась, ему неуютно. Он втыкает вилку в плод папайи у себя на тарелке, но сомневается, озвучивать ли вслух, на что эта папайя похожа. Я вижу, как он сдерживает себя и в итоге решает промолчать.
– Я собрал всю папину одежду и сложил в мешки, – как будто в полусне рассказывает Филипп, взгляд его по-прежнему направлен на море. Он даже забывает прикрыть рот рукой, и, хотя я сижу к нему боком, я успеваю заметить пожелтевшие зубы и их оголенные шейки. – Отнес мешки в машину и отвез их в город в благотворительный центр. Странно, но в моем сознании запечатлелся только один образ, и это не тело моего отца и не церковь, полная пришедших проститься, и не все эти цветы на могиле, то есть все то, что, как подсказывают эмоции, должно было бы остаться в моей памяти. Это папины ботинки. Они выпали, когда я забрасывал мешки в контейнер – пара элегантных кожаных коричневых ботинок; была ужасная, типично английская погода, шел дождь, и вот они лежали передо мной на блестящем от дождя тротуаре в Дэвенпорте, папины коричневые ботинки, только его ног в них уже не было.
Я представляю, как он стоит под дождем с черным мусорным мешком в руках и пытается подавить в себе рыдания, этот вернувшийся на родину аристократ. Он двадцать лет не видел отца, и чувствуется, что за их отношениями скрывалось что-то большее, что-то, с чем он хотел бы покончить. И что, возможно, он приехал в Таиланд не только ради серфинга.
– Они были почти не ношеные. Дорогая обувь, вне всяких сомнений, и я уже был готов оставить их себе, но ведь я никогда бы их не надел.
– Каждый должен стоптать собственные башмаки! – говорит Мартин и смеется. Потом опускает на глаза сидевшие на лбу солнцезащитные очки. – Мне вроде как пора; жаль твоего отца, все это очень печально, но я записан на массаж. – Он ждал удобного момента, чтобы уйти, и неуклюже машет всем рукой, направляясь к своему скутеру. Слышно, как он газует и въезжает на холм, направляясь в сторону города.
Филипп возвращается к реальности: к пляжу, террасе ресторана, к утру, которое пригревает все ощутимее, превращаясь в очередной знойно-влажный осенний день. Он обмахивается меню и прикрывает рот ладонью.
− Ветер все-таки поднимается, – говорит он с улыбкой.
Шесть половинок
Он хорошо помнит то время, когда сам сидел за партой. Когда ему давали с собой в школу пластмассовый контейнер, в котором лежали три разрезанных пополам бутерброда с печеночным паштетом, шесть половинок; когда он делал то, что велит учитель; когда в мире существовал порядок; помнит придорожные канавы, в которых журчит бегущая вода, яблочное повидло по пятницам, вишневые деревья, осторожно подставляющие белые соцветия свободному дуновению ветра напротив директорских окон, и, о да, то, как бежится босиком по этому белоснежному ковру. Он помнит тот день, когда учитель математики не рассчитал силу, ударив его по кисти, и сломал ему указательный палец. Палец сросся неправильно, и зимой крайняя фаланга, та, где ноготь, бывает, все еще ноет, напоминая о временах, когда он был школьником. Он уже не помнит, чем заслужил этот удар, но совершенно уверен в том, что чем-то заслужил.
Он подносит руку к глазам и разглядывает палец, который теперь указует слегка влево, под неестественным углом, словно там, куда он должен был показывать, не осталось ничего, что стоило бы этого жеста. Палец нацелен на капли, стекающие по душевой шторке, вода разбивается о плечи, и брызги попадают на шторку, какие-то из них застывают на ней, похожие на пуговки, в то время как другие тяжелеют и скатываются вниз, сливаясь друг с другом и образуя капли бóльшего размера, быстрее других достигающие пола. Это завораживающее зрелище, в нем ощущается неуловимый образ чего-то иного. Текущие капли, бегущее время, его собственные обнаженные плечи. Он смотрит вниз на старческие печеночные пятна, пигментные высыпания на коже, ставшей дряблой, смотрит на свое распадающееся тело. Так все устроено в жизни. Когда-то он был юным красавцем, он практически уверен в этом.
В то время еще было принято уважать людей, пользовавшихся авторитетом, не то, что сейчас, когда каждый – пуп земли и центр Вселенной, и нет почтения ни к чему, может, все дело в этом? Он заворачивает кран и запирает реальность здесь, в ванной комнате, сосед у себя на террасе скребет вилкой и ножом по тарелке, полузадушенные звуки долетают из гостиной, ветер насвистывает в приоткрытом окне. Он включает радио, там рассказывают о ракетном ударе в районе Газа, о каком-то мужчине, впавшем в агрессивное безумие в аэропорту Куала Лумпур, о женщине средних лет, позвонившей в полицию только потому, что в кабинке общественного туалета, где она пристроилась сходить по-большому, не оказалось бумаги. Мир, населенный лишайниками.
Он вытирает лицо и руки, идет в спальню и замирает в задумчивости у окна. Он живет напротив студенческой общаги и может заглянуть в маленькие кубические ячейки, служащие студентам домом. Кое-кто из них гоняет мяч на лужайке неподалеку, на солнышке, они заняты тем, чтобы убить время, прикончить данные им возможности, расправиться со своей жизнью. Пройдет совсем немного времени, и они сами будут стоять у окна и смотреть вниз на невыносимую молодежь, разве это не кретинизм?
Хотя тут он ловит себя на том, что начал насвистывать.
Время от времени он видит в окне напротив молоденьких девушек, выходящих из душа. Они и не думают задернуть шторы, хотя видят, как он стоит и пялится, разозленный и возбужденный, им это как будто доставляет удовольствие. Он убежден в том, что они получают от этого удовольствие, он чувствует это, чувствует, что они, наверное, все-таки поступают так осознанно, с их стороны это своего рода месть. Хотя они и не подозревают, насколько упруги их выступающие вперед груди, насколько естественно облегает их кожа, хотя они и немного полноваты, на самом деле это раскормленные индюшки, у которых все лоснится и вибрирует. Он противоречит сам себе и прекрасно знает это. Связь вещей в том, что они противоположны, думает он, мир, понимаемый диалектически. Что-то в этом роде. В эту минуту мир добр и приветлив с ними, они плещутся в потоках возбужденного влечения, которое испытывают к ним остальные, и думают, что так происходит со всеми, что так есть и будет всегда.
Он знает их. То есть он не знаком с ними лично, речь не об этом, но он проработал преподавателем двадцать шесть лет, так что успел изучить их, ограниченность их взглядов, дорогие шмотки и покрытые лаком ногти. Раньше они флиртовали с ним, его студентки наклонялись к нему так, чтобы он не мог не заметить смуглую кожу в глубоком вырезе, но теперь все это в прошлом. Теперь они опаздывают на лекцию, входят в аудиторию, болтая по мобильному, красят ногти прямо на занятии, так что начинает вонять ацетоном и лаком, от чего у него раскалывается голова и к горлу подкатывает тошнота. Он не в силах этого больше выносить, но понимает, что, если сделать замечание, будет еще хуже, тогда уже наверняка многие начнут красить ногти или будут прятать под столом открытые флакончики с ацетоном, они будут сидеть и наблюдать за его муками, эти маленькие хищницы, только и ждущие, пока жертва подставит им незащищенную часть тела. Он вынужден обезвреживать провокации, игнорируя их, все равно уже никто не слушает, о чем он рассказывает, так что невелика потеря. А самоуважение он утратил давным-давно.
Сейчас цель и задача – выдержать, найти достаточное количество слов, чтобы заполнить занятие, никто не должен заметить, что все это уже не имеет смысла. Что, вполне вероятно, смысла никогда и не было, потому что как можно учить чему-то, чего не существует?
И он вынужден идти домой, ложиться в кровать, запивать таблетки от головной боли дешевым вином. Иногда он задерживается в преподавательской, сидит и смотрит в одну точку перед собой. Он сам не знает, о чем он думает. Его организм как будто закрылся на переучет, он понимает, что остальные обсуждают его, но что он может с этим сделать? Тело больше не подчиняется ему, в предплечье прострелы, глаза почти ничего не видят, нога затекает.
Может быть, они и сочувствуют ему, может, они и хотели бы помочь, но не знают, как. Так ему иногда начинает казаться, когда он одиноко сидит на своем стуле в преподавательской, ему же нужно о чем-то думать, чтобы не сойти с ума.
И снова эти звуки из гостиной, это мычание, слышно, как скребут по полу ножки стула, перетаскиваемого с места на место; не могла бы она быть так добра и немного угомониться? К нему не часто приходят гости, соседи могут заметить странное, он уже забыл, какая громкость голоса считается нормальной, когда ты в своей квартире, а за стеной соседи.
Он достает из шкафа кое-какую одежду: коричневые вельветовые брюки, полосатое поло, темно-синие гольфы, потом садится на кровать и одевается. У него защемило нерв, боль пронзает нижнюю часть спины, поэтому приходится повозиться, особенно с гольфами, поскольку ему в буквальном смысле приходится ловить гольфом пальцы ноги, как если бы рыбаку дали малюсенький кусок сети.
Потом он слышит, как в гостиной что-то опрокинулось. Торшер?
Одевшись, он идет на кухню и кипятит воду для кофе. По пути туда он поднимает упавший торшер. Это и правда был он. Проверяет, горит ли лампочка. Лампочка горит.
Он достает из морозилки кофе, мелет зерна, засыпает в кофеварку, которая была не из дешевых, когда он ее покупал, включает, кофе льется в колбу. Он любит его аромат, чуть ли не больше, чем вкус. Сколько выпито дрянного кофе в преподавательской! Его передергивает от одной только мысли об этом. Он почти чувствует, как этот кофе булькает в нем, неопровержимое доказательство двадцати шести лет, проведенных им в системе образования, двадцать шесть лет постоянной борьбы.
Он взбивает молоко и выливает в эту пену кофе, так что на поверхности показываются контуры счастливого лица. Он улыбается в ответ и только после этого смотрит на нее, встречает ее взгляд, не переставая улыбаться. Он всегда придавал большое значение созданию непринужденного настроения в аудитории. Трудно чему-то учиться, когда атмосфера напряжена.
Она сидит посреди гостиной на его любимом стуле, и он страшно удивлен, обнаружив, что ее руки скручены за спиной, а ноги привязаны к ножкам стула. Какая-то крупинка его сознания, наверное, запечатлела то, как она оказалась в таком положении, но этой крупинкой он пользуется не часто. Попытка вспомнить требует от него серьезного напряжения, и он, зажмурившись, отпивает глоток кофе. Невероятно, но у нее во рту кляп, а тушь стекает по щекам. Это выглядит не эстетично, приходиться признать, крайне не эстетично.