Каролина Альбертина Минор – одна из наиболее ярких и талантливых представительниц молодого писательского поколения Дании. Она родилась в 1988 году и выросла в Копенгагене, где закончила Литературный институт. В 2013 году дебютировала романом «Незамысловатая жизнь», в котором она описывает жизнь молодежи в 2010 году. Однако настоящую известность ей принес сборник рассказов «Благословения» (2017), написанию которого предшествовала трагедия в семье Минор. Ее муж попал в аварию, долгое время пролежал в коме, из которой вышел, потеряв память. Осмыслению и преодолению произошедшего посвящены рассказы сборника. Один из них представлен в данной антологии.
Сад скорби
На скамейке в парке Энгхаве мы решили, что продолжать нет смысла. Я сидела и смотрела, как он, прихрамывая, удаляется в своем черном полупальто, и испытывала непреодолимое желание выстрелить ему в спину. Мне хотелось увидеть, как он рухнет на дорожку и останется лежать на гравии. Он превратился в пародию на человека, но подлинную бесчеловечность проявила как раз таки я. Меня не хватило на то, чтобы продолжать относиться к нему с уважением, я лупила его, кусала, плевала в него и пинала ногами. За год, прошедший с момента аварии, я разбила антикварную лупу, сломала нашу дверь, испортила почти все его свитера и книгу комиксов Маурильо Манара. Я вернулась в тот магазин, из которого мы однажды вышли с пустыми руками, и купила губную гармошку и пазл для нашего сына.
Мы решили, что Рождество будем праздновать вместе, так всем будет удобнее. Он подарил мне две бутылки красного вина и книжку Стена Стенсена Блихера «Чулочная лавка и другие рассказы». Пятью годами ранее: я двадцатилетняя, потерявшая рассудок от влюбленности и секса, моя голова лежит у него на груди, он читает мне вслух «Цыганку» в спальне, окна которой выходят в заросший сад. Со связками у него в тот момент еще все в порядке, он читает спокойно и ровно, глядя на него, не скажешь, что у него такой высокий голос. Ведь он высокого роста, и смуглый, и широкоплечий, мой М., с густой бородой и выпуклым лбом. Да, тем вечером в самом начале нашего знакомства он уже читал мне «Цыганку». Но он этого не помнит. Воспоминание об этом сохранилось только во мне, а Блихера он, по всей видимости, купил, узнав от кого-то, что любит этого автора. Он попросил меня распаковать подарки до того, как мы сядем ужинать, делая вид, что ему не терпится увидеть, как я отреагирую. А может, он просто хотел избавить свою семью от необходимости наблюдать мою реакцию? Нельзя исключать, что он просчитывал все настолько далеко вперед. Я села на кухне за стол и извлекла из бумаги сперва одну, потом другую бутылку и под конец книжку, все еще надеясь получить что-то, что заглушит во мне чувство горькой обиды, нанесенной подаренными бутылками. Разочарование, да, это оно перехватило горло, когда я благодарила его. Свекор обнял меня и отвел меня на второй этаж в свой кабинет. Дорогая моя, сказал он, и я разрыдалась в его мягкое плечо, дорогая моя дорогая.
Я спускаюсь к морю, иду вдоль берега. Сейчас 24 декабря, четверть восьмого, на улице ни души. Над морем висит синева, накрапывает дождь. Рядом с фортом мне все-таки попадается навстречу семья с детьми. Они говорят на языке, которого я не понимаю. Поднимаются по ступеням к тому месту, где я сижу на скамейке, раскачиваясь взад и вперед в такт собственному дыханию. Никто из них не поскальзывается на мокрых ступенях, лица светятся на фоне темноты и черных локонов. Всех пятерых она родила сама? Я чувствую, что никогда не смогла бы покончить с собой. Что я подхожу к этой мысли вплотную и все-таки по-прежнему очень далека от нее. Когда я возвращаюсь в дом, на столе уже стоит жареная утка, и никто не спрашивает меня, где я ходила. М. радуется перчаткам и чересчур дорогому виски.
Нейропсихолог в отделении номер 123 заканчивает одну из наших коротких бесполезных встреч китайской пословицей: Покидая сад скорби, ты уходишь с подарком, процитировал он, но ничего не ответил мне, когда я спросила, что будет, если человеку не нужен подарок. Если он хочет остаться.
В тот день в парке Энгхаве исполнилось ровно пять лет, шесть месяцев и пятнадцать дней моему устройству на работу секретаршей в архитектурном бюро, где в противоположном конце макетной мастерской с высокими потолками я впервые увидела М., который был на девять лет старше меня, увидела и полюбила; миновали два года и семь дней с момента рождения нашего сына и год и четыре дня с того момента, когда отец моего ребенка сначала ударился головой о лобовое стекло такси, оставив на нем похожую на паутину сеть трещин, а потом об асфальт, с такой силой, что мозг срикошетил в черепе. Ужаснее всего был не сам удар, а этот рикошет, объясняли мне потом. Я пропустила звонок от мужчины, который его обнаружил. Одна мысль об этом… Экран моего мобильного светился в темноте спальни, он лежал там, на мокром асфальте, а я спала. Одна мысль.
Полицейские постоянно называли меня по имени, их этому, наверное, учат. Имя как подобие руки, протянутой внутрь кошмара и держащей тебя за шкирку, не давая упасть: одевайтесь, Каролина, идемте с нами, Каролина, мы отвезем вас в больницу. Одевайтесь, мы ждем вас внизу. Меня била такая дрожь, что колготки исключались. Я чувствовала кожей резиновые сапоги, надетые в декабре на голую ногу, чувствовала, как груди, влажные от выделяющегося молока, приклеиваются к животу под шерстяным свитером. Оба полицейских были самые обычные, опрятные и одетые в одинаковые темно-синие свитера с высоким воротом и золочеными пуговицами на плечах. Один из них спросил, не тошнит ли меня. Один из них сел ко мне на заднее сиденье и взял меня за руку. Я в тот день была в парикмахерской, и, когда мы потом занимались любовью, у меня на мгновение возникло ощущение, что в кровати присутствует еще кто-то третий, сильно надушенный. В приемном покое травматологического центра мне опять ударил в нос запах шампуня и спрея в моих волосах, а молитва тем временем нарастала внутри меня волной, как пар или тошнота. Пытаясь заполнить время чем-то еще, кроме ужаса, я твердила ее непрерывно. Не дай ему умереть / Я еще не всему научилась / Я еще не закончила любить просила я, Пусть это окажется не он / Пусть это окажется кто-то другой. Способна ли я превратить это тело в тело другого человека, подменить его в последний момент случайным незнакомцем? Он лежал на койке, совершенно голый под одеялом. От него исходило амбре вечеринки, в полупрозрачном полиэтиленовом пакете было видно его мочу. Я коснулась губами его лба и скулы, на которой блестели крапинки асфальта. Она еще не успела распухнуть, это произойдет с ней следующей ночью. Ласково побранила его. Ты обещал мне то. Ты обещал мне это.
Когда я следующие несколько дней сидела и наблюдала, как М. лежит, окруженный медицинским оборудованием, я боялась не только за него, не только за то, что я его потеряю. За эти годы я незаметно соединила свое кровообращение с его, так это, говорят, происходит у сиамских близнецов, и в неподвижности его тела я видела приближение собственного конца. Я ни на секунду не сомневалась в том, что все жизненно-важные органы находятся в нем. Я была паразитическим близнецом, человеком-приростком. Если бы он оставил меня, то я бы довольно скоро засохла, как обрезанная пуповина у младенца, и отвалилась от окружающего мира.
Как только главврач распорядился прекратить подачу в капельницу снотворного, под веками стало заметно дрожание, ноги судорожно вытянулись, губы соприкоснулись, пытаясь почувствовать вкус друг друга. Он испуганно закашлялся, по мышцам пробежал спазм. Я представила себе, как он выходит из комы, словно преодолевая толщу темных вод, испытывая при этом постоянно усиливающуюся боль. Я прильнула своим лицом к его лицу и прошептала, сама не веря в свои слова, что ему нечего бояться.
Его руки все время тянулись к трубке, через нос снабжавшей его мозг дополнительным кислородом, и медсестре пришлось забинтовать ему кисти. Те самые руки, которые я так хорошо знала (даже сейчас я вижу, как они чем-то заняты), были стянуты в две забинтованные культи. Я испытывала неловкость, видя, как он машет ими перед своим лицом, словно кошка лапками или боксер крошечными перчатками.
Приезжали полицейские, заглянули в палату и оставили полиэтиленовый пакет с разрезанным на части шерстяным пальто. В карманах, помимо телефона, я обнаружила оранжевую соску, мускатный орех (служивший амулетом) и листок бумаги, который я когда-то спрятала в самом маленьком кармашке. Бумага протерлась на сгибе, образовался крест, покрытый легким бумажным пухом, и я почувствовала, что завидую рукам, сложившим этот листок в одном из амстердамских баров четыре года назад.
Кто-то написал его имя на доске рядом с палатой номер 93 и приписал Добро пожаловать. В первое время он очень много спал, а когда не спал, то лежал с затуманенным успокоительными препаратами взглядом. Терапевты соорудили для него что-то вроде детского манежа, только побольше размером. Стенками служили синие матрасы, которым не давали завалиться на бок два невысоких шкафа. Я ложилась рядом с ним, проталкивалась к нему подмышку и пыталась различить, где запах его пота, а где другой, чужой запах. Химикаты выходили из него через поры, он весь покрылся перхотью и экземой, изо рта у него пахло чем-то металлическим. Он был за тысячу миров от меня, унесенный потоком галлюцинаций, внешне напоминавших жизнь. Он был в Берлине. В Сантьяго. Управлял самолетом в «Эксперементариуме», ему снова было девятнадцать, потом двадцать восемь. Его мир был полон животных, он ловил свежую рыбу и ел ее на берегу озера, угощал меня треской, а птицы ломали крылья. Нужно было выхаживать их в ветеринарной клинике, я была грязной шлюхой, его практиканткой из Японии, меня звали Нацуко. Внезапно ничем не предваряемое узнавание вдруг пробегало по его лицу, как прорвавший изоляцию ток, чтобы опять исчезнуть, и я снова была кем угодно, кроме себя.
Его бывшую квартиру в течение нескольких лет снимала чешская семья. Два-три раза в год они приглашали нас на ужин. Помню, мы ели такие блюда, как курица под апельсиновым соусом, десерт из йогурта с какими-то красными ягодами и выпечку из слоеного теста, со сладкой маковой начинкой внутри. Когда Кристина забеременела вторым малышом, они подыскали жилье побольше, и М. выставил квартиру на продажу. Договор подписали всего за несколько дней до того, как произошла трагедия. У молоденькой девушки, которая живет в этой квартире сейчас, вялое рукопожатие и серебряного цвета лампа на подоконнике, там, где у него всегда стоял горшок с неистребимым базиликом. Отец девушки без конца писал мне сообщения, пока М. лежал в больнице. Я сообщила ему, что прежний владелец квартиры находится в коме, но он, несмотря на это, писал мне каждый божий день длинные эсэмэски, про ключи от чердака и ворот, о существовании которых я и не подозревала. Нужно решить эту проблему, писал он, и я решила заглянуть к ним. Лестница не изменилась, несколько лет назад я поскользнулась на ней и загремела вниз по ступенькам. Собственно говоря, со мной ничего не случилось, но М. вернулся с работы, и я, как положено больному, легла на его кровать. Проблема заключалась в том, что я не могла справиться с хохотом. Я истерично смеялась и не могла остановиться, поэтому он позвонил в дежурную клинику, и врач захотел поговорить со мной, тут я стихла и заснула. Это был смех от испуга. Когда дверь открылась, в прихожей была вся семья, флегматичная, светловолосая девушка и ее родители, с лицами, перепачканными в краске. Я протянула отцу горсть ключей, которые нашла дома – я не могу себя заставить выбросить ключи и храню их все до одного в сахарнице на комоде. Мама заметила, что они похожи на ключи от велосипеда, и мне пришлось согласиться с тем, что она права. Они не спросили, как он. Я сказала, что он уже почти минуту может сидеть на краю кровати, спустив ноги на пол. Зонд отошел в прошлое. Я сказала, что в случившемся никто не виноват. Спасибо, сказал папа девушки, мы проверим ключи. Я вытянула шею, пытаясь заглянуть в пустую комнату за их спинами, пол был застелен полиэтиленом, а на том месте, где всегда стояла его кровать, строительная лампа отбрасывала резкий свет на стены и потолок.
Когда сознание вернулось к нему настолько, что ему разрешили покидать отделение и совершать короткие прогулки, мы спустились на лифте вниз в общий зал, и я, в качестве пробы, отвезла его в находившуюся при больнице церковь. Это было помещение с высокими потолками, в котором пахло смолой. Выкати меня отсюда, закричал он, get me out of her. Я решила, что это добрый знак. Он всегда – в отличие от меня – был убежденным атеистом, и когда мы, совершая очередное путешествие, проходили мимо церкви, он оставался снаружи и курил на солнышке, пока я, проскользнув внутрь, некоторое время бесцельно слонялась по упругой, влажной тишине, которая всегда присутствует в таких местах. Я бы хотела, чтобы мне ничто не мешало помнить его таким: ждущим в полосе солнечного света на противоположной стороне улицы, терпеливым, и гордым, и очень, очень красивым.
Я никогда не переставала чувствовать влечение к нему. Даже после рождения ребенка влюбленность, хорошо вышколенная нами, не отходила от нас ни на шаг, и когда появлялась возможность, мы сваливали от всех, чтобы остаться наедине с ней и друг с другом. Его родители брали на себя нашего сына, пока мы совершали долгие поездки по побережью, сворачивали в какой-нибудь лесок и занимались этим под деревьями или в машине. Впервые мы провели ночь без нашего ребенка в гостиничном номере в Гранаде. Помню миндальный торт, обсыпанный сахарной пудрой, и моросящий дождь, капли которого падали мне на лицо, пока мы бродили по дворцовым паркам.
В сочельник я решила показать его нашему ребенку. Сын весь засветился и засмеялся при виде папы, но, когда М. протянул к нему руку и по неловкости обхватил мальчика за шею, я так громко вскрикнула, что сын расплакался. Я вынесла родителям в коридор кричащего ребенка и сказала, что поеду домой на автобусе, буду как раз к ужину. Когда я вернулась в палату, М. уже успел забыть о нашем визите. Короткая память у него была полностью нарушена, минуты текли сквозь него, как вода, ничто не задерживалось в нем. Это ты? – спросил он, и я ответила, что да, это я. Когда принесли поднос с уткой, соусом и картофелем, я помогала ему доносить вилку с едой до рта и следила, чтобы он не пил слишком много воды с сиропом, иначе он не останавливался, пока не начиналась рвота. Эрготерапевт отзывался о его состоянии как о некритичном. Мозг не слышал сигналы о насыщении, которые посылал ему организм, но внешне ничего не свидетельствовало о том, что М. переедал. За десять дней, прошедших с момента несчастного случая, он потерял так много мышечной массы, что футболки болтались у него на груди. Когда он закончил есть утку с картофелем, я сняла крышку с пластикового контейнера, в котором был рождественский десерт из холодной рисовой каши с рубленым миндалем и вишневым соусом, и дала ему в руку ложку. Справишься? – спросила я. Он кивнул. Счастливого Рождества, сказала я и поцеловала его на прощание. Я люблю тебя. Скажи это еще раз: я люблю тебя.
М. выполнял все упражнения, ни на что не жалуясь, и если в отделении затевали совместное пение или играли в какую-то общую игру, он всегда принимал в этом участие. Спустя месяц он уже мог пройти небольшое расстояние, опираясь на ходунки с колесиками, и все дольше способен был помнить, где он находится и что он здесь делает. Авария, произнес он, колеблясь. Я ехал не по правилам? Я перевернулся? С медсестрами, заботившимися о нем, он был отстраненно-вежлив и изо всех сил старался не путать их имена. Дорта, Луиза, Гитта, Ивонна, Вибеке. Я чувствовала огромную благодарность к этим мягким и сильным женщинам, ухаживавшим за ним, и, хотя иногда они говорили с ним снисходительно, я не хочу их в этом упрекать. Вне всякого сомнения, в человеке, разбившем голову, есть что-то детское. Какая-то невинность или просто никуда не исчезающее удивление.
Постепенно у меня сложилось представление о пациентах этого отделения, и я расположила их в определенном порядке в соответствии с их способностью существовать в обществе других людей. В самом низу этой иерархии находились те, кто еще ни разу не выходил и, по всей видимости, никогда уже не выйдет из вегетативного состояния. Мать Кевина с завистью смотрела на то, как я приближаюсь по коридору, катя перед собой М. Она сидела возле кровати своего сына и ждала, чтобы он кашлянул. Тогда я хотя бы вспоминаю, какой у него голос, сказала она без малейшей жалости к себе. На дверце шкафчика висела фотография большеголового молодого человека. Он смущенно улыбался в пространство перед собой. Водитель, гнавший по встречке, погиб на месте, двое его приятелей отделались легкими царапинами. Мать Кевина завидовала мне, в то время как я завидовала людям, пришедшим навестить родственника, у которого был перелом ноги или проблемы с сердцем, или какая-нибудь инфекция – пусть даже рак. Где-то между Кевином, находившемся в самом низу иерархической лестницы, и М., у которого, казалось, каждый день получалось сделать что-то новое, находилась группа пациентов, которые не поднимались с инвалидного кресла, однако могли жестикулировать. Это были люди, чья способность к коммуникации сводилась к знакам, которыми они выражали отвращение или восхищение, или же люди с полностью стертой мимикой, у которых все провисало или было стянуто в узел вокруг носа. Вариаций было бесчисленное множество, и выглядели они страшно. Особенно сильное впечатление произвел на меня один турок. Он был больше двух метров ростом, и, поскольку его состояние, так же как и состояние М., было некритичным, но обмен веществ у него был хуже, чем у М., то постепенно все его свитера стали ему малы, и из-под них выглядывал мягкий волосатый живот. Этот турок бродил, обходя прямоугольную рекреацию отделения маленькими шажками, устремив неподвижный взгляд в какую-то точку перед собой. Его руки висели вдоль тела, а пальцы были полусогнуты, как у спящего. Единственный раз он проявил хоть какую-то эмоциональную реакцию, когда физиотерапевт предложила ему какао из автомата, стоявшего в общей комнате для отдыха. Тут он широко улыбнулся, выпил какао в три глотка и сразу же попросил еще. Потом мне рассказали, что раньше он торговал фруктами и овощами на рынке, пока с ним на работе не произошел несчастный случай. У меня все стоял перед глазами опускающийся кузов грузовика, бьющий его по макушке и мгновенно превращающий Мехмета в большого ребенка, на которого жена смотрела теперь с такой безнадежностью во взгляде, что мне приходилось отводить глаза в сторону, когда его семья сидела в общей кухне за столом и уплетала принесенную с собой еду. Его дети были заняты друг дружкой, у них была возможность спрятаться в собственном мире, возиться и играть в коридорах. Она же была непоправимо одинока.
Мы сели на автобус А1 на Лилле Триангель. Я поставила коляску на тормоз и стянула до пояса комбинезон на ребенке, сняла с него шерстяную шапку-шлем. Мы очутились за пределами мира, время стало простым. Я ничего не ждала от грядущих дней. Автобус проехал мимо Кастеллет, свернул на Сторе Конгенсгаде, миновал всю эту сверкающую дороговизну, группы туристов рядом с универмагом «Магазин» и проследовал по маршруту дальше, в сторону центрального вокзала. Пока автобус поворачивает, съезжая с моста Тиетгенсбро, на улицу Ингерслевсгаде и едет по ней, на несколько секунд в поле зрения появляются ворота, ведущие во двор дома, в котором находится наша квартира. После того как случилось несчастье, я заходила в нее всего один раз. Планировала забрать книги и одежду, убедиться, что выключены свет и плита, хотела достать все из холодильника и вынести мусор. Моя мама ждала внизу в машине, но я решила, что могу себе это позволить, и зарылась лицом в футболку, которую он носил. Когда тоскуешь по кому-то, это не похоже ни на что другое. Это чувство поражает тебя и распространяется настолько быстро, что тебе кажется, тело сейчас даст трещину от затылка до зада. Я стояла в нашей спальне и вдыхала воздух сквозь поношенный хлопок до тех пор, пока его запах не растворился окончательно в воздухе комнаты. Я ногой задвинула ящик для нижнего белья на место и затворила дверцы шкафа, заправила кровать. На кухне помыла бокалы и протерла стол, потом собрала в три сумки из «ИКЕИ» одежду и книги.
В ту пятницу, когда все случилось, М. рано освободился на работе. Он вошел в парикмахерскую, когда я все еще сидела с тяжелым воротничком вокруг шеи и накидкой на плечах. Мастер попросила его подождать на диване у меня за спиной. Я перехватила в зеркале его взгляд, я чувствовала смущение из-за новой прически, в которой парикмахер непрестанно что-то поправляла. Волосы спадали мне на лицо гладкими прядями. Есть фотография, на которой я в кафе, из которого мы скоро уйдем, чтобы отправиться домой и заняться сексом. Я помню, что он взял меня сзади, но не помню, кончил ли он в этой позиции и что я при этом испытывала. Еще есть снимок со мной, сделанный в гостиной на веб-камеру и обработанный в программе PhotoBooth. На нем меня видно от шеи и выше, но я знаю, что я была без одежды, а он в этот момент был в ванной, и я послала фотографию своей сестре с комментарием: новая прическа! Последний раз я видела его на лестничной площадке. Черная шапочка, пальто и особенная манера с грохотом низвергаться вниз по ступенькам. Я закрыла дверь, вернулась в спальню и оделась: черная водолазка, сапоги с высокими голенищами, глянула на свои сумочки и взяла ту, что он подарил мне в Гранаде. Синяя и мягкая, она послушно растянулась, принимая в себя упакованную наподобие вареной колбасы рисовую кашу, пакет для заморозки, в который я положила очищенный миндаль, и вишневый соус, купленный тем же утром. Дождь лил как из ведра, и я спрятала сумочку под куртку, чтобы кожа не испортилась.
Дождь все еще шел, когда я набрала его номер, вскоре после полуночи, возвращаясь домой на такси. Я слышала в трубке шум вечеринки, судя по голосу, он был в приподнятом настроении и трезвый. Где-то в медицинском журнале указаны промили, он лежит в какой-то папке в новой квартире, но разве это теперь имеет значение? Никакого. Я не помню, сказали ли мы, что любим друг друга, но наверняка сказали, почему нет?
Бар «Золотая Дама». Массажный салон «Май». Цветочная лавка на углу. Какое-то время, пока автобус ехал по автостраде, тебя не оставляло ощущение, что ты едешь куда-то далеко-далеко, потом автобус доезжал до конечной и разворачивался на остановке у больницы Видовре. Пассажиров к этому моменту практически не оставалось, и часто на конечной сходила всего пара человек. Случалось, что я была такая одна. За те три месяца, в которые я каждый день приезжала сюда, я выделила особый тип мужчин, пользовавшихся залом на первом этаже больницы как местом, где можно было погреться. Может, это были бездомные, или они просто были одиноки, а может, все дело было в том, что они предпочитали людское оживление тишине своих квартир. У одного из них всегда был с собой пакетик со сдобными булочками, которые он ел, глядя в экран одного из висевших на стене телевизоров. Другой, постарше, одна нога – в большом ортопедическом ботинке, покупал минералку со вкусом апельсина и пил ее за столиком кафе. Еще несколько выглядели вконец опустившимися, волосы у них были жирные и спутанные. Эти мужчины были там всегда, когда бы я ни пришла, но я никогда не видела, чтобы кто-то из них сел на автобус и уехал домой, хотя они, разумеется, это делали.
Долгое время после аварии М. не мог вспомнить, что у нас с ним родился сын. Прошлое возвращалось к нему отдельными проблесками, и я делала все от меня зависящее, чтобы не дать его островкам ясности исчезнуть, помогала соединить их и расширить эту территорию. Я надеялась, что в нем образуется сплошная береговая полоса воспоминаний, связанных с такими же воспоминаниями во мне. Я подробно описывала ему эпизоды нашей с ним жизни. Последнюю размолвку. Рассказывала, что мы обычно ели на ужин, какой узор у нашего постельного белья, описывала наши с ним повседневные заботы о малыше. Сериал, который мы начали смотреть.
Со временем мой вопрос приобрел характер молитвы: Ты помнишь?
Снег продолжал идти до поздней весны. Гитте договорилась, чтобы нам дали на время коляску из детского отделения. Коляска была мшисто-зеленого цвета, фирмы «Оддер», такие продавали в девяностые, и на боку у нее черными чернилами был выведен номер отделения. Я чувствовала себя неуютно, пристегивая в ней сына, смотря, как он лежит в ней, как будто сама коляска могла сделать его больным, хотела и у него отнять здоровье. Мы спустились на лифте на первый этаж и вышли через вертящуюся дверь, миновали площадь, где разворачивается автобус, пересекли наискосок газон между какими-то строящимися зданиями, перешли на противоположную сторону улицы с односторонним движением и зашли на территорию кладбища. Мы бродили взад и вперед по хлюпким дорожкам. Я чувствовала усталость, у которой не было дна. После нескольких кругов я передала ему коляску, чтобы он катил ее, но его походка была скованной и странной, он волочил ноги. От этого звука ребенок проснулся, и я раздраженно отобрала у М. коляску, попросив его идти, как все люди. Это из-за обуви, объяснил он, размер слишком большой. Я ответила, что у него от полученной травмы проблемы с равновесием. Просто я привык ходить только по бамбуковому полу, пробормотал он. Блестящему и гладкому бамбуковому полу. Нет. Неправда. Ты ударился головой и не знаешь, о чем говоришь. Ты сейчас пациент больницы в Видовре, она находится вон там. Посмотри. Я показала в сторону серых зданий, чьи плоские крыши виднелись из-за черных деревьев. Он зажмурил глаза, под шапкой было не видно, что его волосы, ставшие чересчур длинными, по-мальчишески торчат из-за ушей. Мне нужно было быть с ним ласковее и терпеливее. Однажды он снова захочет взглянуть на мир, так, словно мир принадлежит и ему тоже, на меня, как будто и я принадлежу ему. Я улыбнулась и взяла его под руку. От надежды исходила эйфория, это чувство окрылило меня, придало мне сил, но спустя какое-то время вновь меня покинуло – с внезапностью, от которой я задохнулась. В этом состоянии мне требовались все имевшиеся у меня силы, чтобы не потерять точку опоры и снова ощутить внутренний подъем.
В конце марта врачи пригласили нас обсудить процедуру выписки. Светило солнце, собравшиеся за столом были полны ожиданий. Я сидела во главе стола (мы были почетными гостями) рядом с М., который открыл ежедневник и положил его перед собой. Он писал печатными буквами, как и прежде, но буквы были большими и, как у ребенка, скатывались в нижний правый угол, словно притягиваемые магнитом. Нейропсихолог озвучил свою позицию, потом говорили все врачи по очереди. К этому моменту М. уже дважды сам садился на автобус и ездил в город, в нашу с ним квартиру. В последнее посещение он, следуя правилам, обязательным при выписке, самостоятельно сходил в магазин, после чего приготовил омлет с овечьим сыром «манчего» и спаржей. Поприсутствовав при приготовлении омлета, эрготерапевт собрала свои вещи и ушла, оставила нас одних. Мы ели омлет в остывшей гостиной, отопление всю зиму было выключено. Он разрезал омлет и положил кусок мне на тарелку. Получилось вкусно, и мы съели все. Я металась в своей телесной оболочке, рвалась из нее наружу, как это бывает при пищевом отравлении или в последние минуты перед экзаменом. Болезнь, выглядевшую в больнице чем-то чуть ли не естественным, теперь уже нельзя было игнорировать, когда он вернулся сюда, в квартиру. Мы ели молча, не снимая курток. Я подбадривающе улыбалась ему. Для меня он стал совершенно и бесповоротно другим.
Просыпаясь, по новой чувствуешь тоску, теперь еще более нестерпимую.
Через несколько месяцев после аварии я случайно обнаружила компакт-диск с видео, снятым на мобильный телефон еще до нашего с ним знакомства, картинка была низкого качества, с «шумами». На записи ему столько же лет, сколько мне сейчас, на нем твидовая шляпа в клетку, он явно под кайфом. Они с каким-то приятелем смастерили катапульту, на которую он с величайшей аккуратностью укладывает самокрутку. Выдержав театральную паузу, бьет кулаком по концу линейки, сигарета взмывает в воздух, минуя ловящие ее губы, и шлепается на пол. Несмотря на это, он смотрит в камеру, явно рисуясь, как будто он на самом деле поймал ее! Несколько секунд гримаса самоуверенности не сходит с лица М., потом он не выдерживает и начинает хохотать, его друг, снимающий видео, тоже смеется. Конец записи. Я не нашла в себе мужества посмотреть ее еще раз, ведь это же ты, и мне этого не вынести, я не хочу даже пытаться.
Какой невыразимый стыд: не осталось ни единого предложения, достойного тебя.
Я вру.
Твое имя. Скажи.