Душа во власти тоталитаризма обнаруживает в нем привлекательную сторону и узнает, что ненависть приносит удовольствие.
За праведным возмущением следует переход к действию. Во времена эпидемий, уносивших жизни сотен невинных людей, раскрытый заговор давал логичное объяснение причине безумного горя: «Одного еврея застали за высыпанием в колодец порошка, а через несколько дней в деревне начался мор». Логическая связь установилась сама собой, стоило найти причину! Возмущение подталкивало к действию, сожжение сараев стало приемлемой формой поведения, не так ли?
«Европу заполонили капиталистическая орда англо-американских евреев. В столь драматичных обстоятельствах задача молодежи – позаботиться о спасении родины… Мы требуем, чтобы революционное командование обеспечило молодежи участие в обороне отчизны». Ненавидеть правильно, ненависть придает смелости и повышает шансы на победу. Нужно связать ненависть с яростью, хотя у этих чувств разная природа. Вспышка ярости часто защитная реакция, она дает трусливым силы для нападения.
Ненависть – это чувство, которое вызывается образом, не обязательно связанным с реальностью.
Источником ненависти может быть сформированное представление о другом или убедительная риторика: «Мне говорили, что чернокожие хотят надругаться над нашими женщинами. Я не могу отделиться ни от моих друзей, ни от вождя, которым я восхищаюсь. В моих интересах присоединиться к справедливому возмущению, надругательство чернокожих над нашими женщинами – неприемлемо. Я рядом с теми, кто вместе со мной преисполнен ненависти, и испытываю поразительное удовольствие. Вместе, бок о бок, мы защитим наших женщин, нападем на агрессоров», «Снимаю шляпу перед вами, уважаемые члены ку-клукс-клана! От вас исходит такая сила, когда вы обрушиваете молот террора на чернокожих! Как вы прекрасны в белых одеждах и острых колпаках!»
Удовольствие от ненависти, – это страсть с привкусом горечи, радость хищника: ненавистник испытывает физическое наслаждение от одного только намерения сеять террор.
Часто отмечают, что истоки странного наслаждения лежат в унижении, которое узаконивает удовольствие унижать как бы в отместку: «Черным дали право голосовать только чтобы унизить и обесчестить белых южан». Нас оскорбляет право черных голосовать!
Англичане чувствуют себя униженными из-за достижений пакистанцев: они добиваются успехов в учебе, кинематографе, по результатам выборов становятся мэрами Лондона. Французов раздражает, что уроженцы Магриба плохо ассимилируются в обществе, но если они ассимилируются хорошо, то наносят смертельную обиду, так же как и женщины, чьи успехи оскорбляют некоторых мужчин. В действительности оскорбленных ранит невозможность доминировать. Так, если позволяет культурный контекст, становится приятно убивать: «С 1941 года в риторике и действиях, связанных с „расширением на Восток“, ненависть смешалась с наслаждением». Отцы семейств забавы ради участвовали в казни евреев, построенных на краю ямы с известью, куда они падали, получив пулю в затылок. Подобного рода убийства оправдывали социальными и интеллектуальными достижениями евреев.
Помню, по улицам Бордо прошла группа молодых полицаев-коллаборационистов, которые пели: «Заразим пылом молодежь, и наши погибшие собратья будут за нас рады». Я чувствовал приближение неумолимой угрозы и удивлялся, какого рода радость могут доставить своим погибшим товарищам эти молодые люди, терроризирующие население. Как запугивание во имя воображаемой самообороны приносит удовольствие продемонстрировал Жан Жене. Его завораживала грязь, он идеализировал зло, которое мы доставляем и получаем в равной мере. Его привлекали все, кто подвергался гонениям, были опасны и прекрасны, как бойцы алжирского Фронта национального освобождения, «Черные пантеры» в США, японские сектанты и палестинцы. При виде нацистских вооруженных формирований он жаждал встать в их ряды, потому что они вселяли страх в население. После резни вооруженными силами Иордании в 1970 году, Жан оказался рядом с уцелевшими палестинцами. Его очаровали молодые палестинские бойцы с оружием в руках, тот запах смерти, который исходил от них, пока они искали прибежища в лагерях в арабских странах. Жана не интересовала ни нацистская, ни коммунистическая идеология. Его интересовал – в сексуальном смысле – образ подвергаемого гонениям молодого человека, который взялся за оружие, чтобы посеять ужас среди своих преследователей: «…очевидно, на нем лежало проклятие, оно и позволяло ему решиться на любую дерзкую выходку». Терпеть преследования и тем самым оправдывать удовольствие от ненависти, – частая стратегия тех, кто хочет надеть маску морали на свою жажду причинять зло.
Подобная психология работает уже не одно столетие. «В Древнем Риме не существовало понятия „культура отмены“, зато было понятие „damnatio memoriae“» – проклятие памяти заключалось в уничтожении любых упоминаний о человеке или событии, о котором более не хотели говорить. Во времена Великой французской революции разбивали статуи королей и священников, колонизаторы стерли с лица земли цивилизации захваченных народов. В Средние века из соображений веры иконоборцы разрушали изображения, – так, по их логике, духовная мысль должна была эволюционировать в сторону божественного образа, который невозможно и даже нельзя представить. В 2001 году талибы проявили тоталитарные стремления, взрывая огромные статуи Будды и желая уничтожить немусульманский образ Бога. Эта культура отмены работает как доведенная до абсолюта цензура, она позволяет создать цельный дискурс: «У вас нет права голоса и права на существование. Вы поддерживаете рабство, и поэтому нужно заткнуть вам рот, стереть из памяти любое упоминание о вас».
Нацисты создали память, в которой легитимировались и не выглядели насилием те немыслимые ужасы, что они творили. Говоря их словами, «евреи плетут интриги для захвата мира, цыгане постоянно воруют и паразитируют на обществе, жизнь душевнобольных не представляет никакой ценности и дорого обходится, их логично и целесообразно уничтожить. Что здесь преступного? Их истребление обосновано логикой блага и целесообразности. Не нужно искать другого решения. Вы должны говорить, что вам сказали, если не хотите оказаться в числе врагов».
Все, кто «отменой» хочет стереть память, противостоят тем, кто стремится превратить ее в камень. Здоровая память подвержена изменениям и всегда имеет цель, когда в прошлом она постарается найти ту правду, которую упорядочит и включит в дискурс. В случае с Холокостом память превращается в обязанность и в бесстрастный рассказ, как если бы от посетителей Освенцима потребовали ответить на вопросы теста: сколько человек здесь погибло? Поставьте галочку возле правильного ответа. Из молодого поколения каждый четвертый никогда не слышал о лагерях смерти, и от этого он не становится хуже. Каждый четвертый выходит оттуда в смятении. Другие же смотрят на ужасы, на которые им сказали смотреть, с отстраненностью: сложенные в штабели тела погибших, ходячие мертвецы, отощавшие дети, отнятые зубы, волосы, очки, предназначенные для перепродажи. Они спокойно объясняют, что эти свидетельства зверств напоминают им о землетрясениях, автокатастрофах и животных, которых ведут на убой.
Говорить то, во что хотят верить
Не говорить о Холокосте невозможно. Молчать – значит стать пособником, но, если говорить о нем бесконечно, история упрощается, превращается в схему, в стереотип и уже ни с чем не соотносится, становится набором слов, которые произносят, думая о другом. Чтобы расшевелить сознание, следует поставить задачу, сформулировать вопрос непривычным образом, вызвать удивление и внести путаницу в рассказ. Ленивый разум складывает слова в набор, придумывает предельно ясную формулировку, останавливающую осмысление: немцы были варварами, злодеями, потому они убивали евреев. Все четко, объективно, и добавить нечего.
Во время войны мне приходилось молчать, чтобы не умереть. Ни о Холокосте, ни о лагерях смерти не произносил ни слова, просто меня хотели убить.
Я в совершенстве освоил навык молчания и держал ситуацию под контролем.
Иногда я по некоторым признакам понимал: остальные дети знали, я – беглец, вынужденный молчать, чтобы у меня было право на жизнь, я не должен произносить определенных слов и раскрывать свое имя. Когда я прятался недалеко от Бордо в доме семьи Монзи, их сын, мой ровесник, не проронил ни слова. В школе одноклассники спрашивали его, почему иногда у них в доме шевелятся шторы, он отвечал, что никого там нет. Все дети знали, никто не донес. Я недавно узнал, что один из праведников, который защищал меня, скрывая в Кастийоне, получил повестку из префектуры, предписывающую привести меня в участок для воссоединения с матерью. В повестке не говорилось, что она была в Освенциме.
На волне народного ликования по окончании войны в центре внимания оказалось мужество бойцов Сопротивления. После поражения 1940 года и постыдного коллаборационизма с нацистами они вернули униженным французам чувство собственного достоинства. Вокруг меня только и говорили, что о продовольственных карточках, на которые можно было получить немного еды, возвращении на прилавки сливочного масла, признака изобилия и радости жизни. Одержавшие победу коммунисты хотели, чтобы рабочие работали сверхурочно, а также на безвозмездной основе в воскресенье. Они восстанавливали Францию, это придавало великий смысл их усилиям. Несмотря на крайнюю бедность разрушенной страны, повсюду царили радость и великодушие. В подобной ситуации мои свидетельские рассказы казались бы жалкими.
Я стыдился, что у меня нет родителей, как у других детей, я чувствовал себя приниженным.
Я не мог рассказать, что меня хотели убить. Однажды у меня вырвалась лишь одна фраза: «Меня бросили в тюрьму, но я сбежал», – и взрослые разразились хохотом!
В 1980-х французская культура наконец решилась проявить интерес к коллаборационистскому режиму Виши. Историк Мишель Слитински написал о моем отце в журнале Historia l’histoire: «Солдат Цирюльник, проявляя мужество, был ранен в Суассоне, воюя в иностранном легионе. Французская полиция, за которую он воевал, арестовала его в больнице в Бордо». Статью прочитала г-жа Ришар, медсестра медико-социального центра, в котором я работал, и стала задавать мне вопросы. С того дня я больше не мог не рассказывать о своем необычном детстве. Культура изменилась. Фильм Клода Ланцманна о Холокосте и в особенности суд над Морисом Папоном, вынесли на общественное обозрение то, что раньше скрывалось. Центр внимания, извращенной озабоченности, сосредоточился на отрицании послевоенной французской культуры: «Беспризорник, тебя часто насиловали?»