История – это опасное средство: если нужно развязать войну, мы все сможем найти для этого причины в прошлом.
Арабы начнут мстить за крестовые походы и колонизацию, протестанты отправятся убивать католиков, евреи восстанут против тех стран, где они много лет назад осели, женщины изгонят с планеты мужчин. И так восторжествует справедливость, не правда ли? Семейные предания и городские легенды объединяют людей, укрепляют идентичность данного сообщества. Когда дискурс навязывает единственный способ мировосприятия, у тех, кто принимает его как религиозное, идеологическое или научное знание, повышается четкость восприятия картины мира, которую порочат еретики. Те, кто не соглашается с этой линией, вынуждены молчать, бежать или залечь на дно.
Вспоминая о времени, проведенном в маоистском Китае, Аннет Вевиорка говорила, что люди боялись. «Вспомнить только дурацкие колпаки, которые надевали на затравленных жертв культурной революции в первые три года… с 1966 по 1969 год им совершенно не хотелось… чтобы их обвинили в извращенной симпатии к буржуазной культуре… поэтому тексты обильно сдабривались фразами „Да здравствует председатель Мао“ и „Да здравствует Коммунистическая партия Китая“».
Во время Второй мировой войны такое явление существовало и во Франции, когда ни один текст не обходился без комплимента маршалу Петену или критики зачинщиков войны. В научных публикациях, чтобы статью напечатали, надлежало упоминать о расовой гигиене. Стереотипные фразы служили неким паролем. Так же проходили и через военные блок-посты: если вы оказывались под дулом винтовки часового, было достаточно сказать «Франция», «Ландыш» или нечто подобное, чтобы вас не арестовали. «В разговорах и в стенах Института мы все время позиционировали себя как технических специалистов в области языка». Так средством социализации становится птичий язык, сложение фраз из «правильных» слов, утративших смысл. Эти слова необходимы для получения права быть членом общества. Участь тех, кто их избегал, незавидна: их арестовывали, отправляли на перевоспитание, депортировали или расстреливали.
Тоталитарный язык позволяет жить в мире, но утрачивает мыслительную функцию. Когда через несколько лет Аннет перечитала свои письма к родственникам, то поразилась тому, что писала исключительно о погоде. «Рефреном повторяются одни и те же фразы… я рассказывала все меньше и меньше новостей… чем дольше я там жила, тем больше пустоты появлялось в моей голове». Люди разговаривали на птичьем языке из страха, что общество или узкий круг их отвергнет. Для укрепления ощущения принадлежности, столь необходимого для нас, достаточно произнести несколько кодовых слов, лишенных значения: «Бумажный тигр… Борьба классов… Богатый еврей… Арабский грабитель… Чернокожий футболист или музыкант».
Нескольких звуков достаточно, чтобы установить связь, узнать единомышленника и порадоваться.
Аффективная функция слов, которые слетают с уст диктатора, клонирующего души, играет с нами дурную шутку. На пути к всеобщему единению происходит чрезмерное упрощение, в то же время знакомство, общение и установление близких отношений с уникальным человеком учит нас различать оттенки. «Я любила Хайдеггера. Его связь с нацистами вызывала у меня отвращение, но после войны я по-прежнему восхищалась его философией. И в США я планирую перевести его работы», – могла бы сказать Ханна Арендт, которая после освобождения Франции снова встретилась со своим учителем. Когда эта женщина-философ признавалась, что любит только то, что познала, ее слова – проявление «внутренней свободы» или знание созидателя? Подобное знание опирается на телесный опыт, чувства, ощущения и проверку жизнью. Оно получено в поле и отличается от знаний мыслителя, который в отрыве от реальности создает связное представление бесплотного объекта, например, таких нематериальных абстракций, как «еврейство», «женщина», «рабочий».
Выбирать, о чем думать
«Мы можем выбирать, как нам думать и действовать». В Освенциме Виктор Франкл потерял отца, мать, жену и сына, сам он превратился в ходячий труп, но сохранил внутреннюю свободу. После освобождения лагерей в 1945 году он вернулся к привычной жизни. Чтобы понять, как ему быть дальше, он принял следующее решение:
«Мне совершенно необходимо разобраться в произошедшем, чтобы вернуть жизни смысл».
Моя жизнь не будет прежней, воспринимать ее буду по-другому: «…как будто мне дали возможность прожить жизнь второй раз». Когда я прочел эту фразу, на меня нахлынули воспоминания из детства.
В 1944 году пал последний оплот немецкой армии в Руайане, над Хиросимой взорвалась бомба, и все вокруг начали говорить, что война действительно закончилась, и вдруг я почувствовал: теперь снова разрешается жить. Раньше я не был уверен и с безмолвной надеждой ждал жизни. Но после освобождения, помнится, мне часто на ум приходила одна мысль: «Ты получил отсрочку, возможность по-новому начать существование после ожидания смерти, но, если ты хочешь жить настоящим, ты должен понимать, что произошло». В 7 лет я не формулировал свои мысли в тех словах, которыми описываю сейчас, но помню, что уже тогда в моем интеллектуальном багаже были выражения «разрешается жить» и «ты должен понимать». В 1983 году в Бордо я снова встретил госпожу Дескубе, она рассказала, что после побега я не переставал повторять:
«Я никогда не забуду этот день».
Болезненное воспоминание развилось из конкретной точки и точно воспроизвело все подробности. Оно возникло в результате прицельной гипертимезии, сочетающейся с размытыми, смешанными чувствами, которые не оставляют никаких воспоминаний. Я помню тело умиравшей г-жи Бланше надо мной, но не помню, чтобы я вымок в ее крови.
Как снова начать жизнь, если в памяти четко зафиксирована только травма, а все остальное размыто? Когда остаешься заложником травмы, вновь и вновь всплывают ужасные воспоминания неизбежной смерти, психологического бессилия, невозможно вернуться к жизни. Страх возвращается снова, его ощущаешь каждый день, ночь, больше невозможно ни любить, ни работать, ни мыслить, можно только страдать, «как если опасность должна наступить». Те, кто возвращается к жизни, принимают решение понять, что произошло, перестроиться и начать новое существование.
Понимать – значит изменить представление, которое возникло из-за травмы, добавив к нему другой источник памяти.
К пережитым ужасам добавляются воспоминания об осознанном прошлом.
До начала войны последователи идей Альфреда Адлера исключили Виктора Франкла из своих рядов, поскольку он критиковал их учение за чрезмерно теоретический характер. Франкл выступал на конференциях в прекрасных городах Центральной Европы: Вена, Берлин, Прага и Будапешт. На одном из мероприятий Виктор встретил Отто Петцля, профессора нейропсихиатрии, который стал преемником Вагнер-Яурегга в Вене. Оба ученых чувствовали родство своих идей. Вагнер-Яурегг открыл метод лечения нейросифилиса посредством заражения малярией, она притупляла симптомы неврологического характера. В 1927 году Вагнер-Яурегг получил за это открытие Нобелевскую премию. Он также обнаружил, что добавлением йода в поваренную соль можно лечить зоб у так называемых «альпийских кретинов».
Ученый придерживался взглядов об иерархичности человечества и предложил стерилизовать неполноценных людей, что не могло не вызвать симпатии у нацистов. Затем он женился на еврейке, которую считал представительницей высшей расы. Его преемник в роли заведующего кафедрой нейропсихиатрии, Отто Петцль, был человеком открытым и с удовольствием делился знаниями. Его заинтересовал молодой талантливый еврейский студент Виктор Франкл. Между преподавателем и учеником установилась привязанность, и по мнению юного Виктора носила «отеческий характер».
В 1930 году добродушный преподаватель вступил в расширяющуюся национал-социалистическую партию. Несмотря на идеи, близкие к нацистским, он глубоко уважал своих студентов евреев. Свастика на лацкане пиджака не мешала профессору Петцлю переводить в отделение нейрохирургии больных евреев с опухолями мозга и помогать своему ученику Виктору, возглавившему отделение, увеличить количество коек для лечения евреев, которым отказывали в других государственных госпиталях.
За три года Виктор побывал в четырех лагерях: Терезиенштадт, Освенцим, Кауферинг и Туркгейм. Немыслимым образом он остался в живых. Его отмороженные ноги с облезшей кожей отекли от голода, он с трудом ходил. Умирая, он наблюдал за собой с интересом, «дистанцировавшись от себя», как если бы рассказывал на воображаемом научном конгрессе о смерти в Освенциме. Любопытно, не правда ли? Понимание того, как он умирает, доставляло удовольствие и смягчало боль. Теперь страдания доставляли только мороз и голод, но не страх неотвратимой смерти, поскольку в мыслях Виктор делал любопытные заключения, которыми бы поделился с друзьями среди медиков.
Когда американские солдаты освободили узников лагеря Туркгейм, медсестры спросили Виктора, как он рассчитывает отомстить. И он ответил: «Одна баронесса-католичка, рискуя жизнью, прятала дома моего двоюродного брата… один мэр социалистических взглядов, с которым я даже не знаком, тайно передал мне еду… начальник лагеря, эсэсовец и тоже врач, за собственные деньги купил в местной аптеке лекарства для больных ссыльных… Когда пришли американские солдаты, мы спрятали его от ареста и жестокого обращения».
В 1946 году позиция узников, выступивших в защиту некоторых нацистов, возмутила французские и австрийские ассоциации, занимающиеся помощью выжившим. Они говорили: «Вина лежит на всех немцах. Они развязали мировую войну, унесшую 50 миллионов жизней и принесшую бесконечные страдания и разрушения». Виктор Франкл отвечал: «Нет понятия „коллективная вина“, многие немцы видели, что этот поток идей невозможно контролировать, и не стали плыть по течению». Часть людей поплыла в противоположном направлении, но в бурных водах сложно удержаться и не последовать за дов