леющим общепринятым стереотипным мнением. Сложно давать оценку, когда вокруг из раза в раз повторяют слова, которые пристало говорить злодею. Они оседают в памяти и превращаются в необсуждаемые убеждения. И такое высказывание, как «немцы виновны в развязывании Второй мировой войны», превращается в матрицу конформизма.
Ленивый ум дружит только с тем, кто с ним соглашается и ограждается от неоднозначной правды.
Виктор Франкл занимал позицию, близкую к Ханне Арендт. По ее собственным словам, она не любила народ как разнородное единое понятие, но любила каждого человека отдельно, независимо от национальности. То, что применимо к обществу, неприменимо к его членам. Среди нацистов были садисты, жестокие варвары, но находились в их рядах и интеллектуалы. Из-за своих представлений они оказались отрезаны от разумной реальности и способны на страшнейшие преступления. Мало вспоминали о немцах, которых не захватил поток готовых идей, говорили преимущественно о тех, кто последовал за идеями о величии, чистоте и счастье, не думая о преступных последствиях. Пресса рисовала слишком контрастную картину: толпы выстраивались и шли строем с точностью до сантиметра, каски, автоматы, строевой шаг – безумный вождь превратил людей в роботов и управлял покорной толпой как одним человеком.
После возвращения в Вену Виктор волновался за судьбу Петцля. Франкл узнал, что жена Петцля погибла в лагере. Опираясь на плечо преподавателя – нациста, Виктор выплакал свое горе. В 1924 году восемнадцатилетняя Ханна Арендт увлеклась своим преподавателем Мартином Хайдеггером, ему было 34 года. Работа мысли приносила им радость. Они влюбились друг в друга, в маленький круг их знакомств вошли Герберт Маркузе, Лео Штраусс и Ганс Йонас, – все евреи. Из-за преследований евреев Ханна Арендт бежала из Германии, Хайдеггер занимал ответственный пост в центральном комитете НСДАП. В 1964 году после войны бывшие любовники встретились снова, и Ханна написала: «Мысль снова стала живой». Она уже не испытывала любви к Хайдеггеру, но продолжала восхищаться его философией и переводила его работы в США. В тот же момент Виктор фотографировался в библиотеке Хайдеггера: тот улыбался и гордился знакомством с выдающимся психиатром.
Как после такого мыслить кардинально? Кардинальность мышления превращает мировоззрение в схему.
Внутренний мир – это тысяча беспорядочных импульсов, упорядоченных нашими представлениями, которые все раскладывают по полочкам.
Подобное упрощение привносит необходимую, но чрезмерную логичность. Мне все время приходит на ум один вопрос: почему у меня в памяти сохранился портрет того солдата в черной униформе, который подошел ко мне в синагоге, куда меня заточили, и показал мне фотографию своего сынишки? Он хотел рассказать мне о своем ребенке, возможно, похожем на меня.
Но почему в моей памяти остался именно этот эпизод, но я ничего не помню о выстрелах, следы которых до сих пор видны на колоннах? Почему в 1948 году я так полюбил Эмиля, согласившегося стать моим опекуном и подарить мне клочок семьи? Сегодня я думаю, что любил в большей степени свое представление об этом человеке, воплощавшее качества моей мечты: крепкое телосложение и веселый нрав, Эмиль занимался наукой и путешествовал.
Подобное представление о нем пролило свет на мои детские фантазии. Через несколько лет я узнал, что он читал журнал «Gringoire», который издавал Моррас, и до войны принимал участие в антисемитском движении. Я был подавлен и будто онемел от растерянности, поэтому не испытал страданий. Когда я вернул себе возможность мыслить, я понял: Эмиль, используя свои связи, уговорил гестаповцев, которые пришли за Дорой, сестрой моей матери, никого не арестовывать и уйти.
Как с таким опытом остаться категоричным в своих суждениях? Кинорежиссер Клод Берри взял прообразом похожую ситуацию во время войны, когда его укрывал фермер, не любивший евреев. Этот славный малый не переставал брюзжать, сетуя на засилье евреев. Ребенок не называл ему своего имени: если бы он сказал, что его зовут Клод Лангманн, то раскрыл бы свое еврейское происхождение, что означало верную смерть. «Дядю» он любил, ему нравилось ставить его в противоречивые ситуации. Мальчик подталкивал старика выразить свою привязанность, а потом подстраивал все так, чтобы тот признался, что никогда бы не полюбил еврея. Угасла бы любовь, произнеси мальчик всего лишь одну фразу: «Я еврей»? Могло ли признание разорвать эмоциональную связь? Настолько ли сильную власть над человеком имеют слова? После освобождения, с падением режима Виши, еврейский мальчик как мог утешал дядю антисемита.
У многих детей устанавливалась привязанность к крестьянам, которые давали им убежище, хотя однажды какой-нибудь добродушный дедушка все же принимался ругать евреев как «виновников войны» и причину продовольственного дефицита.
Привязанность, формируемая в реальных условиях, не исключает господства представлений, оторванных от реальности.
Стоило произнести слово «еврей», и неоднозначная действительность разрушалась. Были евреи богатые и бедные, были среди них мошенники и антисемиты. Ксавье Валла в 1941 году назначили директором комиссариата по делам евреев. Он столкнулся со сложностью в определении: «Евреем считается лицо, у которого трое из числа бабушек и дедушек евреи». Если установить евреем лицо с родителями евреями, то мы не определяем, что, в сущности, есть еврей. «Считаются ли евреями грузинские, иранские евреи, караимы, субботники, исмаилиты?.. Грузинские евреи почитают священную Тору, но не Талмуд… Для режима Виши они евреи, а для нацистов – нет». Как бы то ни было, когда в удостоверении личности появлялась соответствующая отметка, она определяла дальнейшую траекторию жизненного пути с конечной точкой в Освенциме.
В один момент возникает ситуация, когда нужно принимать решение: ставить отметку или нет. Слово в отметке в действительности решало судьбу, жизнь или смерть, при этом было непонятно, что оно означает. Одни подчиняются такой силе слова, другие колеблются или даже выступают против. Значит ли, что те люди, которые ставили отметки в графе национальность, ненавидели евреев? Когда полицейский останавливает владельца удостоверения, тождественного смертельному приговору, он не знает его как личность, он смутно представляет, почему должен его арестовать. Впрочем, представлять и не нужно.
Полицейский следует распоряжению, не зная причин. Некоторые делали вид, что не видят написанное в удостоверении, и знаком приказывали задержанному поскорей уходить. Другие прибегали и заранее предупреждали о готовящейся облаве, а несколько часов спустя им приходилось вернуться, но уже в полицейской форме, и тогда они следовали своим инструкциям. Те, кто сохранил хоть немного внутренней свободы, шли на риск, хотя более простым выходом из ситуации было повиноваться вербальному внушению, которое им не требовалось оценивать. Можно ли сказать, что «согласные» и «отступники» слеплены из разного теста? Можно ли считать «согласных» фанатиками, покорным стадом или же им было просто наплевать?
Привязанность и разум
Ответ на этот вопрос пыталась дать не одна научная теория. Экспериментальные исследования базировались на теории привязанности, был сделан вывод, что у «людей с надежным типом привязанности очень подвижные представления». Они получают приказ и на время задумываются, анализируют и оценивают, что от них требуют сделать. По большей части они подчиняются для сохранения социального порядка, но иногда чувствуют, что не вправе выполнить приказ. Если из министерства здравоохранения врачу придет распоряжение обмакнуть в цианид соски для кормления новорожденных для купирования роста рождаемости, нужно ли ему выполнять такое распоряжение? Поймет ли он, что неспособен его выполнить?
Как и многим другим врачам в департаменте Вар, мне доводилось получать письма чиновников, которые вместе с копией больничного листа просили прислать медицинское заключение, считая, по видимости, что слишком много работников на больничном. Большая часть врачей возмущалась и хотела выйти на демонстрацию в знак протеста. Я был среди тех, кто бросал письмо в мусорную корзину и продолжал работать как ни в чем не бывало. Во время Второй мировой войны имел место и более драматичный случай, когда при режиме Виши префект Шериф Мешери, мусульманин по вероисповедованию, получил приказ составить перечень евреев, живущих в Лиможе, для планирования облавы: Шериф ничего не сказал, не выполнил задачу и сорвал таким образом облаву.
Как объяснить, что вне зависимости от уровня образования и культуры одни легко выполняют официальные распоряжения, предписывающие организовать уничтожение миллионов людей, а другие оказываются не в силах выполнить приказ, который на всю жизнь запятнает их позором, и идут на риск, связанный с неповиновением?
Где кроется источник зла?
Ханна Арендт считала: зло не может быть радикальным, то есть глубоко укоренившимся, поскольку у него нет корней. Как и все пособники геноцида, Эйхман утверждал, что всего-навсего выполнял приказы, и он не врал. Но он не упоминал об удовлетворении собственных желаний. Он вступил в СС, следуя своим антисемитским воззрениям, благодаря рвению оказался на ответственной должности в системе репрессий.
Абсурд «банальности зла» заключается в несоответствии стереотипного представления об опасном преступнике отлаженному ходу репрессивной машины. Общественность ожидала увидеть величественного убийцу, чудовище в обличье офицера СС, красивого, резкого и жестокого. В итоге увидела мелкого чиновника за решеткой, который постоянно что-то писал и обосновывал каждую мелочь. Этот мужчина самой обычной наружности держал в руках опасное оружие – перьевую ручку, с помощью которой воплотил в жизнь свои мечты о стерилизации, конфискации имущества, тюремном заключении, высылке из страны и насильственном перемещении в лагеря смерти 800 000 евреев. Как и многие другие, Эйхман день ото дня методично ставил подпись за подписью, как примерный исполнитель, и реализовывал свою страсть к разрушению. Во время суда его поведение не изменилось: он делал пометки на бумажке и спорил с доводами Леона Полякова, наряду с Раймоном Ароном, одним из создателей Центра современной еврейской документации.