— Значит, будь готов к такому плану, — обратился ко мне Кен. — Мы примерно в семидесяти милях от пролива. Будем держаться своей высоты, пока не получим какой-нибудь радиопеленг, потом снижаемся на том же курсе примерно до пятисот футов или как подскажет ситуация. Под фронтом пойдем на ста двадцати узлах, хорошо?
Я кивнул. Уменьшим скорость — значит нас не будет сильно кидать вверх и вниз в турбулентных потоках и у нас будет больше времени, чтобы разглядеть какие-то препятствия перед собой и не врезаться в них. Но одновременно это означало, что ветер будет сносить нас сильнее, особенно если я его неверно прикинул.
Громада кучевого облака осталась по правому борту. Я совершил поворот, чтобы вернуться на прежний курс.
— За десять миль до пролива я дам тебе поворот вправо, чтобы обойти Цериго. Если будем держать восемьдесят семь градусов, то этот курс как раз проведет нас на восток через пролив. Будем держаться его, пока не убедимся, что мы прошли все эти острова, а там уже неважно, там не на что наткнуться. О'кей?
— Дай-ка на минутку карту, — попросил я.
Он передал мне её, и я прикинул новый курс, который придумал Кен. Правый поворот — это была идея хорошая и простая, а простая идея — всегда самая хорошая, когда имеешь дело с простыми навигационными приборами. Стоит начать выделывать витиеватый курс — и ты лишь преумножишь свои ошибки. Но всякий способ миновать десятимильный проход предполагал, что мы не можем отклоняться более чем на пять миль от курса. А это, в свою очередь, предполагало, что мы знаем свое первоначальное местоположение в момент отклонения от курса.
Кен тихо произнес:
— Вот оно.
Голова у меня дернулась вверх — и действительно, это было то самое. Оно находилось от нас, как мы и предполагали, милях в пятидесяти, но и с такого расстояния выглядело огромным. Плотная масса белесых грозовых туч доходила до высоты в 40 тысяч футов, их верхушки, срезанные стратосферными ветрами, были плоскими, как наковальни. Столбы молний высотой миль в восемь прорезали облака, восходящие и нисходящие потоки там могли перевернуть стотонный лайнер и оторвать у него крылья, а маленький четырехтонный самолетик типа «Пьяджо» вышел бы оттуда, как из мясорубки.
Но мы не собирались проходить сквозь все это, а пройти под низом если мы найдем это самое «под низом».
Кен сделал быстрые промеры по карте и сообщил:
— Миль пятнадцать от входа в коридор.
Я не спускал глаз с картины впереди. До сих пор я все-таки надеялся, несмотря на сообщение из Пилоса, что вся эта штука как-нибудь окажется где-то повосточнее или в ней появятся разрывы, хорошие прогалины футов этак с десять тысяч. Но нет. Я видел, что это единая масса высотой до 25 тысяч футов, и только на такой высоте она разрывалась на отдельные тучи. А 25 тысяч было для нас слишком высоко без кислорода, если даже «Пьяджо» смог бы вскарабкаться туда.
Кен удовлетворенным голосом произнес:
— До Саксоса он не достает. Там будет чисто. — Он взглянул вперед, потом на часы. — До этой штуки около сорока пяти миль. Через семь минут начинай снижаться. В семь пятьдесят пять.
Семь минут от того места, которое иначе не обозначишь на карте, как прямоугольничком неведения. Я приглушил радио и включил радиотелеграф.
Афины стали слышны посильнее, но и помехи тоже были погромче. Стрелка радиокомпаса нервно дернулась на циферблате, предлагая выбирать любой градус в пределах десятка. Я попробовал поймать Бенгази. Молчание. Потом снова Луку. Чисто, но это уже 350 миль. И до этого-то до Луки уже далеко было. Пытаясь что-то поймать, я только обманывал себя. Я попытался настроиться на Пилос. Там фронт, должно быть, уже прошел. Часы показывали 7.52.
Пилос появился внезапно, громко и отчетливо. Стрелка компаса метнулась и замерла. Но мы получили только один пеленг, и тот плохой, потому что, приведенный к нашему предполагаемому курсу, он показывал, что мы ошибаемся, но в ту сторону или в другую — подсказать не мог. Для этого мне надо было хоть как-то поймать какую-нибудь станцию, впереди или сзади, Афины или Луку. Часы показывали 7.54.
Я спросил:
— Где мы сейчас, по-твоему?
Кен поставил карандаш на карту, на наш предполагаемый курс, милях в тридцати до Цериго.
— Плюс-минус миля-две, — ответил он, — больше сказать нечего.
Да и как тут можно было быть уверенным? Мы не уточняли своего местонахождения уже полчаса, пролетев за это время более сотни миль. Если мы отклонялись лишь на пять процентов, то могли быть сейчас в пяти милях от курса — вот и весь предел уверенности.
А может, и не пять. Ветер мы высчитали наугад, никаких ориентиров внизу не видели.
— Внизу, — сказал я, — видимость должна быть не ахти какая. Как только нырнем под фронт, я сразу за приборы, а ты смотри в оба. — Кен кивнул, а я добавил: — Теперь на обращай внимания на карту. Смотри и смотри.
Кен посмотрел на меня с некоторым удивлением.
— Тебя что-то беспокоит?
— Мы же ни черта не знаем, где находимся, — ответил я. — Мы же снижаемся чуть ли не до уровня моря, а тут эти паршивые острова. Еще бы не беспокоиться.
Но Кен все-таки с удивлением продолжал смотреть на меня. Я обратился к радиовысотомеру.
— Как бы тебе ни казалось, все это не полет, так не летают. В любом другом случае я или отказался бы от полета, или изменил бы курс, или стал бы просить по радио о помощи.
Я и сейчас мог сделать это. Можно было бы взять в руки микрофон и запросить свои координаты. Кто-нибудь услышал бы — какой-нибудь самолет, какой-нибудь корабль. Всего-то и надо — взять в руки микрофон и назвать себя.
Кен покачал головой и сказал:
— Нет. Хватит с нас этих «других случаев».
Я взглянул на него, потом кивнул. Хватит с нас других случаев. Как тот полет десятилетней давности. Тоже особый полет, без радиозапросов, без обходных маневров, без возвращения обратно. И вот сейчас я снова в кабине самолета с тем же человеком.
Времени было 7.55. Фронт вставал над нами в менее чем двадцати милях огромная и прочная стена облаков. И я устремлялся под него, потому что только так можно было преодолеть его. Потому что то, что находилось с по другую сторону фронта, было притягательнее, чем отталкивающая опасность с его стороны. Это был мой свободный выбор. Внезапно мне показалось это очень важным.
— Пристегните ремни, — объявил я. — Самолет идет на снижение.
Кен нанес маленький квадратик на карте по нашему курсу и рядом пометил время.
31
Мы плавно снизились сквозь узкие каньоны между высокими кучевыми облаками, виляя между их бурлящими внутренностями. Пятнадцать градусов правее — держим пятнадцать секунд — тридцать градусов левее — тоже пятнадцать секунд — пятнадцать правее, снова на курс. Солнце над нами словно умерло, тучи сгустились. Я держал скорость 180 узлов, уменьшив газ и снижаясь на две тысячи футов в минуту.
Радиотелеграф у меня по-прежнему стоял на Афинах, и я пытался определить среднее направление по метаниям стрелки радиокомпаса. Надежда на такой пеленг была слабой. Кен встал и прошелся по кабине, закрепляя, чтобы не болтались, ремни, закрывая дверцы шкафчиков, привел в порядок буфет. Он готовился к тряске и броскам.
Каньоны между тучами расширялись, и наши зигзаги становились пошире. Море внизу было серым-серым, пересеченное белыми полосами. Мы продолжали снижение. На шести тысячах футах я прибавил газ, чтобы прожечь свечи, и снова убрал. Кен сел рядом в кресло второго пилота и пристегнул ремни. Мы снизились на пять тысяч, на этой высоте уже вдоволь не попетляешь. Фронта мы ещё не достигли, но какая-то белизна окутывала лобовое стекло, тонкая и прозрачная, но лучше бы её не было.
Машина твердо держалась курса, и я бросил взгляд на приборы, и тут облако разверзлось перед нами. Поначалу было тихо и спокойно, как в кино, когда показывают туман. И тут вначале мы попали под сильный нискодящий поток, «Пьяджо» провалился, прежде чем я успел сообразить, потом нас подбросило кверху, мы зависли и провалились в яму. Тут было бессмысленно бороться, все, что я мог сделать — это как-то смягчить броски и надеяться на то, что в среднем мы будем продолжать снижаться, а то и придерживаться курса. Компас метался во всю.
Потом, как ни странно, шарахание прекратилось. Это напугало меня: в какой-то момент я подумал, что у нас порвался кабель, идущий от штурвала. Но тут выяснилось, что мы опять очутились на открытом месте.
Я пробежал по приборам, поставил самолет на курс, дал прежнюю скорость и продолжил снижение.
— Где мы, черт побери, сейчас? — спросил Кен.
Я взглянул через лобовое стекло. Мы находились как бы в пещере. Сверху и по окружности рваными арками громоздились облака — темные, но с тусклым поверхностным светом, что придавало всему зрелищу сказочно-зловещий вид старинной гравюры.
Двигатели, похоже, вели себя спокойно, атмосфера здесь утихомирилась. Мы шли, куда нас несло, и это был затянувшийся неприятный миг. Я не хотел больше сворачивать и втыкаться в одну из этих стен из туч, как не хотел бы добровольно лететь на скалы. Я замер за штурвалом.
Я пробежал глазами по приборам, и они восстановили во мне равновесие. Циферблаты были реальными и знакомыми. Я был рад, что показания радиокомпаса совпадают с направлением движения в глубь пещеры.
— Ребята из метеослужбы ни за что бы не поверили в такое, — сказал Кен.
Я кивнул в знак согласия. Уже четыре тысячи. Я снова на короткое время прибавил газу, чтобы прожечь свечи. Кен внезапно повернул голову и сказал:
— Смотри, что-то по радио.
Я убавил газ, выключил радиотелеграф и прибавил звук на радиостанции.
Голос с американским акцентом кричал в наушниках:
— …На высоте четыре тысячи футов, идущий на снижение курсом семьдесят градусов на скорости двести узлов, назовите себя. Повторяю: неизвестный самолет, на высоте четыре тысячи футов, идущий на снижение курсом семьдесят градусов на скорости двести узлов, назовите себя.