Может, я понимал, а может — дошел бы до такого понимания, но сейчас ему хотелось сказать это самому — после десяти-то лет молчания. Вот это я точно понял.
Он отвел глаза на огонь печки и тихо произнес:
— Вы никогда не были богатыми, вы не знаете, что это такое. А я был богат, когда получил в руки эти драгоценности. Я посмотрел тогда в хвост самолета и понял, что я теперь обеспечен, ничто мне уже не страшно, что все теперь пойдет как надо.
Он прервался на мгновение и продолжил свой рассказ:
— Я приземлился на Аравийском полуострове, в Шардже, там заправился. Потом полетел в Бейрут. Я слышал, что это хорошее место, где можно продать такие вещи. Я собирался продать их, подняться в воздух — и никто никогда больше обо мне не услышал бы. Но когда я уже подлетал, то подумал: если я буду продавать это второпях — меня надуют, дадут очень мало. А я хотел получить за них по максимуму, сколько можно. И я решил двинуться подальше, на Родос. Я думал, что доберусь.
Это был теперь голос Моррисона, а не Николаоса. У него оставался искусственный немецкий акцент, ведь он практиковался в нем слишком долго, чтобы вот так сразу, за несколько минут, взять и забыть, но словарь возвращался к нему.
Кен медленно оторвался от стены, глядя на Моррисона и не произнося ни слова. А Моррисон продолжал:
— Так или иначе, но я прошел мимо Родоса. Была ночь, ветров я не знал и никак не мог поймать погоду по радио. Короче, я сбился с курса. Но в остальном я был цел и невредим, я обязан был, — подчеркнуто произнес он, остаться целым и невредимым, это я знал точно. В общем, я повернул на север. Я был уверен, что рано или поздно я найду, где сесть. Но тут я увидел, что не хватает горючего. Я, должно быть, очень сильно взял на запад и на юг. Левый борт совсем был сухой, двигатель остановился, а из правых баков тоже нечего было перекачивать… Потом стал чихать правый двигатель. А потом я понял, что мне конец. Я заблудился, никто не знал, где я, некому было прийти посмотреть на меня. Я уже прощался с жизнью.
— Я знаю, что ты чувствовал, — промолвил я.
— Нет, ты не знаешь! — воскликнул он, а потом, уже спокойно, продолжил: — И я увидел этот островок. И пологий открытый берег. И тогда я понял, что рано мне себя хоронить. Но, — он с победоносным видом обвел нас глазами, — Моррисон умер. Вы это понимаете или нет? Он разбился в море и погиб, потому что думал, что он богат и в полной безопасности. Вот откуда эти деревья — это его могила. Это как свечи. И «Дакота» там же. Я не хотел, чтобы местные трогали её, за исключением отдельных частей, которые могут пригодиться в хозяйстве. Я хотел, чтобы она была красивой, чтобы она стала частью этого острова. Ради этого острова и людей, ради того, что они такие. Они не знали и не знают про эти сокровища. Я закопал их под самолетом, и они так этого и не знают. Вот такие тут люди и вот почему Моррисон умер, а я стал Николаос Димитриу. Это вы можете понять?! — Его голос усилился почти до крика.
Никто из нас ничего не ответил. Хозяин стоял за стойкой, неловко улыбаясь и не понимая ни слова из нашего разговора.
Я взглянул на Кена. Он внимательно наблюдал за Моррисоном, держа руку в разрезе молнии.
Моррисон покачал головой и вновь уперся взглядом в пламя печи. Потом тихо произнес:
— Ничего вы не понимаете.
Все-то я понял. Теперь мы были Моррисонами, летчиками, тем же, чем он когда-то был, и теперь мы охотились за драгоценностями.
— Вы не можете забрать их, — сказал Моррисон, — они принадлежат этим местам. Моррисон украл их, Моррисон умер. Они нужны нам здесь.
Кен глубже сунул руку под куртку. Я быстро вмещался:
— Теперь об этом слишком поздно. Ты, я смотрю, выкапывал их там, а время бежит. Все, что ты можешь теперь сделать, это передать их нам.
Он повернул голову и пристально взглянул на меня. Долго он смотрел так, и в глубине его взгляда я мог различить то ли ненависть, то ли презрение, то ли просто усталость. Он и сам, пожалуй, не знал, что именно. Потом пожал плечами и произнес:
— Ничего вы не понимаете.
— Да, — сказал я, — я не понимаю.
Разговор в таком духе грозил стать бесконечным. Но вот Моррисон встал и произнес совсем спокойным голосом:
— Дождь почти кончился. Пойдемте в мой дом.
Я встал вслед за ним. Моррисон направился к двери, Кен медленно встал, по-прежнему не спуская глаз с Моррисона. Потом сказал мне:
— Не зря ты говорил, что тут ненормальные причины.
Я кивнул.
— Что-то в этом роде.
Я думал о том, что если человек, везший на борту на полтора миллиона драгоценностей, чуть не разбился в море, ему вполне могла прийти в голову мысль спастись самому, даже потеряв при этом сокровища. Ненормальная мысль. Неужели и мне такое может прийти в голову?
— А если бы он утопил это все в море, откуда не достал бы этого никогда, он что — был бы меньше ненормальным, чем закопать это на годы?
Кен кивнул, улыбнулся краем рта и пошел за Моррисоном.
35
Мы прошлепали по грязи и воде ярдов тридцать по главной улице, потом свернули в проулочек, прошли через двор и оказались у дома Моррисона. Мы оказались сейчас в тыльной части фронта, и дождь пошел на спад.
Моррисон распахнул тяжелую дощатую дверь, и мы вслед за ним вошли в дом.
Мы оказались в маленьком, почти квадратном помещении с толстыми белыми оштукатуренными стенами и каменным полом с несколькими выцветшими ковриками. Мебель дисгармонировала с прочностью стен: это был обычный набор дешевого городского барахла — стол, стулья, ярко и плохо покрашенный застекленный шкаф. На шкафу стояли фотографии в хромированных рамках. Под потолком тихо жужжала керосиновая лампа, отчего мне неожиданно сделалось не по себе, потому что я вспомнил тот же звук и запах полицейского участка в Мехари.
Посреди пола коврики были сдвинуты в сторону и там стояли два вымазанных в земле ящика из-под боеприпасов. Моррисон тихо прикрыл за нами дверь.
— Вот они, — промолвил он.
Мы стояли и молча смотрели на них. Потом я спросил:
— Как ты попал на Микиса?
Моррисон пожал плечами.
— Поехал в Афины и стал искать, кто бы мог их продать за меня. Я сказал там, что мне нужен человек, который может продать что угодно и где угодно. Владелец одной из посудин с этого острова слышал о таком человеке.
— О нем слышало слишком много людей, — заметил я. — И какие он поставил условия?
Он снова пожал плечами.
— Пойду-ка переоденусь.
Он прошел во внутреннюю комнату, а мы уставились на ящики. Через некоторое время Кен попытался подвинуть ногой один из них, но тот не поддался. И Кен произнес:
— Вот, значит, за чем мы прилетели. Ну что ж, давай станем богатыми.
Он с усилием нагнулся и потянул на себя одну крышку одного ящика. Она легко поддалась. На долгое время мы оба, кажется, лишились дыхания.
Ящик был почти полон. И все соответствовало списку наваба, тут было все как надо. Основная часть состояла из массивных изделий из жадеита молочно-серого цвета, узоры для тюрбанов в виде изящно вырезанных листьев папоротника, резные ручки кинжалов и ножны, маленькие косметические сосудики с резными рисунками храмов, пейзажей или просто насечкой. Само по себе качество резьбы по жадеиту было ужасным. Но дело тут не в том. Индийский принц, глядя на изделия из него, видел драгоценные камни, а не изображенный рисунок. Каждое изделие было усыпано бриллиантами, рубинами и изумрудами, некоторые — украшены золотым витьем в виде цветов, звезд, исламского полумесяца, и все это контрастировало с формой предмета.
Здесь мы увидели несколько золотых кувшинов, не слишком хороших по исполнению, словно они были слеплены из полос какой-то металлической пластической массы. В места соединения были вставлены рубины.
Все предметы были влажными и в комочках грязи, но все равно смотрелись на миллион.
Никто из нас не проронил при этом ни слова. И не притронулся ни к чему. Будь мы наедине с этим, любой из нас мог бы взять что-то в руки, подержать, погладить, ощутить, как следы этого богатства остаются на ладонях. Но такое было слишком интимно, сродни любви.
Второй ящик мы даже не открывали.
Кен достал сигареты и подал мне одну, затем повернулся к окну.
— Проясняется, — сказал он.
Я взглянул на часы.
— Через полчаса все пройдет.
— Да. — Кен подошел и закрыл крышку. — Они видели с Саксоса, как мы садились. Только просветлеет, они будут тут. Понесли это отсюда.
Вернулся Моррисон, в чистой рубашке, чистых брюках, умытый и причесанный. Он взглянул на ящики, затем на нас.
— Посмотрели? — поинтересовался он.
Я кивнул.
— И что вы теперь собираетесь делать?
— Выносить. Когда наваб прикатит сюда, ему лучше не знать, что ты когда-нибудь видел их. Так что оставайся Николаосом.
— А когда вы?..
— Потащили на берег, — сказал Кен.
Моррисон взглянул на него и ничего не произнес.
С каждой стороны ящики имели веревочные ручки. Прежние сопрели, но Моррисон перед этим, как видно, заменил их на проволочные. Он дотащил их в одиночку из рощи, а втроем-то тут и делать было нечего.
Я взялся за ручки одного и другого ящика, Кен здоровой рукой взял один ящик, Моррисон — другой, а свободной рукой открыл дверь.
Держа в одной руке мокрый плащ, а в другой — «люгер», вошел Хертер.
Будь у нас хоть в каждом кармане по автомату, в таком положении мы с Кеном были не менее пацифисты, чем статуя Ганди.
Хертер, должно быть, рассчитывал на это, ждал этого, прислушиваясь за дверью. В комнату он вошел бочком, приглядываясь к нам, на лице у него появилась слабая улыбка. Он выглядел мокрым и усталым: пересечь море в такую погоду — не большое удовольствие. Но на ногах он стоял уверенно, а «люгер» в руке лишь добавлял ему этой уверенности.
Что такое «люгер», я хорошо знал. Я стоял спокойно, зная манеру наваба посылать впереди себя этого мистера, чтобы он сделал всю грязную работу.
— Привет, мистер Китсон. Мы очень соскучились по вам.