[9], Наталья Тихоновна.
– Вы все шутите, Лев Кондратьевич! – прошипела дама.
Ее собеседник рассмеялся:
– Разумеется! При моей тяге к науке электрофотографические чудеса, которые демонстрируют в «Модерне», мне, конечно, куда любопытнее, и все же…
– Перестаньте, Лев Кондратьевич, вам самому хотелось. Вы любите новинки. Да и профессиональный интерес, я думаю…
Вновь подошедшая компания зрителей оттеснила беседующих, и конец загадочного разговора утонул в кашле, шарканье ног, репликах публики.
Петр стоял, задумавшись, слегка сбитый с толку. Окружающая толпа слилась перед его глазами в одно яркое пестрое пятно, озвученное гулом невнятных, бессмысленно-отрывистых фраз.
И вдруг кто-то тронул его руку. Студент вздрогнул, обернулся и ахнул: перед ним стояла Аннинька. Как будто кто-то сдернул занавес реальности, открыв потусторонний мир.
Слабая улыбка и румянец на девичьих щеках… Если б не они, Петр, несомненно, решил бы, что перед ним призрак. Уже несколько лет никаких известий не было от той, к кому он был так привязан и о ком не переставал думать.
Когда-то Аннинька жила по соседству с Петром. Их разлучило несчастье: мать Анниньки заболела чахоткой и умерла. Родственники забрали осиротевшую девочку и увезли.
Расставаясь, Аннинька обещала писать своему другу каждый день.
Но впоследствии пришла от нее всего одна открытка откуда-то из-под Варшавы – поздравление с днем ангела. На большое письмо, посланное в ответ, отклика не было. Письма все возвращались с пометкой: адресат выбыл.
Со временем боль от разлуки притупилась, но не изгладилась вовсе.
И вдруг – вот она! Взрослая барышня, по-новому красивая, похорошевшая; тоненькая, с матово-прозрачной кожей, напоминающей драгоценный костяной китайский фарфор, с синими прожилками вен на запястьях, с дымчато-серыми глазами, обрисованными, словно тушью, густыми ресницами, – такая родная и близкая и в то же время – совсем иная, незнакомая, восхитительная.
У Петра перехватило дыхание. А девушка сказала:
– Петя, ты не забыл меня? Это я послала билет. Я знала, что ты придешь.
– Как? Откуда… Ты?!
Он хватал воздух ртом, словно рыба, выхваченная переметом из реки.
А светлая радость на ее лице сменилась вдруг испугом.
– Прости, Петя, надо идти. Дождись меня после представления. Нужно поговорить, очень! Ведь ты не забыл меня?
Тонкими пальчиками девушка пожала руку Петра и, наклонившись ближе, прошептала:
– Я тоже тебя не забыла.
Ее дыхание обожгло кожу возле уха, горячая волна плеснула в лицо. Он протянул руку, намереваясь обхватить, обнять… но Аннинька была уже недосягаема. Рука схватила воздух.
– Прости! Меня ждут.
Белозубая улыбка порхнула как светлячок над толпой и пропала; остались засыпанные снегом пальто и шали, краснощекие чужие лица, меховые шапки и горжетки, смех и разговоры обывателей.
Восхищенный, восторженный, весь натянутый изнутри как струна, Петр смотрел в ту сторону, куда скрылась Аннинька.
Студента толкали, он все стоял. Прозвенел звонок, приглашающий зрителей в зал.
Он прошел вслед за всеми и занял свое место в пятом ряду.
Раскатисто прозвучал гонг за сценой, верхний свет погас.
Представление началось.
Из кулис пополз дым, пахнущий мокрой елью.
При свете синих мигающих огней рампы на сцену взошли актеры. Высокий и представительный бородач был, очевидно, сам доктор Робер Гуссе. Рядом с ним, в униформе сестры милосердия, стояла безобразная старуха, голову которой, наподобие испанского плоеного воротника, подпирала целая кипа подбородков. Горбун с заячьей губой – уродливая карикатура на влюбленного Пьеро – размахивал длинными рукавами смирительной рубашки. Юноша с грубым лицом дегенерата стоял у края сцены. А потом появилась она – девушка в простом белом платье и маске без украшений и узоров. Аннинька.
Петр даже под маской узнал ее – по тонким запястьям с голубыми прожилками и серебряным ободкам браслетов, которые тихим звоном сопровождали ее шаги.
– Уважаемая публика! – обратился к залу чернобородый Гуссе. Говорил он почти без акцента. – Нынче я демонстрирую вам чудеса целебного гипноза. Наукою доказано: во сне человеческое сознание открыто внушению, и это позволяет медику благотворно воздействовать на людей с расстроенными нервами и помраченным рассудком.
Выстроив участников представления в ряд, доктор встал напротив них и принялся выполнять пассы обеими руками, заглядывая в глаза и бормоча что-то вполголоса.
Отдельных слов из зала было не разобрать, слышалась только общая интонация. От этого вся картина производила впечатление пугающей ворожбы.
Гуссе дотронулся узловатым пальцем до лба каждого актера, и все они, один за другим, с кукольной послушностью закрыли глаза.
– Вот стадия первая – погружение в гипнотический обморок, называемый летаргией. Сейчас последует стадия вторая: каталепсия! – возвестил магнетизер. Он ткнул рукой одного, другого, третьего – замершие в загадочном сне повалились на пол с деревянным кегельным стуком.
Вздох испуга прокатился по залу.
В синем свете рампы лежащие на сцене так напоминали мертвецов, что у Петра от страха челюсти свело судорогой. «Не может живой человек так упасть», – испуганно подумал он.
Доктор Гуссе объявил, что теперь готов продемонстрировать необыкновенные свойства каталепсии. А именно: полную бесчувственность.
– Смотрите внимательно и не говорите, что не видели, – заявил Гуссе, прищурив глаза. Старуха помощница протянула доктору длинную стальную спицу-иглу. Гуссе взял ее и, подойдя к беззащитному телу горбуна, на глазах у всего зала воткнул по очереди в его ладони, лодыжки и предплечья. Суровая нить, вдетая в иглу, прошила насквозь человеческие ткани, и медсестра обрезала нитку. Конец ее, пропитанный кровью, остался висеть на плече горбуна. Горбун даже не шевельнулся.
«Здесь какой-то хитроумный фокус», – убеждал себя Петр. Ему сделалось не по себе.
Тем временем Гуссе так же прошил ладони и плечи некрасивого юноши-дегенерата – обильно потекла кровь, но юноша не проснулся.
Шум в театре нарастал.
Робер Гуссе назидательно заметил, глядя со сцены в зал:
– Состояние каталепсии подобно смерти.
Приблизившись к Анниньке, он занес иглу над ее сердцем.
– Эта девушка совершенно ничего не почувствует, – заявил мучитель.
И, не обращая внимания на роптание публики, резко вскинул вверх руку со спицей и ударил. Было слышно, как лязгнула сталь, скользнув по кости ребра, и, пройдя насквозь мягкое тело, со стуком вонзилась в деревянный настил.
Тело Анниньки конвульсивно дернулось и обмякло. По белому корсажу побежал ручеек крови.
Убил?!
Петр вскочил и кинулся к сцене, но крепкие руки служителей театра остановили его в проходе.
– И, наконец, последняя, самая интересная стадия управления человеческой волей: сомнамбулия. Музыка!
Гуссе поднял руку – резко взвизгнули скрипки, грянули литавры, дым пеленою окутал сцену, а когда немного развеялся, стало видно, что «мертвые» восстали.
В своих окропленных кровью платьях они двигались сумбурно и странно, повинуясь взмахам рук Гуссе, изгибали тела самым невозможным и диким образом. Чернобородый доктор, взобравшись на возвышение на сцене, управлял их танцем, потрясая узловатыми растопыренными пальцами, – и спящие слушались его, дергаясь на нитках, как слушаются кукловода марионетки.
Когда доктор издал резкий гортанный крик – очевидно, это была какая-то команда, – сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.
Кто-то из них выхватил нож, блеснуло лезвие – горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.
Зрители завизжали, первые ряды повскакивали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.
Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.
В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном беззвучном крике. Где-то на сцене мелькало белое платье Анниньки, пляшущей среди убийц.
Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.
Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…
Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.
Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.
Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.
Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.
Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.
Ступив на подножку коляски – кучер сошел с облучка, чтобы помочь, – пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!
Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг – из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.