— Прах к праху, — настаивал тем временем голос. Нотки раздражения появились в нем. А Платон соскучился его слушать: хотелось поесть, а хозяин никакого угощения не предлагал. Платон Галактионович уже извертелся, выглядывая — где же в этом непонятном месте может быть столовая или буфет?
И тут кто-то дернул его за обшлага.
Обернулся: стоит мертвец. Могильной землей обсыпан, запах гнилостный от него идет, глазницы на трупе ввалились, но зато костюм — видно, что приличный когда-то был, черный и добротно пошитый. Только вместо галстука на шее мертвеца обрывок веревки затянут.
Стоит мертвый, моргает. С ресниц черные комочки сыплются, и он их спокойно отряхивает.
— Не нравится мне здесь, — сказал мертвец. — Если б знал, в какое место попаду, — ни за что б не согласился вешаться.
— Да что вы? — вежливо удивился Платон Галактионович. — А по мне так место вроде бы в самый раз…
— Не знаете вы здешней публики, — горько скривился незнакомый мертвец. — Это такой сброд! Такие ушлые люди. Сущие разбойники. Вон, глядите — уже бегут. Завидели новенького и…
Оглянулся Платон — и впрямь, налетела на него целая толпа каких-то упырей. Галдят, кричат — ничего не разберешь.
— Ну, что же вы? — подбадривает давешний мертвец. — Подписывайте им!
Упыри, раззявив клыкастые пасти, все, как один, протянули Платону Галактионовичу векселя: «Подпишите мне! И мне подпишите! Моей мамочке подпишите! Именной чек подделайте, пожалуйста — у нее завтра юбилей!»
— Да не подписываю я никаких чеков! И векселей не подделываю! — возмутился Платон, злобно отпихивая от себя обнаглевших вурдалаков.
— Как так?! — возмутился один из них, самый горластый. — А что же ты тут делаешь, негодяй, среди сливок общества?
«Это вы-то сливки?!» — хотел было завопить Платон Мокеев, но мертвец подал ему знак: подмигнул и приложил палец к почернелым губам — молчи, мол, дружище.
— Давайте сюда! Я за него подпишу. Как хотите, так и подпишу. Хотите, Афанасьевым или Свешниковым подпишусь? Могу также Овчинниковым, Софроновым, Ивановым.[12]
— Эка невидаль — Ивановым! Не видали мы, что ли, Ивановых? — требовательно запищал упырь, поминавший про мамочкин юбилей. — Ты нам Брутом подпиши! Чтобы на удачу пошло. Веревка самоубийцы удачу приносит. Сделай нам талисман! Чтобы написано было: «Брут!»
— Брут! Брут! И тут Брут! И тут! — захихикали упыри, пихаясь локтями и подталкивая друг дружку.
Мертвец испустил тяжкий утробный вздох, встал за конторку и принялся подписывать векселя, ассигнации, расписки, облигации, лотерейные и даже просто трамвайные билетики.
— Если б я только знал, сколь дорого будет стоить мой автограф! — тяжело вздыхая, пояснил он. — Я бы еще прежде, при жизни своей, финансовые дела поправил. Ведь на одной подписи состояние сколотить можно! Вы понимаете?! Вы меня понимаете?! — завопил он, подскакивая неожиданно к Платону и тряся его нещадно за плечи. — Вы меня понимаете?!
— Ну, что? Вы его поднимаете?! Или мне еще людей звать? Принесите воды!
Платон Галактионович очнулся от тяжелого пьяного забытья, сознание его прояснилось, — и он прямо перед собой обнаружил красное с натуги лицо самого хозяина трактира, Прохора Савельича Доброхотова.
Прохор Савельич хлестал постояльца по щекам, чтобы привести его в чувство, а чуть в стороне из-за его левого могутного плеча высовывалась острая лукавая мордочка Леонарда Грозульского — такого же завзятого игрока, как и сам Платон Мокеев.
— Что ж это с вами случилось, Платоша? — испуганно вопрошал Грозульский, высовываясь и пропадая снова за плечом трактирщика. Голова Платона моталась из стороны в сторону. — Что произошло? Неужто проигрались? — закусывая жалобно губу, лепетал Грозульский. Но глазки его сияли интересом столь же холодным и напряженно-острым, как у кота, когда он подкарауливает мышку.
— Проигрался?! — разлепив сухие губы, воскликнул Мокеев. — Да ничего подобного! Ха! Поставьте меня, — скомандовал он трактирщику.
Тот, увидав, что клиент уже достаточно пришел в себя, усадил Мокеева на кровать и, ворча и отряхивая руки, отошел в сторонку. А Платона тем временем несло на волне вдохновения.
— Разве с проигрыша пьют? — втолковывал он приятелю. — Да я выиграл немыслимую сумму в пятницу! Хотите знать — как? История весьма занимательная, уж вы мне поверьте.
Заметив, как до черноты расширились зрачки Грозульского, Платон понял, что рыбка угодила на крючок и надо только подсечь ее одним решительным движением, войдя в воду… Кстати, о воде.
— Дайте же мне, черт возьми, воды! — закричал он хозяину. И, повернувшись к раскрывшему рот Грозульскому, доверительно попросил: — Друг мой, закажите мне сейчас немедленно завтрак, прошу вас. Все пропил, ни копейки при себе теперь нет… Но отплачу! Ради нашего приятельства так и быть — вам одному открою свой секрет. Позвольте мне только слегка подкрепить свои силы. Все дело, знаете ли, в рубле! Всего лишь одна ставка…
— Шампанского? — предложил трактирщик, почуяв перемену ветра. И не прогадал.
Пустив слух о необыкновенной удаче, которую якобы принесла ставка на рубль, подписанный самоубийцей Брутом, находчивый игрок Мокеев сумел в течение нескольких дней вернуть проигранную сумму. Для этого ему пришлось войти в сговор с несколькими менялами государственного банка, но это было совсем не трудно.
Азарт ведь не есть свойство какой-либо одной отдельной игры, азарт — качество игрока. И он проявляет его в полной мере, как бы ни менялись условия.
В течение нескольких лет все петербургские картежники и завсегдатаи лошадиных бегов регулярно выкупали рублевые ассигнации, подписанные самоубийцей Брутом. Цена брутовскому рублю в черных кассах установилась невероятная: двадцать пять рублей за один «счастливый».
Государство даже вынуждено было пресекать ажиотаж, публикуя сообщения с опровержением слухов о чрезвычайной якобы редкости брутовского рубля.
Но суеверия всегда сильнее веры: они ближе, как своя рубашка к телу, нежели холодные суждения головы, не основанные на иррациональной русской «авось-философии».
Слава игроцкого рубля-талисмана после революции сошла на нет, но не увяла окончательно. И по сию пору можно сделать состояние,[13] продав заповедную ассигнацию: коллекционеры дают до тысячи долларов за один такой рубль.
Ходят такие слухи. А уж кто их распускает — совершенно неизвестно.
Может, сам Брут?
ТЕНЬ
Финляндский вокзал
После знаменитой реконструкции Финляндского вокзала от прежнего здания уцелела всего лишь одна стена. Выглядит это чарующе и странно: будто бы прошлое выглядывает в окошко современности. А ведь когда-то здесь случалось и наоборот.
— Итак, господа. Я пригласил вас сюда с тем, чтобы… э-э-кхм…
Заместитель начальника Финляндского вокзала Ионов увидал ехидные улыбочки на лицах приглашенных представителей прессы и осекся.
Пожалуй, фраза, которой он намеревался открыть собрание, и в самом деле попахивала эпигонством. И если это давало повод для шуток, то получалось нехорошо. Поскольку дело, которое требовалось теперь обсудить, вокзальное начальство отнюдь не забавляло. Дело было возмутительным.
Ионов оглядел собравшихся и, насупившись, сказал:
— Подозреваю, что здесь чей-то розыгрыш. Но поелику происходящее весьма мешает работе железной дороги, да уже не первую неделю, я вынужден…
В дверь кабинета постучали.
— Войдите! — крикнул Ионов.
На пороге появились двое в форме сотрудников железной дороги — маленький, с испуганным лицом, и высокий, угрюмый, с аккуратно стриженной бородой.
— Пожалуйста. Свидетели. Дежурили позавчера. Григорьев и Зимин. Задавайте вопросы, — предложил заместитель начальника вокзала. Поднялся из-за стола и, подойдя к высокому закругленному сверху окошку, принялся равнодушно обозревать площадь.
— Приступим! — Высокий юноша в костюме из клетчатой шотландской шерсти обрадовался и, вынув из кармана карандаш, постучал им по черному кожаному блокнотцу, пристроенному небрежно на коленке.
Юноша прозывался Аркадий Перепелко. Как репортер, он писал для еженедельного питерского листка «Обыватель» и был уже довольно известен обществу в качестве человека деятельного и прогрессивных взглядов.
— Ну, что тут у вас произошло? — нацелив карандаш в сторону маленького Зимина, который выглядел моложе своего напарника, спросил Аркадий Перепелко.
Двое железнодорожников, стоя посреди кабинета, переглянулись.
— Дак, это… того… Мы уж все рассказали. И городовому даже, — застенчиво переминаясь с ноги на ногу, сказал Зимин. Бородатый Григорьев молча кивнул.
Вид у обоих был смущенный.
Аркадий Перепелко посмотрел на железнодорожных служителей строго и с прищуром. Он намеревался как можно быстрее разоблачить явно сочиненный сотрудниками вокзала «феномен», но тут влез солидный господин с бакенбардами — представитель консервативного издания «Голос».
— Скажите-ка, голубчик, какие э-э-э… чувства… или ощущения…
Господин с бакенбардами так тщательно подбирал слова, формулируя вопрос, что Аркадий не утерпел и перебил его.
— Твоя фамилия Григорьев? — Острый кончик карандаша в руке репортера взлетел на уровень груди бородатого железнодорожника.
— Да, — хриплым простуженным басом прогудел Григорьев.
— А ты — Зимин?
— Наше такое фамилие, — закивал, моргая, Зимин.
— Так я хотел спросить, какие ощущения… — снова залепетали бакенбарды, но Аркадий не намеревался отдавать инициативу.
Кончик его карандаша описал дугу и замер напротив Григорьева.
— Водку позавчера пили? — с нажимом спросил Перепелко.
— Никак нет, — моргая, ответил Зимин.
— Какая ж водка, ежели дежурство? — укоризненно прогудел бородач Григорьев.