Зимой 1917 года в голодном и холодном Петрограде, растерзанном войной и революцией, появились две неприметные личности. В толпе мешочников, сошедших с подножки поезда на Финляндском вокзале, они ничем не выделялись: еще два мелких, злых хищника в людском море.
Оглядевшись по сторонам, они нырнули в бурлящий на перроне поток. Они ничего не боялись.
Их вело чувство, гораздо более сильное, чем страх.
Точный адрес они по своей провинциальности не подумали спрашивать, рассчитывая, что всякий укажет им дорогу… И потому на поиски у них ушло больше двух дней. Они были неутомимы, но не знали города.
В столице оказалось слишком много «каменных истуканов, похожих телами на львов, а лицами на людей» — именно об этом «хищники» спрашивали всех подряд, пытаясь определить, где находится нужное им место.
Четыре скульптуры у обвалившегося моста на Фонтанке не подошли ни числом, ни женской статью. Той же неправильностью отличались египетские статуи на Каменном острове, на набережной Малой Невки. На Полюстровской набережной скульптур снова было четыре, а не две. Два изваяния во дворе Строгановского дворца показались малы, да к тому же располагались не у реки.[14]
К вечеру второго дня, замерзшие и обозленные, неприметные личности все-таки выбрались к двум заметенным снегом сфинксам напротив Академии художеств.
Надпись на постаменте убедила их в том, что своей цели они достигли.
— Ну, наконец-то! — гундосо воскликнул один и похлопал рукой по заснеженному граниту. — Вот они, истуканы, туточки.
Другой, взобравшись на сугроб, рассматривал лица сфинксов. Ему показалось, что глаза их следят за ним и его товарищем.
— Слушай, — спросил он вдруг своего приятеля. — А ты… того? Как думаешь? А вдруг девка надула нас? Не боишься?
Гундосый расхохотался, а потом вдруг обиделся.
— С чего это я стану бояться? — сказал он. И, присвистнув, спросил: — Чегой-то ты задумал, дристун паршивый, козлиная борода? Нежли какой финт насочинил?
— Да нет, — пробормотал его приятель, озираясь по сторонам. — Я же так только. Что-то мне вроде не по себе.
— Холодрыга, конечно. На вот, глотни согревающего. Давеча в трактире у одного фляжечку умыкнул. Делюсь с тобой, как честный человек…
Укрывшись за каменным парапетом от ветра, выпили по очереди водки. Вечерняя синева быстро окутывала город, проливалась на невский лед темными чернилами. Кое-где желтый масляный свет фонарей разбавил ночь, но его было слишком мало.
— Ну, давай уже, что ли? Час глухой самый, — подначивал один.
— Погодь. Слышишь — снег скрипит? Бредет кто-то в той стороне. Еще, поди, заметят нас, — отвечал другой.
— А позже конный разъезд застигнет! Комендантский час в Питере, слыхал?!
Сварливо переругиваясь, разогретые водкой, они привалились друг к другу боками, подождали еще. И еще.
В полночь, уже не чувствуя ног, гундосый очнулся. Его приятель заснул, зарывшись в сугроб. Лицо его с закрытыми глазами побелело, но он дышал: от губ и носа веяло теплом.
Гундосый поднял голову вверх: ему показалось, что каменный сфинкс справа шевельнулся и подмигнул ему.
Негодяй вздрогнул, ухмыльнулся. Он не стал расталкивать своего дружка; воровато оглянулся по сторонам — все вокруг было тихо, лишь ветер крутил поземку над сугробами набережной. Тогда он потянулся рукой за пазуху к своему приятелю и потихоньку выудил оттуда полотняный мешочек с гранитным осколком. Достал нож и сунул спящему под ребро, придержав и надавливая посильнее, пока приятель хрипел и дергался.
Потом, деловито обтеревшись снегом от крови, спрятал нож и вынул из своего заплечного мешка потайной фонарь, каким моряки пользуются на флоте для подачи сигналов. Разжег фитиль кресалом, прикрыл огонек колпаком. И принялся действовать.
Отыскав указанную на бумажной схеме выщерблину в правой скульптуре, вынул гранитный осколок из мешка и приладил его точно по выемке. Камешек встал на место, закрыв собою выщерблину так ровно и точно, будто прирос на прежнем месте.
Гундосый отошел от сфинкса и встал посередине на равном от каждой скульптуры расстоянии.
Теперь, поворачивая голову, он мог видеть лицо и глаза одного сфинкса слева от себя, и другого — справа.
— Ну, пора.
Развернув перед собой бумагу с подсказками, он принялся, запинаясь, читать, произнося вслух абсолютно бессмысленную для его уха абракадабру.
Дико звучали посреди завываний северного ветра имена Тота и Исиды, древнеегипетские заклинания, призывающие Око Ра, Око Гора, оружие Сетха, стрелы Сехмет, повелителя Бау Анубиса и душу самого Небмаатра,[15]«льва ужасного, поправшего нубийцев, разорвавшего всех вождей их, лежащих в крови, один на другом…»
Гундосый читал, отворачивая лицо от леденящего дыхания пурги; глаза его слезились, и он не мог видеть того, что творилось вокруг под прикрытием кромешной тьмы.
Он не замечал, как стекаются юркие тени, окружая его со всех сторон; как при неярком свете его фонаря загораются нездешним светом крохотные злобные огоньки вокруг; он не увидел, что убитый им приятель уже погребен, скрыт под грудой тел, что хищные лапы топчут его грудь и довольно урчат, вылизывая еще теплую кровь из перекушенной артерии…
Дочитав записку, он вынул из кармана древний папирус, сжал его в кулаке и, примяв в снегу ямку, установил там фонарь, укрыв от ветра. Приподняв крышку фонаря, сунул папирус в огонь. Сухой лист вспыхнул; корчась в пламени, затряслись, заплясали иероглифы магического текста из Книги Мертвых.
Мгновение — и пепел развеялся порывом ветра.
И тогда взорвался воздух: высокий гулкий вздох грянул над городом и, нарастая, пошел волной по Неве, через Неву, отражаясь эхом в пустынных улицах, в стенах домов, отзываясь дрожью ужаса в сердце каждого, кому довелось его услышать. Весь город будто встряхнуло громадной невидимой лапой великана: снежные вихри закружились по всему Петрограду и рванулись туда, к месту, где родился громовой звук, к тому, кто позвал их.
Злосчастный искатель клада рухнул на снег.
Сугроб, в котором лежало тело его мертвого приятеля, весь изрытый проталинами и ямками от выпущенной на него горячей крови, вдруг зашевелился. И убийца увидел, что все пространство вокруг заполнено… кошками.
Голодные звери, довольно урча, топтались над мертвым телом, уминая лапами снег и хищно поблескивали круглыми глазами в сторону другой добычи.
Каменные сфинксы глядели на происходящее и усмехались. На их живых лицах, повернутых в сторону того, кто их разбудил, несчастный убийца и грабитель разглядел свирепый оскал и такую жестокую и неподдельную радость, которую оказалось не под силу вынести его слабому разуму.
Убийца захохотал, широко разинув рот.
Налетел снежный вихрь невероятной силы, взметнулся столбом, оторвал жалкую фигурку человека от земли и швырнул обратно, ударив виском о гранит. Таким был предназначенный негодяю Дар Хранителей…
Три последующих дня не прекращалась метель; а когда утихло, все улицы оказались заметены высоченными, в рост человеческий, сугробами.
Тела обоих погибших обнаружили только спустя пару месяцев, когда понемногу начали стаивать снежные припасы той суровой зимы.
Возможно, кому-то и показалось впоследствии странным, что на скуле правого сфинкса запеклось кровавое пятно — оттиск испачканной в крови человеческой ладони. Но вряд ли этому придали хоть сколько-нибудь значения.
Мало ли преступлений совершалось в то время по всей стране? Найденные трупы были не единственные в городе безымянные покойники, ни у кого не вызвавшие ни сочувствия, ни любопытства. Мертвых спустили в общую могилу, причислив к жертвам природных стихий.
…Вот и все. Убийцы скрылись. Я видела их спины, но продолжала стоять, не двигаясь. Дождавшись, пока в лесу восстановится прежняя хрупкая предзимняя тишина, когда даже всполошенные галки устали кружить между черных елей и опустились вниз, чтобы снова бродить, разыскивая добычу среди палой листвы, — я плавно вернула курок на место. Пусть и один патрон, но он еще может мне пригодиться. Я убрала револьвер на прежнее место.
Прости, отец, ты не одобрил бы меня. Но я рада, что отомстила.
Всем им отомстила.
ДВОЕ
Тихорецкий пр.
Пасмурный день, хмурый, колючий — он с утра исходил тоской, как мой сосед, вечно небритый Лexa-пузырь. И к вечеру, отмучавшись, перепортил все, что мог, в моей жизни, далее же — самым естественным образом — перетек в траурную фазу беспроглядной октябрьской темени и откровенной непогоды.
Я стоял на остановке трамвая, последней перед кругом, там, где 38-й номер разворачивается и идет в обратную сторону. Я основательно выпил, и мне не было холодно. Несмотря на то что ветер нес мелкую водяную пыль, швыряя ее мне в лицо горстями.
Я стоял, засунув руки в карманы пальто, слегка пошатываясь, вглядывался в тонкие лучи, ползущие по рельсам, и безразлично думал — что будет, если не отойду?
Успею ли почувствовать боль, когда многотонная железная махина боднет меня в грудь? То, что рвалось в душе, было больнее и мучительней — полное равнодушие к собственной судьбе охватило меня. Свет, размытый дождем, надвигался, набирал скорость.
Я стоял в оцепенении. Страшное упрямство, почти безумие… Ну, давай, думал я, давай же!
Я уже видел изумленные глаза женщины в стеклянной светящейся кабине.
И вдруг — что-то мягко, но сильно толкнуло меня в область сердца.
Легкий тычок — но я отлетел в сторону. За доли секунды до того, как скуластая железная морда трамвая сунулась носом на то место, где я только что стоял.
Что-то яркое метнулось мимо меня — одна или две фигуры. Так быстро — словно крупные солнечные зайцы прыгнули и пропали.
Странно, но своими очертаниями они почему-то напомнили мне нас с Кирой — позавчера, когда мы шли с ней по проспекту и я держал над нами раскрытый зонт, точно такими были наши удлиненные тени. Только не светлые.