Четвертое сокровище была старенькая тетя Даша. Она жила в соседней комнате, и это была настоящая пещера Чудес. Там стояло пианино, и громоздились целые горы книг в стеклянных шкафах. На зеленом бархатном диване мурлыкала рыжая пушистая Муся, кошка, гуляющая сама по себе и полная достоинства.
Тетя Даша очень любила Галю — она угощала ее чаем с печеньем, учила играть гаммы и музыкальные пьески. Вместе они пели песенки и читали книги о принцессах, зверях, кораблях и путешествиях.
О своем пятом сокровище Галя еще ничего не знала — оно было как воздух, которым она дышала, и потому она не замечала его.
Но вот однажды настал черный день: Галя проснулась и не узнала свой мир. Все переменилось. Повсюду звучало одно и то же непонятное слово: война. Встревоженные взрослые повторяли его, пугая друг друга: война, война. Люди плакали, прощались, одни провожали других. Многие покидали свои дома, расставались с близкими. Настала полная неразбериха, и сердце Гали трепыхалось от ужаса.
Она решила притаиться. Может быть, если не задавать вопросов взрослым, не вынуждать их отвечать и повторять снова и снова страшное слово — то в молчании удастся избежать и всего, что ужасное слово несет за собой.
Но новые слова сыпались на Галю каждый день: эвакуация. Бомбежка. Маскировка. Продовольственные нормы. Иждивенцы.
Это раньше они были дети страны Советов, которым все лучшее. Теперь они стали иждивенцами — и Галя, и ее брат Сергунок. И еду для них отпускали теперь только по карточкам, и не досыта, а сколько «положено на иждивенца». Старенькая тетя Даша тоже считалась иждивенцем, потому что она не работала, как мама и папа, на заводе. Она давала частные уроки музыки. Но теперь учеников у нее не стало.
Папу Галя потеряла в самом начале зимы — он ушел добровольцем на фронт, и с тех самых пор она больше никогда его не видела.
Братика Сергунка вместе с яслями отправили в эвакуацию. Галя скучала по нему, но радовалась и часто говорила с мамой о том, как братишка будет жить на новом месте — в городе с волшебным названием Самарканд. Там всегда тепло, круглый год растут персики, абрикосы и виноград, и не бывает зимы.
А потом пришло известие, что поезд, в котором вывозили детей, разбомбили — и Галя перестала говорить с мамой о Сергунке.
Каждое утро, просыпаясь, Галя старалась вспомнить свою прежнюю, другую, жизнь. Папин громкий и уверенный голос, запах сдобных булочек, которые пекла мама по выходным, смех Сергунка, песенки на французском языке, которые разучивали ученики тети Даши. Но картинки воспоминаний с каждым днем становились все неувереннее, все зыбче — они как будто отражались в неспокойной воде, дрожали и уходили в темноту. Они стали чем-то ненастоящим, словно мираж.
Настоящей оставалась пустыня.
Ледяная пустыня, в которую с наступлением зимы превратился город, где жила Галя. Это был теперь Ледяной город.
Занесенные сугробами улицы, снежные шапки на крышах домов, на подъездах. Морозные узоры на стеклах, иней на стене в квартире.
Посреди комнаты поставили железную пузатую печку и топили ее чем попало: мебелью и книгами. Спали одетыми, наваливая на себя все одеяла и теплую одежду, какая была в доме. За водой ходили к ближайшему каналу и, оскальзываясь на обледенелых берегах, черпали из полыньи в ведро половником.
И еще была необходимая работа — каждый день ходить за пайком. Падающим от голода людям надо было отстоять длинную очередь в булочной и, «отоварив карточки», получить хлеб «по норме» — 250 грамм работающей маме и по 125 грамм иждивенцам — Гале и тете Даше. Мама работала на заводе, и у нее не было времени стоять в очередях. Поэтому ходили Галя и тетя Даша.
Но тетя Даша часто болела, и тогда шла одна Галя.
Надевая тяжелые валенки и обвязываясь теплым шерстяным платком поверх шубы и шапки, она выходила из дому еще затемно, чтобы занять очередь. Медленно, чувствуя себя тяжелой и неповоротливой, Галя тащилась к булочной по тоненькой тропинке, вытоптанной среди сугробов на проспекте. Иногда на дороге попадались мертвые — они лежали, распахнув в немом крике обледенелые рты, и на их застывшие лица падал снег и не таял.
Мертвых все обходили стороной. Некоторые тела были завернуты в самодельные саваны из простыни или мешковины, и, если кто-то случайно задевал их — они хрустели на морозе или тоненько позвякивали.
Галя не боялась мертвых. Но она научилась опасаться живых.
В очереди говорили о том, что большинству хозяев, державших у себя домашних животных, пришлось съесть своих любимцев: кошек, собак, голубей. О том, как один клоун из цирка съел ученого попугая, которому было 300 лет. А какой-то мальчик чуть не отравился супом из аквариумных рыбок. Рыбки были экзотические, из теплых стран, и одна оказалась ядовитая. Но, по счастью, она была такая маленькая, что яда ее не хватило, чтобы убить мальчика.
Галя стояла в очереди и, вспоминая тети-Дашину кошку Мусю, жалела, что они не решились съесть ее. Муся все равно пропала — выскочила погулять во двор, и вот уж дней десять как не возвращается. Наверное, ее съели другие люди.
Думая о Мусе, Галя почувствовала на себе чей-то взгляд — подняла глаза и увидела тусклое лицо какого-то человека в черной шапке-ушанке. Человек рассматривал ее в упор красными, налитыми кровью глазами и как-то странно пожевывал губами. Причмокивая и втягивая в себя слюну.
Галя вся похолодела от этих звуков — у нее самой подводило живот от голода, и она хорошо понимала, что означает такое причмокивание.
Кто-то рядом закашлялся — и тот человек очнулся. Вид у него сделался виноватый, он отвернулся.
Галя воспользовалась этим и передвинулась в очереди немного назад, уступив свое место тем, кто стоял за нею. Она хотела затеряться в толпе, и ей это удалось.
Прошло пять дней.
Тете Даше стало хуже, и Галя снова отправилась в булочную одна.
В очереди опять говорили о еде. О том, где и как ее раздобыть. О черном рынке. Шептались о людоедах. О том, что у некоторых трупов на улицах не досчитались то руки, то ноги. О том, что люди уже съели всех птиц, кошек,[16] собак и даже крыс и теперь воруют трупы из моргов и с кладбищ, чтобы прокормиться.
И что обезумевшие от голода люди нападают на детей, чтобы насытиться их мясом.
— Ты, дочка, ничего не бойся, — заметив Галю, сказала какая-то тетка с добрым, но смертельно усталым лицом. — Людоедов-то сразу видно — у них глаза пустые. Они уже ничего не соображают, только руками от жадности трясут. Увидишь такого — сразу беги. Ты молодая, еще крепкая. Справишься.
Галя кивнула и оглядела людей, застывших справа и слева от нее черными сгорбленными тенями. Нет ли среди них обуянного жаждой людоеда?
Все потупили взгляды, уперев их в спины впереди стоящих. И только за три шага от Гали какой-то человек отвернулся, скрывая лицо, покачнулся и отступил назад.
Отстояв очередь, Галя получила мокрый, вязкий черный хлеб и пошла с ним домой. Морозы держались сильные, и снег так громко хрустел под ногами, что она не услышала шагов позади. Вдруг за очередным поворотом чья-то тень легла на тропинку рядом с ее тенью. Но из-за угла дома навстречу вышли двое военных с красными повязками на рукавах. Они остановили Галю, спросили, где находится ближайшая больница.
Грея у груди под шубой драгоценный паек, она подробно объяснила им, как идти.
Человек, шедший позади, обогнал ее и ушел вперед. Галя увидела вдалеке его жердеобразную фигуру с поникшей квадратной головой. Голова казалась квадратной из-за черной шапки-ушанки, завязанной под подбородком.
Домой Галя спешила, как могла, изо всех сил. Хотя сил у нее оставалось уже немного: она целую вечность не ела досыта. Укладываясь спать, она воображала себе разные блюда, которые ей хотелось бы отведать. От самых простых: горячей картошки с маслом и блинов до диковинных омаров, которые встречались в тети-Дашиных книжках. Или вот, например, суп из колбасных палочек, о котором рассказывается в сказке про Щелкунчика, — что это такое за суп? Мама никогда такого не готовила. А интересно было бы попробовать, разве нет?
Маме она старалась не говорить о своих съедобных фантазиях — мама работала и очень уставала, но все равно постоянно отдавала Гале часть своей дневной порции хлеба. Она исхудала так, что кожа на ее когда-то полном и румяном лице висела пустыми мешочками на щеках, как у собаки-бульдога.
С каждым днем Гале все страшнее было покидать дом — стоило выйти за дверь, и повсюду в темноте ей мерещился взгляд человека из очереди, тусклые пустые глаза, налитые кровью.
Но старенькая тетя Даша совсем ослабела — у нее начались головокружения, и она, боясь упасть и разбить голову, все реже вставала с дивана у себя в комнате. Она мало ела, отдавая сбереженные кусочки хлеба своей любимице Гале. Она пыталась заменять еду водой. У нее распухли ноги, и она с трудом передвигалась даже по квартире. И вот настал день, когда тетя Даша уже не смогла встать. Она лежала в своей комнате и еле слышно дышала, глядя на пар, тонкой струйкой выходящий из ее рта и улетающий к потолку. Она была в забытьи, и Галя, погладив тетю Дашу по щеке, собралась идти сама добывать еду.
Теперь и дверь подъезда сделалась для Гали слишком тяжелой. Девочка сумела открыть ее, только повиснув на ручке всем телом. Дверь еще и примерзла — ночные морозы опускались ниже 30 градусов, а в подъезде дома осталось уже слишком мало людей. Кто не уехал и не ушел на войну — почти все уже умерли от голода, холода и болезней. Некому стало открывать дверь: дом опустел. Кроме Галиной, оставалась еще на первом этаже обитаемая квартира, в которой жили две женщины — сестры Зубатовы. Но они редко выходили из дому.
Дрожа от холода и поминутно оглядываясь, Галя выбралась из подъезда. Злой ветер дул в Ледяном городе. Он швырялся снегом, и тот колючими иглами впивался в щеки, царапая кожу.
Думая о несчастной тете Даше, о том, что она, возможно, умрет сегодня, Галя шла к булочной. Очередь показалась ей как будто меньше.