Через порог упал рыбкой, перевернулся на спину… Последнее, что увидел, — толпу в дверях и мертвеца, вцепившегося в деревянные борта гроба лунными костлявыми руками. Потом завертелось все и провалилось куда-то в пропасть, к чертям.
Очнулся я утром, на той самой кровати, на которую ложился вечером. В тусклое грязное оконце пробивался неяркий осенний рассвет, на рассохшейся старой раме серебрилась и дрожала крохотная паутинка. Я смотрел, как она трепещет от дуновения сквозняка, через какую-то щель пробиравшегося в дом, и вспоминал, где нахожусь и что случилось вчера.
Единственное, что я помнил отчетливо и в чем не сомневался ни минуты, — это была подрезавшая меня «семерка», из-за которой я пробил колесо. Все остальное казалось маловероятным, смутным и ненастоящим.
Голова, между прочим, болела адски.
Если б не это, я бы, конечно, решил, что все, произошедшее в этом доме вечером — особенно покойник, севший в гробу, и люди, проходящие сквозь запертые двери, — выдумка. Но голова болела как раз в том самом месте, где я вчера расшиб ее о притолоку. Осторожно пощупав лоб, я убедился, что с правой стороны от линии волос у меня обширная, болезненно пульсирующая припухлость. Рядом с постелью валялась свеча — оплывший восковой огрызок.
Может, странная бабка, Елизавета Ивановна, чем-то опоила меня вчера? Какими-нибудь эксклюзивными, экологически чистыми мухоморами прямо с грядки?
Подумав так, я поспешно проверил свои вещи — одежду, куртку и сумку с деньгами и документами. Все оказалось на месте, ничего не пропало. И на том спасибо, сказал я сам себе. Оделся и вышел в горницу, рассчитывая поблагодарить хозяйку за приют и поскорее покинуть это чудное место, полное чертовщины и наваждений.
Однако я никого не нашел: изба стояла пустая. Ни малейших следов хозяйки.
Мало того: если вчера, осматриваясь в доме, я отметил, что строение это захламленное и дряхлое, то сегодня, при белом свете дня, оно показалось мне и вовсе нежилым!
Закопченные, во многих местах побитые окна, почернелые стены, выглядывающие из-под обвисших обоев. Повсюду пыль и плесень в сырых углах под потолком.
И холод — в этом доме очень давно не топили. Воздух был просто ледяным, я видел пар от моего дыхания. Как же я спал в таком холоде?! Кисловатый дух затхлости, который ощутил я еще вчера, усилился. От всего этого мне сделалось не по себе.
Для очистки совести я обошел дом, заглянул во все углы и закоулки, соблюдая предельную осторожность, — вчерашней бабки нигде не оказалось.
Тогда я вынул из кошелька 300 рублей и положил на середину стола, придавив купюры зеленым стаканом, из которого вчера пил молоко. Если старуха вернется — она эти деньги найдет. Если она вообще существует…
Содрогнувшись, я вышел на крыльцо.
Одинокая изба, в которой мне довелось провести эту ночь, стояла почти что посреди леса.
Закопченные полуразрушенные стены старой церкви виднелись сквозь молодые сосенки справа, слева простиралось по-осеннему рыжее поле сухой переросшей некошеной травы, тут и там засоренное тонкими хлыстами молодых осин. Среди бурьяна, блестящего от росы, — несколько домиков.
Они осели и сгорбились трухлявыми крышами, нахохлились, словно коты, подобравшие под себя лапы и спящие на согретой солнышком лужайке с бессмысленно безмятежным видом.
Вся история мертвой деревни предстала передо мной как на ладони. Люди забросили свои дома, и на нехоженых дорогах и улочках начал прорастать молодой лес.
Лес подбирался к спящим людским жилищам и втягивал их в себя. Столько лет жители деревни питались лесными богатствами, и теперь лес медленно восстанавливал справедливость, питаясь людским добром, поглощая нажитое ими имущество.
Развалины старой церкви он тоже силился проглотить, но камень есть камень: труднее подольститься, сложнее втереться в доверие.
А потом какой-то случайный пожар — может быть, от удара молнии — и трухлявые сухие бревна загорелись. Огонь перекинулся от одной избы на другую, на церковь. Уцелел лишь один из домов — тот, в котором я ночевал.
Наверное, потому, что был укрыт каменным строением, зданием церкви. Может быть, это и вправду был дом священника?
А может, все было совсем не так, как мне представилось.
Интересно, есть ли на земле кто-нибудь, кто мог бы рассказать мне историю этой погибшей деревни?
Впрочем, я даже не знаю, как она называется.
Да и что мне до нее, в конце концов?
Я примерно помнил направление, откуда пришел, и теперь шагал в обратную сторону, по пути рассуждая про себя о невозможности того, что случилось ночью, и о собственном душевном здоровье (или нездоровье?).
Спустя час мне повезло: я выбрался, наконец, на трассу.
Первый же автолюбитель, которого я остановил, согласился подкинуть меня до моей машины, брошенной неподалеку от указателя поворота на поселок Хомутляй. Водитель сказал, что это единственное поблизости ответвление от федеральной дороги.
Я поведал водителю (его звали Володя) свою историю о подрезавшей «семерке» и моих ночных приключениях. О тех деталях, в которых сам я не был уверен, умолчал.
Володя посочувствовал мне. И охотно поделился информацией о гараже местного автомобильного гуру, мастера Сергеича.
— Он, если хочешь, это колесо тебе отбортует, на камеру посадит — легко на нем до Москвы доедешь. Давай сейчас возьмем твое колесо, я тебя сразу к нему отвезу! — предложил Володя.
Он даже помог мне снять пробитое колесо. Потом мы вместе поехали к Сергеичу, и тот, с шутками и прибаутками, как-то между делом, болтая с Володей, за полчаса все сделал. Денег Сергеич взял с меня совсем не много, а Володя, привезший меня обратно к машине, и вовсе ничего за помощь не запросил.
«Да пустяки! Все ж мы люди-человеки. Когда-нибудь и ты мне поможешь. Если нагряну к тебе в Москву», — на прощание Володя хитро подмигнул мне и уехал на своей старенькой, дребезжащей «Ниве».
А я завел свою японскую малышку и спустя полчаса все-таки закончил путь, отыскав среди живописных тамбовских пейзажей пансионат «Тихий угол».
Пока молодой курносый портье искал мою бронь, изучая данные моего паспорта и сверяя их с записями у себя в компьютере, я решил немножко расспросить его.
— Скажи-ка, а много ли тут деревень поблизости? — спросил я.
— Да ни одной, — усмехнулся парень. — Будьте спокойны, тут у нас и вправду тихий угол. Глушь! Тут даже персонал нанять негде было — все городские.
— Да ну? Что, даже горничные? Даже посудомойки?
— Нет, ну из поселка еще есть люди. Так то ж поселок. Там магазины, клуб…
— Ну да. А все-таки на карте какая-то деревня была. Там еще развалины старой церкви… Не знаешь, что это за деревня?
— Может, Горелая? Только там никаких развалин нету. Деревушка совсем небольшая.
— Странно. А мне говорили — церковь каменная. Развалины…
Портье поднял голову и, заметив мой разочарованный вид, подумал и сказал:
— Вообще-то я тоже слышал про развалины. Только никогда не видел их. У нас ходят слухи, что эту самую деревню Горелое основали переселенцы. С какого-то старого места сюда пришли. Было где-то у них село и там церквушка каменная, батюшка местный в ней служил. Но в 30-е годы, при советской власти, когда с религией сильно боролись, эти деревенские своего попа расстреляли вместе с попадьей. Сами. Он им запретил церковь грабить, стыдил, активистов ругал. Ну и нашелся там у них какой-то отморозок — и попа с попадьей расстреляли, и церковь в отместку подожгли.
Но от горящей церкви и вся деревня загорелась. Так что люди там больше жить не могли. Отстраиваться по новой почему-то не стали. Кто уцелел, ушли на другое место. А новую деревню для памяти Горелой назвали. Если честно, у нас многие думают, что неспроста они все оттуда ушли. Мутная какая-то история там приключилась. Никто правды не рассказал. Но уже и не расскажет, конечно.
— М-да, интересно, — сказал я.
— Да чего тут интересного! — ухмыльнулся портье. — Вот вечером у нас дискотека будет — вот то да. Приходите. — Он вернул мне паспорт и передал ключ от номера.
В «Тихом углу» я пробыл не меньше недели. Отдохнул, сил набрался. К людям подобрел. Живые, они все-таки поприятнее мертвых, что ни говори.
Я не однажды пытался после отыскать ту заброшенную деревню с призраками и развалинами горелой церкви. Но больше мне это ни разу не удалось. Возможно, это капризы моей полосатой, как зебра, судьбы. А может быть, у призраков тоже случаются приступы мизантропии. И они попросту не желают встречаться с людьми.
МЕДВЕДЬ
Смоленская область
Поначалу никакого страха мы не испытывали — ни я, ни товарищи мои. Страх появился потом.
Он нарастал постепенно, подспудно. Когда мы поняли, что всему случившемуся нет рационального объяснения. Когда стало ясно, что мы перешли какую-то зыбкую грань, которую переходить не стоило. Когда осознали, что надеяться на время бессмысленно: не уляжется ничего, не забудется, не утрясется.
Наоборот. С каждым годом тревога наша будет усиливаться.
Встречаясь, мы предпочитаем не говорить о том, что нам довелось увидеть. Мы всегда соблюдаем этот молчаливый уговор, потому что… Мы знаем — почему.
Осенью 2007 года мы с двумя товарищами и коллегами по работе, Виктором Харитоновым и Леней Бортником, выбрались поохотиться в места, о которых нам рассказал кто-то из приятелей. Дескать, от Москвы недалеко, а леса там глухие и дичь практически непуганая. Вокруг полно пустующих деревенских домов, и местное население только радо гостям, поскольку возможностей заработать там немного. Крестьяне живут, в основном, натуральным хозяйством, и продукты у них дешевы.
Поверив таким рекомендациям, мы оформили двухнедельные отпуска и прибыли в деревеньку на окраине Смоленской области, вблизи белорусской границы и крохотных, не отмеченных на карте притоков реки Угры.
Ржавый «пазик» — эти мастодонты, оказывается, все еще ползают по здешним дорогам — высадил нас под дождем у развилки. Водитель сказал, что обычно он подвозит пассажиров к самой деревне, но теперь… «Сами видите! Развезло. Сяду здесь на брюхо — кто вытаскивать станет?»