[87]. В целом данные показывают, что поведение, которое стало гораздо более социально приемлемым за последние шестьдесят лет, с большой вероятностью приходится по вкусу именно мужчинам. Сейчас подходящее время для того, чтобы быть фетишистом, потребителем секс-услуг, пользователем порносайтов и плейбоем. Сексуальный либерализм оказался наиболее выгодным для социосексуалов, и эти люди в подавляющем большинстве являются мужчинами.
Но были и другие бенефициары сексуального освобождения – прежде всего, лесбиянки, геи и бисексуалы, чьи отношения теперь впервые не только декриминализированы, но и пользуются официальным признанием во многих странах. Снижение уровня гомофобии на Западе за последнее столетие поистине примечательно. В 1983 году добрая половина респондентов «Британского исследования социальных установок» сообщила, что «сексуальные отношения между взрослыми людьми одного пола – это всегда неправильно»[88]. К 2012 году доля людей, все еще придерживающихся такого мнения, сократилась более чем вдвое, а годом позже однополые браки были признаны консервативным правительством в Англии и Уэльсе. Начиная с 2001 года однополые браки были легализованы в десятках других стран, в том числе в США в 2015 году[89]. Эта перспектива была почти немыслима в разгар эпидемии СПИДа в 1989 году, когда Эндрю Салливан в известном американском издании впервые обосновал необходимость этой реформы[90].
Любое столь же радикальное историческое преобразование, как сексуальная революция, будет иметь разнообразные последствия, как положительные, так и отрицательные. Однако основной момент, на котором я хочу сосредоточиться в этой книге, заключается в следующем: ошибочно прямолинейно интерпретировать этот исторический период как пример «прогресса». В отношении религии так называемого прогресса я являюсь вероотступницей: я не верю в существование чего-то вроде постепенного, неизбежного движения к благу, которое Мартин Лютер Кинг-младший так славно описал как «дугу моральной вселенной», склоняющуюся к справедливости. Каждое социальное изменение имеет плюсы и минусы, однако этот факт затемняется в примитивном прогрессистском нарративе, не оставляющем места для сложности.
Секс связан с определенными отношениями, что, конечно, может означать, что любящий партнер нуждается в другом любящем партнере. Но, помимо того, это может означать, что фетишист со вкусом к садомазохизму, вуайеризму или грязному нижнему белью нуждается в других людях, которые будут участвовать в его фетише, точно так же как покупатель секс-услуг нуждается в том, кто ими торгует, а любитель порно нуждается в порно-производителях. Это не является проблемой для такого теоретика, как Гейл Рубин, которая указала бы на то, что есть множество людей (в основном, по необходимости, женщин), которые способны удовлетворить эти желания – иногда добровольно, иногда в обмен на финансовую компенсацию. Однако такая точка зрения недооценивает, до какой степени участники свободного рынка секс-услуг могут подвергаться более или менее тонким формам принуждения, подобно тому как рабочие в экономической системе действуют в ответ на стимулы и ограничения.
Рубин и ее союзницы, несомненно, были бы потрясены сравнением между ними и британским премьер-министром Маргарет Тэтчер. Однако их подход к сексуальной этике прекрасно резюмируется заявлением Тэтчер, сделанным во время интервью 1987 года: «Общества не существует». С тех пор эта фраза стала печально известной в британской политике. Критики «железной леди» часто интерпретируют это высказывание как выражение алчного и порой жестокого индивидуализма, который олицетворяет Тэтчер. Несмотря на свою партийную принадлежность, Тэтчер не была консерватором с маленькой буквы «к». Она не стремилась что-либо законсервировать. Напротив, она сознательно проводила процесс созидательного разрушения, избавляясь от старого, чтобы освободить место для нового. Сторонники Тэтчер настаивают на том, что это было необходимо, утверждая, например, что угледобывающая промышленность давно дышала на ладан. Однако критики Тэтчер отмечают, что разрушения, вызванные ее агрессивным вмешательством, привели к долгосрочным бедствиям – особенно в ныне постиндустриальных районах Британии – и что именно эти бедствия в конечном счете стали причиной дальнейших потрясений, о которых возвестил референдум о Брексите 2016 года.
Тэтчер действовала вопреки директиве Г. К. Честертона, изложенной в следующем известном отрывке:
В деле реформации, покуда она должна отличаться от деформации, есть один простой принцип, который, вероятно, назовут парадоксом. Возьмем какой-нибудь закон или институт. Представим его в виде ворот, которые стоят поперек дороги. Современный реформатор беспечно подходит к этим воротам и говорит: «Я не вижу в них никакой пользы, поэтому давайте их снесем». На что более умный реформатор отвечает: «Если ты не видишь в них пользы, то я ни в коем случае не позволю тебе их сносить. Пойди и подумай. И только когда ты сможешь объяснить мне, какая в них польза, я, возможно, дам свое согласие на снос[91].
Честертон подчеркивает, что человек, который не понимает цели существования социального института, может быть подпущен к его реформации в самую последнюю очередь. Наш мир – огромный и динамичный. Настолько, что буквально никто не способен полностью понять его или предсказать, как его системы будут реагировать на изменения. Притча Честертона о воротах должна побудить потенциальных реформаторов к осторожности, поскольку такая штука, как общество, действительно существует, и она сложнее, чем любой из нас может себе представить.
Однако сторонники тэтчеризма от сексуальной революции не признают деликатной и реляционной природы сексуальной культуры и поэтому не могут понять, что общество состоит как из «щук», так и из «пескарей», а также из людей, которые в разное время могут играть обе эти роли («полужертва, полусоучастник», как выразилась Симона де Бовуар). В предлагаемом ими анализе люди могут быть представлены исключительно как свободнопарящие атомизированные индивиды, которые заботятся только о себе и готовы все отдать, чтобы хорошо провести время. Соответственно, когда они видят табу – скажем, запрет секса с куриными тушами, – они предполагают, что если на ум не приходит очевидная цель этого запрета, то табу, должно быть, и не нужно вовсе. Они ошибочно думают, что, устранив все табу, мы все станем свободными и сможем делать абсолютно свободный выбор в отношении своей сексуальной жизни – выбор из всех тех восхитительных вариантов, которые оказались в нашем меню благодаря сексуальной революции («Что желаете сегодня, сэр? В нашем меню есть замечательная курочка!»).
Однако в действительности наш выбор сильно ограничен. Не только потому, что мы погружены в окружающую нас культуру и испытываем влияние существующих в ней идей и ценностей, но также и потому, что секс – это социальная деятельность, требующая участия других людей. Допустим, что я молодая студентка, ищущая парня в моем университете двадцать первого века, и при этом я не хочу заниматься сексом до брака. В таком случае я обнаружу, что мои возможности значительно ограничены, хотя еще 70 лет назад у меня не возникло бы проблем из-за этого. Когда секс до брака является социальной нормой и когда почти все другие женщины, конкурирующие в моем сегменте сексуального рынка, готовы «отдаться» на первом или втором свидании, нежелание делать то же самое ставит меня в невыгодное конкурентное положение. Сторонница полового воздержания должна быть либо чрезвычайно привлекательной, чтобы превзойти своих более податливых сверстниц, либо она должна довольствоваться весьма ограниченным кругом знакомств, куда входят только те мужчины, которые считаются столь же необычными, как и она сама. Чудаковатость имеет свою цену.
Нарратив о «прогрессе» маскирует проблему социальной взаимозависимости, представляя историю как простую восходящую траекторию – как если бы мы все становились все более свободными по мере преодоления отживших свой век ограничений. Но есть и другая возможность понимания истории, возможно, менее обнадеживающая, однако не закрывающая глаза на неоспоримый факт существования конфликтов и необходимость поиска компромиссов.
На изнанке истории
Прогрессистскому нарративу мы должны противопоставить точку зрения, согласно которой общество находится в процессе постоянных трансформаций, о чем напоминают работы марксистского критика Рэймонда Уильямса. Как пишет Уильямс, в культуре всегда одновременно сосуществуют господствующие, остаточные и только зарождающиеся элементы, и все они находятся в конфликтных отношениях друг с другом[92]. Мы склонны превозносить исторических деятелей, которые участвовали в становлении тех зарождающихся культурных штаммов, которые впоследствии стали господствующими. Про таких людей говорят, что они опередили свое время и получили признание лишь постфактум, иногда уже после их смерти (что особенно способствует романтизации таких историй). При этом обычно мы уделяем меньше внимания людям, которые были частью остаточных культурных явлений – возможно, когда-то господствовавших, но со временем сошедших на нет. Мы чтим людей, чьи идеологии одержали верх, возможно, ощущая себя причастными к их успеху, и гораздо меньше думаем о тех, кто оказался среди проигравших.
Печально известная активистка Мэри Уайтхаус – одна из неудачниц истории. Родившаяся в 1910 году, она никогда не отказывалась от своих эдвардианских убеждений – даже тогда, когда общество, которое она знала, рухнуло у нее на глазах. Ужасаясь появлению секса и насилия на британских телеэкранах, начиная с 1960-х она на протяжении 37 лет организовывала кампании по рассылке писем, пытаясь остановить формирование того, что она называла «обществом вседозволенности». Современник Уайтхаус описал ее в «Файненшл таймс» как «маленького Кнуда, заклинающего волны моральной низости отступить»