Тарас запрокинул голову и из его глотки раздался гулкий грудной вой. Колченог помедлил и подхватил, тонко подвывая.
Шеляга взревел и бросился вперед.
Вой оборвался. Тарас метнулся в сторону и, увернувшись от топора, юркнул Сашке за спину. Шеляга услышал, как хекнул позади Кондрат, схватившись с мертвым охотником, но обернуться и помочь уже не сумел, потому что подле него одним длинным прыжком очутился Колченог. Сашка вновь занес топор, но Колченог кинулся ему под колени и повалил на спину, а попенок навалился сверху и обвил Сашку ногами в поясе. Прямо перед лицом клацнули зубы-иголки, но Шеляга зарядил попенку в скулу локтем, следом добавил кулаком, и мертвец слетел с него кубарем. Сашка забарахтал ногами, отползая, но Колченог сграбастал его под колени, притянул к себе и саданул в отбитый пах когтистой пятерней. Сашка взревел. Ослепнув на миг от боли и не думая, выставил перед собой топорище. В дерево тут же впились зубы, метившие в открытую шею. Колченог зарычал, вцепился Шеляге в лицо, рванул влево, вправо, раздирая когтями кожу. Сашка из последних сил оттолкнул его от себя, а когда ощеренная слюнявая пасть снова устремилась к его шее, коротко ударил в нее обухом.
Влажно треснула челюсть. Колченог взвигнул, отпрянул, заелозил, засучил ногами, и Шеляга, извернувшись, рубанул ему топором под ребра. Тот скатился набок, завертелся на снегу, замельтешил, пытаясь подняться на четвереньки. Но теперь уже Шеляга навалился на него сверху, уселся на живот, не давая встать. Хрипло дыша, он вытянул из-за пазухи кол, направил острие в рану от топора и налег всем весом. Кол с хрустом раздвинул ребра, вошел в плоть на две пяди, и Колченог мелко задрожал всем телом, заскулил и тут же стих.
Сашка поднялся на ноги, потянул кол обратно, и тот вышел с мокрым чмокающим звуком. Не успел Шеляга распрямиться, как справа метнулся к нему очухавшийся попенок, растянулся в прыжке, раззявив черный рот, но налетел на выставленный кол. Острие пропороло тонкую кожу, пробило нутро, вышло со спины, и мертвец обмяк, утягивая за собой на землю Сашку.
Шеляга успел встать на одно колено, когда услышал шаги за спиной. Кол вытащить времени уже не было. Его схватили за воротник, дернули вверх, и он поднялся, развернулся и не глядя полоснул ножом.
Кондрат попятился от него. За спиной заики извивался пригвозденный к дереву вилами Тарас. Кондрат обхватил руками свою шею, а между пальцев струилась и исходила паром в холодном воздухе кровь.
Сашка посмотрел на нож в своей руке. Кондрат осел перед ним на землю и медленно завалился на спину. Снег вокруг его головы начал стремительно чернеть.
Морозный лесной сумрак перед лицом Сашки сгустился, налился чернильной темнотой, и в этой темноте вспыхнули угольками, разгорелись и запылали нездешним чужим светом бездушные буркала.
Шеляга закричал. И бросился бежать.
Хлестали по лицу ветки, на голову сыпались шишки и падали слежавшиеся шапки снега, но Сашка не обращал на это внимания. Он мчался сквозь лес, ломая наст, проваливаясь по колено и совсем не разбирая дороги.
Он выбивается из сил. Дыхание вырывается изо рта сиплым свистом. Руки налиты свинцом, и он не в силах их поднять. Ноги заплетаются одна за другую, но он все еще бежит. Огибает буреломы, шлепает ногами по болотине, и в каждой тени ему мерещится холодный взгляд. Он поднимается на очередной пригорок, скатывается со склона, вконец обессилевший, встает и ломится вперед сквозь густой кустарник. Продирается, путаясь в ветках, хрипя и рыча, мечется, оплетенный по руками и ногам. Ревет медведем, прет, уже не понимая, шагает ли он или рухнет сейчас, не сумев переставить ногу. Вырывается из цепких, царапающих пут, делает шаг и падает, оступившись на мшистом камне.
Шеляга поднялся, утирая с лица снег онемевшими от мороза холодными пальцами. Дыхание клокотало в груди, он не успевал выдохнуть, как снова силился вдохнуть. Перед глазами качались радужные круги.
Перед ним, посреди крохотной полянки лежит белое обнаженное тело, разметавшееся и выставившее к небу красные истерзанные внутренности.
Перед ним на снегу лежал застывший Кондрат. Натекшая из перерезанного горла кровь образовала вокруг головы черный нимб.
А за телом поднимается с земли и свивается в человеческую фигуру с горящими глазами лесной мрак.
Он был наг, но его нагота словно источала сияние. Словно вся та темнота, что соткала его, прошла через его глаза и, очистившись, обратилась во свет.
Он мягко ступает босыми ногами по мху.
Лицо его, обрамленное нежными кудрями, словно всегда было знакомо Шеляге. Эти раны на лбу, на ладонях и стунях, эти мягкие и кроткие черты, это сквозящее в каждой морщинке смирение и всепрощение.
Он шагает к Сашке и кладет ему два пальца правой руки на лоб.
Шелягу вновь охватило, закружило в водовороте это дурманящее, опьяняющее чувство. Он словно вернулся домой к любящему и так долго ждавшему его отцу. Он почувствовал, как от от самых пяток до кончиков волос по его телу пробежало тепло. Как захлестнули его волной, смывающей всякую скверну, любовь, покой, благодать…
…и голод. Сашка опускается на колени, поднимает оброненный кусок мяса, впивается в него зубами и начинает жрать. Откусывает большие куски, жует их, и кровь, наполняющая рот, кажется ему амброзией.
Шеляга оторвался от тела Кондрата и поднял взгляд наверх. На него смотрели горящие неземным огнем глаза. А ниже разошлись в улыбке чувственные губы, обнажив ряд острых заточенных зубов. Раздался голос, тихий, глубокий и ласковый:
– За моей спиной, там, откуда я пришел, никого не осталось. Лишь пустые леса, города, да села. Поведешь ли ты меня вперед? Понесешь ли мое слово людям.
И Сашка начинает рыдать и трясти кудлатой головой. Он целует ему ноги, молит его пощадить, отпустить, ибо не вынести ему такой крест ни за что, никогда в жизни.
И Шеляга, чувствуя, как шатается вокруг него умирающий, съежившийся от страха мир, засмеялся, радостно и легко.
Он поднялся с колен, скинул с себя одежду, ибо не было более греха, который он мог бы ей утаить. Потянулся, хрустнув плечами, и понял, что не ощущает холода. Подошел к Тарасу, тихо поскуливавшему у дерева, дернул на себя вилы, высвобождая его. Тарас тут же кинулся к Сашкиным ногам. Прильнул, зажимая рукой рану в животе, и принялся облизывать измазанную в крови Шелягину ладонь.
И они втроем пошли вперед по тропинке, туда, где в сереющем предрассветном сумраке горели огни деревни.
Пробуждение
Каждый вечер охотники точили ножи и кормили духов, подливая в костер водку и бросая куски хлеба. Но старые ритуалы, пережившие сами народы, которые их породили, не давали результата – зверя не было. Старые широкие тропы располосовывали горные хребты, но по этим тропам уже давно не ходили бараны. Лишь валялось повсюду высохшее баранье дерьмо, виднелись полустертые отпечатки копыт, встречались редкие деревца с содранной бараньими рогами корой да попадались время от времени оплывшие от дождей заброшенные лежки.
Они переходили с хребта на хребет, кряхтя под тяжестью рюкзаков, матерясь из-за натертых винтовочными ремнями плеч и покрикивая от боли, когда на исходе дня начинало сводить ноги в очередном подъеме. День за днем, уже полторы недели они то сваливались по крутым распадкам и руслам ручьев в кишащие мошкой долины, то поднимались по зыбким серым осыпям и протискивались через частоколы скальных останцев к вершинам гор, чтобы сверху часами рассматривать открывавшиеся взору цирки и плато. Смотрели, покуда глаза не начинали болеть от изломанной паутины скальных осколков и унылой бурой палитры замшелых камней.
Вечерами становились на ночлег, стараясь выбирать место повыше, чтобы спастись от мошки и комаров, но насекомые доставали даже на продуваемых всеми ветрами вершинах, и Степану начинало казаться, что в этих горах и нет никого, кроме жужжащего гнуса и их троих. На самом деле, Степан уже жалел, что согласился на эту охоту. Барана планомерно выбивали много лет, и теперь все тяжелее было найти достойного трофейного зверя. А уж такого, как просил заказчик, – и в лучшие годы нелегко добывали.
Сюда не вели дороги, не добивала мобильная связь, и даже самые отчаянные туристы редко забредали в такую глушь. Единственной ниточкой, протянувшейся, к цивилизации был спутниковый телефон, и каждый вечер перед сном Басурман звонил по нему в поселок, ютившийся на востоке, где горные хребты обрывались и скатывались в пойму широкой извилистой реки. Басурман выходил из палатки, долго сидел на камнях, раздраженно чесал наползавшую на самые скулы черную бороду, ожидая, пока появится связь, а потом общался с вертолетчиками, которые забросили их в горы и должны были забрать вместе с трофеем:
– Алло! Алло, бля! Михалыч, слышишь меня? Да связь говно. Нет, не нашли пока. Нет. Прогноз какой? Дождь? Когда? Надолго затянет? Блядь. Не, не надо, мы тут перештормуем. Не. Все нормально. Нет зверя, вообще ничего не видели. Да. Завтра в то же время. Все, спасибо! Семье привет передавай.
А наутро они снова выходили на маршрут, и хребты для них сливались в единое целое, замыкались кругами, и опоясывались туманами, превращаясь в серый сумрачный лимб.
Слава охотника бежала впереди Басурмана уже долгие годы и заказчик, конечно, обратился сперва к нему, вроде как даже лично прилетел из Москвы договариваться. Ну а Басурман уже пришел к Степану с Угаром с предложением присоединиться. Клиент просил найти пятнадцатилетнего барана, шкура нужна была целиком – на чучело. На вопрос Степана, почему сам клиент не желает охотиться, Басурман лишь пожал плечами – хрен их, москвичей, разберет. Наверное, просто чучело закажет у таксидермиста, да за границу загонит. Или у себя поставит. Неважно, главное, что платит.
– Сам я, мужики, не вытяну, – объяснял Басурман. – Если и возьму его один, то все равно хуй утащу. И вдвоем тоже рисково – идти далеко придется, поиск долгий будет. Надо втроем. Если найдем барана – один трофей обратно потащит, двое припасы делят. Бабки – об колено, поровну на всех. Вы парни опытные, втроем точно управимся.