Протоиерей, до этого высившийся над алтарем сумрачным сутулым вороном, заговорил. Голос его, глубокий и зычный, забился в стенах церкви, и почудилось Григорию, будто лик святого за алтарем потемнел, а на нем все сильнее заполыхали красным жаром глаза-угольки.
– Владыка духов и всякой плоти, живой али мертвой, от креста отрекшися, взываю к тебе! Сам, Владыка, верни душу усопшего раба твоего Алексея в мир грешный, в смертную юдоль, где царят мука, скорбь и стенание…
За спиной завыла старуха. Как плакальщица на похоронах – надсадно и глубоко.
Григорий почувствовал, как его спина покрылась бисером ледяного пота. Кожа словно стянулась на теле, а где-то внутри, под самым сердцем, зашевелился холодный комок. Григорий не знал, никогда не слышал слов настоящих молитв, но неправильность, липкая иррациональность того, что читал протоиерей, тонкими иглами проникла под самые его ребра. Там, внутри, забилось, закричало то темное, глубинное чувство, что заложено в каждом человеке и оберегает его от темных троп. Сапнов вдруг ясно осознал, что он сам вступил на такую тропу, и жизнь его, до этого озаренная светом, осталась в стороне. Он отверг все то, что ведомо человеку, что упорядочивает его бытие, и впереди лишь пульсирующий хаос и тьма, в которой предстоит идти наугад, не ведая, что ждет во мраке.
Когда прозвучало последнее, четвертое «Аминь!» мертвый сын Сапнова распахнул мутные глаза, повернул голову к отцу и под торжествующий вой старухи сказал:
– Приходи, папа.
За спиной у Григория раздалось хлопанье крыльев, и забились в тесных стенах гортанные крики. Обернувшись, Сапнов увидел воздевшую руки Маранью, а над ней, еле видимые в полумраке, кружили хищные тени. Стая ворон расселась вокруг старухи, птицы замолкли и выжидающе уставились на Григория глазами-бусинками. Раздался голос Мараньи:
– Они приведут тебя, куда надо. Когда вернешься сам, вернут тебе сына. Два дня с ним проведешь и на закате второго дня явишься сюда – уговор исполнить. Ступай и лукошко не забудь. Там, куда ты пойдешь, – никакого своеволия. Доберешься до места, подношение оставишь и сразу обратно. Понял?
Сапнов кивнул. Птицы зашелестели крыльями, захлопал взмолотый воздух. Вороны одна за другой устремились на улицу, и Григорий пошел вслед за ними. Выходя в прохладный ночной сумрак, он услышал, как старуха прохрипела, обращаясь к протоиерею:
– Как вернется, глаз с него не спускай.
Птицы уводили его все дальше и дальше, прочь от людских жилищ, в сырую лесную мглу. Невыносимо горели стертые с непривычки ноги. Рубашка липла к взопревшему телу. Пылали легкие, все сильнее давила на грудь тяжелая одышка.
Григорий брел по колено в траве, касаясь руками возникающих из мрака замшелых стволов, вглядывался в переплетения ветвей, где, то и дело перечеркивая еле видное небо, проносились черными стрелами его проводники. Ему казалось, что в темных травах таятся невидимые звери, жарко дышат, согревая горячими боками неспокойное зеленое море, и он вздрагивал от каждого шороха и треска в чаще леса.
На отдых остановились, когда птицы вывели его из леса на смрадное, укутанное туманами болото. Григорий проковылял по притопленной гати к видневшемуся невдалеке островку, втиснул грузное взмокшее тело между холодными камнями. Долго шумно дышал, пока не унялось сердце, и вслушивался в тревожные крики чертей в бурьянах.
Птицы расселись вокруг, испытующе глядя на Сапнова, и он, опомнясь, подтянул лукошко, снял с него платок, но тут же в ужасе отдернул руку. Вместо ягоды корзинка была полна окрапленными кровью куриными головами. Под издевательский клекот ворон он запахнул лукошко платком и отставил подальше.
Едва рассвело, птицы, крича, взвились вверх, и Григорий поплелся за ними, еле переставляя распухшие ноги. В утренней дымке ему мерещились странные изломанные тени, проплывавшие мимо. Влажный воздух наполнился тихими шепотками, и отупевшему от усталости Григорию казалось, что болото это – та самая граница между миром живых и мертвых, где блуждают неприкаянные души, лимб, в котором усопшие вынуждены скитаться в поисках пути в истинное посмертие. И по пути этому брел сейчас он сам, ведомый зловещими птицами.
Рассвело, туман рассеялся, но солнце не прогревало воздух, словно свет его бил из далекого чужого мира. Гать оборвалась у поля, покрытого колтунами желтой травы. Поле тянулось до самого горизонта. Посреди поля высился одинокий холм, и Григорий прибавил шаг, устремляясь к нему. Вороны расселись в траве за его спиной и стихли.
Сапнов шагал к холму, спотыкаясь о кочки и проваливаясь в подтопленные ямы. Вскоре он уже различил неясное пятно на вершине холма, и пятно оказалось почерневшим от времени срубом, окруженным неровными, поднятыми на тонкие невысокие столбцы, покосившимися бдынами с двускатными крышами. У Григория полыхнуло в груди, он перешел на бег.
Тяжело дыша, поднялся по склону. Со столбцов на него смотрели вырезанные в дереве лица, искривленные, застывшие в скорбном крике. Григорий останавливался возле каждого бдына и клал под маленькую крышу куриную голову из лукошка. Когда лукошко опустело, Сапнов отбросил его в сторону, а сам выбрался на вершину холма.
Сруб высился зловещим наростом, упирался острым коньком в мутное небо, с крыши поднимался дымок. Григорий обошел сруб по кругу, но ни двери, ни окна не нашел – лишь сырые стены по всем четырем сторонам, сложенные замком. Он собрался идти обратно, но изнутри внезапно донесся шорох и тихий перестук. Сердце Сапнова замерло в груди, и он бросился к стене, прижался к венцу, жадно прислушиваясь.
Внутри кто-то тихо ходил, было слышно, как скрипят доски под ногами. Григорий, позабыв обо всем на свете, вытащил из кармана складной нож, упал перед стеной на колени и принялся лезвием выковыривать мох из стыка. Вскоре он расчистил узкую щель, и из щели потянуло топленым жиром, дымом и смрадом немытых тел. Звуки стали громче, и Григорий припал к щели, силясь что-либо разглядеть в темноте. Он увидел тлеющий костер на полу в углу, окруженный битыми черепками и щепками, а возле очага, на краю освещенного пятна кто-то сидел, сгорбившись и подперев подбородок кулаком.
– Сынок! – хриплым шепотом зовет Григорий.
Из темноты донеслось еле слышное шуршание, в щели мелькнуло лицо. Чумазая кожа, курносый нос, светлые взъерошенные волосы.
– Папа! – зашептал Лешка. – Уходи скорее! Тебе нельзя смотреть – он заметит! Уходи!
– Кто заметит, сынок?
– Тот, у кого вы меня вымолили. Уходи, папа, не то будет худо, прошу тебя. Отсюда меня не забрать, они сами приведут.
Григорий поднял с земли вытянутый мох, чтобы заложить щель обратно.
– Пока, сынок, я жду тебя.
Лешка собрался ответить, но из темноты за его спиной появилась белая ладонь с мертвенно-зелеными ногтями и зажала ему рот. Глаза сына округлились, он замычал, забился, но вторая рука обхватила его за шею и утянула в темноту.
– Сынок! – закричал Сапнов. – Алеша! Пусти его, сука! Пусти, блядь!
В ярости и отчаянии, он замолотил по стене кулаками, сбивая их в кровь, и снова услышал скрип шагов. Григорий прильнул к щели, и в этот же момент что-то ударило по стене изнутри так, что весь сруб содрогнулся. Далеко, где-то на болотах завыли собаки. Сапнов отскочил назад от неожиданности и испуга. Он оступился, рухнул на спину и покатился по склону. Мелькнуло перед глазами небо, дрожащий от нечеловеческих ударов сруб, клочья травы. Удар в затылок, вспыхнули облака, заливая поле ослепляющим светом, а потом пришла мягкая, нежная тьма забытья.
Григорий очнулся от криков. Вдалеке у края болота кружили вороны, и карканье их, заунывное и протяжное, отдавалось в голове пульсирующей болью. Он с трудом поднялся на ноги и увидел, что в стене сруба зияет неровный проем с выщербленными краями, а земля под ним усыпана мелкими щепками. Григорий, шатаясь, поднялся к дому и осторожно ступил внутрь. Пусто, лишь тлеют в углу последние седые угли. Выступивший пот вновь пропитал затвердевшую рубашку, дыхание словно перехватила ледяная рука. Он со всех ног побежал к птицам, и они повели его обратно тропами, сокрытыми от живых и мертвых.
Маранья с сыном ждали его у подъезда. Григорий выскочил из машины, растрепанный, мокрый, грязный, и устремился к Алешке, но старуха преградила ему дорогу:
– Ты, тварь, – зашипела она. – Что наделал, знаешь? Всех под нож подвел!
Григорий попытался проскочить мимо Мараньи, но она ухватила его за лацкан пиджака когтистыми пальцами:
– Куда?! Слушай внимательно, сынок! Нас за твое самоволие накажут, а ты уже наказан. Но наказание уговора не снимает. Два дня у тебя на все. На исходе второго дня явишься в церковь. Понял?
– Какое наказание? – выдохнул Григорий.
Старуха отпустила его и, ухмыляясь, кивнула в сторону сына. Сапнов подошел к нему ближе. Лешка сидел на лавке, не глядя на отца.
– Сынок, – позвал его Григорий. – Лешенька…
Сын не шевельнулся, будто не услышал.
– Сыночек, – Сапнов неловко обнял сына, прижал к себе, но Леша не ответил на его объятья. Григорий почувствовал холод его тела под руками. Он заглянул в лицо сыну. Бледность, мертвенная и неестественная. Синие губы. Налившиеся тени под глазами. Расплывшиеся кляксами зрачки.
Мертвый сын встал с лавки и мимо Григория прошел в подъезд. Утренний двор, еще скованный цепями сна, пронзил долгий крик, полный боли и отчаяния.
До вечера Григорий сидел рядом с сыном в его комнате. Каждые пять минут звонила жена, уехавшая к матери еще две недели назад. Григорий не брал трубку. Знал, что не сможет соврать, не удержит дрожь в голосе. Жена еще ничего не знала про Алешку.
Сын устроился на краю своей детской кроватки и смотрел в окно на угрюмых голубей, нахохлившихся на карнизе. Он сидел, ровно держа спину и сложив руки на коленях. Ни движения, ни звука. Григорий пытался говорить с ним, приносил Лешке чай, шоколад и его любимые, но сын лишь сидел, повернув голову в сторону окна, и не шевелился. Приходил Тишка, их кот, терся под ногами Лешки, задевая бледные ступни подрагивающим хвостом, урчал, поднимался на задние лапы, просясь на руки, но сын не видел кота.