Григорий долго рыдал на кухне, проклиная себя и свою затею, и плач его прервал кошачий вопль, донесшийся из спальни сына. Крик боли, предсмертный и захлебывающийся. Сапнов вбежал в спальню и увидел скорчившегося на полу сына. Тот стоял на коленях, а под ним, еле-еле шевеля лапами, бился в последних судорогах Тишка. Из пасти вместе с пузырящейся кровью вырвалось последнее, протяжное урчание. Сын поднял безразличное лицо, покрытое царапинами. По губам Лешки стекало красное, к перемазанной щеке прилип клок шерсти. Сын встал, оставив умирающего кота, уселся на кровать, сложил руки на коленях и отвернулся к окну, где испуганные кошачьим криком голуби по одному возвращались на карниз.
Маранью Сапнов нашел там же под мостом. Старуха раскладывала на земле кости, не обращая внимания на Григория, стоящего над ней с топором в руке.
– Сына верните, суки, – сказал Григорий.
– А тебе его вернули, – голос Мараньи звучал делано беспечно. – Мы свою часть уговора выполнили. Это ты полез, куда не просят. Вот и расплата. Про завтра не забыл?
Ожидая ответа, она уставилась на Григория склизким бельмом, и он коротко ухнул ее обухом в скулу. Маранья завалилась на спину, обхвати лицо ладонями и взвыла от боли. Григорий занес над ней топор:
– Заткнись, гнида! Зарублю!
Она замолкла. Между пальцами побежал тонкий темный ручеек.
– Я вам тело свое не отдам, – прохрипел Григорий. – Нет сына, нет тела. Такой уговор был.
– Теперь условия ставишь не ты, – глухо ответила Маранья. – Теперь никто из нас ничего не решает. Ты отдашь свое тело или его заберут силой. Оно уже не твое. Это не то, от чего можно спрятаться или убежать, и завтра на закате тебя не станет. Можешь и не приходить, но тогда пострадаешь не ты один. Все, кого ты знаешь и любишь, умрут. Лучше отдай добровольно, мало тебе одного наказания?
Григорий удовлетворенно хмыкнул и занес над ее головой топор.
– Не станет меня, и вам не бывать!
– Стой! – рявкнула старуха, и он замер. Маранья заискивающе заулыбалась, разводя в стороны перемазанные ладони. – Отчего ж сразу не станет? Никто не говорил, что нет выхода. Есть один способ душу твою уберечь, отчего ж нет.
– Говори.
Старуха помрачнела.
– Черный способ, дрянной. Вовек грех не смоешь и в посмертии тебя ждет только сера и раскаленный металл.
Григорий склонился над ней:
– Говори.
И в хищной, шепчущей темноте под мостом Маранья рассказала Григорию все, что знала, и о чем лишь догадывалась. О теле, что отобрано без насилия, о бегущей воде, куда нечисти не ступить, о стенах оскверненной церкви, которые Он не сможет покинуть до первых петухов – все рассказала Маранья, чтобы сохранить свою жалкую, подернутую гнилью жизнь.
Сапнов вышел из-под моста угрюмый, но преисполненный решимости, а с лезвия топора тянулась рваными нитями кровь.
Весь вечер он колесил на призрачных электричках вокруг города и всматривался в траурные лица пассажиров. Желтый свет прорезал на ликах новые морщины, и пассажиры сидели недвижно, словно боясь их стряхнуть. Серые тени, серые жизни. Мертвые полустанки без единого огонька.
Уже затемно, когда за окном проносились когтистые ветви и безмолвные деревни, Григорий приметил грузчика. Грузчик сидел особняком, исподтишка покряхтывая и прикладываясь к бутылке, которую прятал за пазухой. Дождавшись, когда тусклый, облезлый вагон опустеет, Григорий подсел к мужику. Тот недобро покосился на нового соседа, пока Сапнов, широко улыбаясь, не достал еще одну бутылку.
Они сидели и пили, закусывая килькой и огурцами. Лицо грузчика налилось багрянцем, он то и дело оттягивал ворот рубахи, словно ворот мешал ему дышать. Грузчик рассказывал Григорию о своей работе на складах с мукой, о пожирающем кости артрите, о смертельно надоевшей жене, которая, курва такая, жизни не дает, понимаешь, вот и мотаюсь тут по этим, блядь, электричкам, ни к друзьям сходить, ни к кому, везде, падла, нос свой сует, не укроешься.
Когда грузчик захмелел настолько, что перестал утирать бегущую изо рта слюну, Григорий предложил ему сойти на тихой станции, мол, за перелеском село, там еще самогонки можно взять. Грузчик приосанился, одобрительно загукал и, пошатываясь, спустился за Сапновым на пустынный перрон. Григорий подождал, пока его спутник помочится, кряхтя и сетуя на камни в почках, а после обхватил мужика сзади и прижал к его лицу тряпку, пропитанную хлороформом. Грузчик обмяк, не успев понять, что происходит, и Григорий оттащил его прочь с перрона в лес.
В лесу он, кряхтя от натуги, взвалил грузчика на плечи и понес к реке. На берегу уложил спящего наземь и задушил, зажав ему нос и закрыв рот ладонью. Не приходя в сознание, мужик дрожал в агонии, долго и вяло сучил руками.
Григорий чиркнул себе по ладони ножом, кровью смочил мертвецу губы, повесил на шею срезанный клок своих волос и прошептал на ухо подсказанные Мараньей слова. Натянул на голову мертвецу пакет и примотал его к шее скотчем. Положил в ладонь грузчику нож и тоже намертво замотал, чтобы не разжались пальцы, обхватившие рукоять.
Отнес тело к лодке, упрятанной в камышах. На веслах вышел на середину реки. Прощупывая дно слегой, нашел место поглубже. Обмотал мертвеца вокруг пояса веревкой, другой конец веревки увязал к тяжеленной свинцовой чушке и перекинул тело с грузом за борт. Воды сомкнулись над покойником, и Григорий, подсветив фонарем, увидел, как натянулась веревка, и грузчик, как на поводке, закачался в воде, обволакиваемый неторопливым течением.
Вечером следующего дня Григорий подъехал к интернату, и увидел, что окна церкви подсвечены рдяным тусклым пламенем.
Протоиерея не было внутри, но Григорий знал, каков порядок. Он прошел к алтарю, за которым алели одеяния святого без лица, и услышал, как вслед за ним в церквушку, хлопая крыльями и горланя, влетели вороны. Птицы расселись на образах и затихли. Сапнов кожей почувствовал их колючие насмешливые взгляды.
Григорий встал перед алтарем на колени и начал нараспев читать «Отче наш» задом наперед. Он бормотал молитву, раз разом, не останавливаясь ни на секунду, пока за его спиной не подхватил тоненький девичий голосок, вслед за ним еще один, и еще, и еще, и вот уже целый хор, многоголосый и переливчатый, зазвучал в тесных стенах. Одна за другой сами по себе загорелись свечи вокруг.
Григорий принялся за «Символ веры», и ему вторили голоса за спиной. В мареве пламени фигура святого за алтарем дрожала, ширилась, наливалась глубиной, все ярче сверкали угольки глаз на провале лица.
Святой шагнул со стены. Нимб над его головой вспыхнул золотом, и уже не нимб это вовсе, а золоченые рога сверкают, переливаются светом в полумраке оскверненной церкви. Складки одеяния святого колыхались в такт шагам, и каждый шаг отдавался звонким цоканьем, словно под полами рясы не ноги, а копыта щербили пол.
Григорий оцепенел, не в силах поднять взгляд, а святой, обретший объем и плоть, шагал к нему, скрестив на груди ладони. Он воздел одну руку вверх, и женский хор за спиной Григория стих, и один Сапнов неверным голосом продолжал нараспев читать строки молитвы. Безликий остановился перед ним, и Григорий почувствовал, как от одеяния нечистого тянет дымом и серой. Смрад врезался в ноздри, на глаза навернулись слезы, в горле запершило. Сапнов запнулся и умолк на полуслове. Он поднял взгляд вверх на окаймленное золотым сиянием пятно, словно пожравшее весь свет вокруг. Всмотрелся в два равнодушных красных огонька.
Костистая белая длань опустилась на лицо Григория и одним легким прикосновением выбила душу из тела. Тусклый свет померк, и в наступившей темноте остались гореть лишь две красные точки, а вскоре погасли и они.
Сознание возвращается резко и хлестко, как после липкого ночного кошмара. Григорий пытается вдохнуть, но воздуха нет, а к лицу прилипает шуршащая пелена. Он тянет руки к голове, но руки не слушаются, как в дурном кошмаре. Григорий чувствует, как его тело обволакивает холодное стремительное течение, и понимает, что он на дне реки. Понимает, что все получилось.
Задубевшие мышцы не слушаются, грудь режет от удушья, в глазах, не успевших толком открыться, начинает темнеть, но Григорий, собрав в кулак всю злость и волю к жизни, тянет к поясу руку с ножом и режет удерживающую его веревку. Течение подхватывает его и тянет за собой. Неуклюже барахтаясь в воде, Сапнов рвет пленку на лице, делает гребок, второй и выныривает на поверхность. Под холодным осенним небом, посреди стылой стремнины, он жадно хватает ртом воздух. Вместе с воздухом приходит запоздалое похмелье – мертвое тело грузчика еще полно водки. Григорий подгребает к берегу и неуклюже вываливается на мокрый песок. Рвет скотч на шее, стягивает драный пакет с головы. Долго лежит, глядя на пронзившие небосвод звезды, постепенно приходя в себя.
Шуршат за спиной камыши, и Сапнов, обернувшись, видит, как черной скрюченной тенью к нему крадется протоиерей. Он подбирается к Григорию на четырех конечностях, как гигантский паук, укутанный в рясу. В одной руке священнослужитель сжимает черенок, на который насажены ржавые вилы, а по песку, свисая с шеи, волочится перевернутый нательный крест. Взгляд протоиерея сверкает злыми огнями, а голос звучит, как скрежет метала о кости:
– Вот и выплыл, хитрец, – говорит протоиерей, сверкая острыми зубами, обращаясь скорее к самому себе, нежели к Сапнову. – Думал, обманул всех? Ан нет, нас не обманешь, мы ждать умеем. Выплыл-выплыл, теперь не денешься никуда, теперь тебя достану. Плыви, не плыви, а от меня не уйдешь.
Шелестя складками рясы, он подбирается все ближе к Григорию. Сапнов переворачивается, встает на четвереньки, пытается уползти обратно в спасительные воды, где не достанет его лже-священник, но протоирей споро достает что-то из кармана, взмахивает рукой, и на лицо Григория попадают мелкие брызги.
– Не уйдешь! – торжествующе верещит тень за спиной Сапнова, и он чувствует, будто у самой кромки воды упирается в невидимую стену. – Не уйдешь! Не ты один готовился. Несвятая вода – это тебе не просто так. Ты теперь не раб божий, ты – нечисть оскверненная. А нечисти в реку хода нет!