Утром мучающийся похмельем следователь войдет в квартиру, из которой соседи слышали выстрел.
Разогнав оперов, криминалистов и экспертов, накричав на участкового, он пройдет в комнату и увидит лежащих в обнимку мужчину и ребенка. Ребенок по документам – Сапнов Алексей Григорьевич, сын владельца квартиры, а мужчина – Рохлин Геннадий Станиславович, чья жена полночи рыдала в горотделе, требуя начать поиски так и не вернувшегося с работы мужа. Ребенок застрелен – в груди рваная рана от выстрела из двенадцатого калибра. Рохлин умер от потери крови – в спине под лопаткой глубокое ножевое ранение.
Следователь пойдет на кухню, откроет дверцы шкафчика, достанет хозяйский коньяк и украдкой приложится к бутылке.
Во второй половине дня он поедет к заброшенной церкви, где ночью тоже слышали выстрелы. Внутри церквушки, давно разгромленной местными хулиганами, следователь обнаружит множество дохлых ворон и отца застреленного мальчика – Григория Владимировича Сапнова, голого, покрытого кровью, чужой и своей, убитого выстрелом в грудь. Взгляд следователя лишь мельком скользнет по одной из стен, отметив следы нескольких выстрелов в одном и том же месте. Он не обратит внимания на остатки рисунка на стене и не увидит, как еле заметно на ней замерцают две точки, будто глаза зверя в лесной чаще.
Екатерина Кузнецова. Прах и скверна
Зараженное сифилисом небо
– Ремарка надо обсуждать под кальвадос, а Амаду под кашасу. Сегодня у нас ром, – так что? О ком хочешь?
– Милый, я просто хочу, – сказала Рита, подумав, что час дня не очень удачное время для рома, а вот для секса любой час хорош.
В этот раз шло немного лучше. Ну-у… как немного… Если самой себе вот тут потереть… чуть развернуть бедра… то почти приятно.
Однако хотелось фейерверков, а не мыльных пузырей.
Рита закрыла глаза, стимулируя главную эрогенную зону – воображение. Белье с серыми зайчиками «Плейбой», зеленые обои, шторки в затяжках поглотило небытие. Под закрытыми веками расцвели золотистые цветы. Цветы сменила тьма, вырвавшаяся из закутка, где хранились самые мрачные и грязные фантазии. Порождения пыточного порно, амарантовой некрофилии Буттгерайта, лилового шелка декаданса. Запахи пыли и свежего белья сменились ароматами утонченного порока, резины, железа и кожи. Ее бедра сжимали теперь не волосатые ляжки, а чешуйчатую упругость змея. Пальцы впивались не в молодую плоть, а в упоительную черноту греха. Хотя какой там грех… вот сейчас:
– Да, папочка, да!
Папочку сменили оба брата. Сожаление вызывало только, что как ни представляй двойное проникновение, член в заднице не прибавится.
– Сильнее, сильнее. – Вялую попытку удовлетворить просьбу восполнил Барон Самеди. Рита почти слышала бой барабанов и крики истязаемых плетью женщин, вклинившиеся в перешептывание многоквартирного жилого дома в центре Пензы.
Закончилось все, как и раньше. Быстро. Прозаически. Не очень чисто. Михаил удовлетворенно хрюкнул, Рита разочарованно застонала. За стенкой у соседей бубнил телевизор, солнце царапало кожу, а желание требовало удовлетворения.
Рита встала и пошла в ванну, помогать себе сама. Кого обсуждать? Ремарка? О-кей, с Равиком у нее еще не было. Дополнили картину серые стены в бурых потеках, выбитые зубы, лужи крови на бетонном полу и пара офицеров в форме от Hugo Boss. Да, вот оно. От болезненных спазмов она на сегодня избавилась.
Дым сигарет с ментолом наполнял ее легкие фантомами раковых клеток. Это было лето Бредбери и Кинга. Земля продолжала свое движение к гибели. Живые организмы старели, мертвые разлагались. Под асфальтом по трубам бежало дерьмо. Дом на краю кладбища, очаровательный у Фульчи, – в городе Пенза был жалким. Покосившееся строение, затесавшееся в ряд таких же архитектурных убожеств с пристройками, полусгнившими сараюшками и нужниками во дворе.
…Кладбище было старое. У входа – церковь начала девятнадцатого века. На территории – пара склепов-бомжатников, могила местного исторического деятеля и железные кресты. Митрофаньевка, не Лафайет. Возвращаясь домой, Рита окинула его равнодушным взглядом. Еще в детстве смирившись с тем, что все самое интересное происходит ночью (и не на этом конкретном погосте), она не ожидала увидеть ничего примечательного, когда взгляд зацепился за темную мужскую фигуру рядом с облупившимся памятником. Человек смотрел прямо на нее. От его взгляда мурашки поползли по коже и под ней. Бледное лицо с глубоко запавшими глазами, обведенными синими, почти черными кругами. Уложенные на пробор темные волосы. Строгий костюм.
«В таких только в гроб кладут», – стоило мысли проскользнуть в мозг, как Рита увидела, что глаза мужчины побелели. В них что-то закопошилось, зашевелилось, заелозило. Черви. Могильные черви, обожравшиеся мозгом, прорвались сквозь плоть наружу в поисках пищи. Все органы чувств свидетельствовали, что сейчас день, а она бодрствует, – и все же поверить своим глазам Рита не могла.
Она перешла дорогу, отделявшую ряд домов от кладбища. В нескольких метрах от входа христарадничали бабки, завернутые в лохмотья. Мимо пробежала дворняга, на «покойника» даже не взглянув, а он все так же стоял под сенью кленов, обглоданными глазницами вглядываясь в Риту.
Девушка подошла ближе. Скрипнувшая под ногой консервная жестянка осталась незамеченной, значение имел только осколок мрака, не желавший признавать суверенитет дня. Рита видела, что человек был не один. Рядом с соседней могилой стояла женщина в коричневом замшелом платье. Ее сходство с фотографией на памятнике нельзя было игнорировать. Каждую могилу стерег свой покойник. Те, где было зарыто по два, три тела, – берегли все постояльцы, за годы сросшиеся, слипшиеся, связанные гноем, костями и корнями в единый разлагающийся организм. Они смотрели на нее. Просто смотрели, и всё. А черви просто шевелились, поглощая куски кожи и мяса, ползали по костюмам и платьям, волосам и мху.
Рита инстинктивно подняла руку – перекреститься – и безвольно опустила, почувствовав, как что-то ползет по голой ступне. Белый червячок. Неуклюже подпрыгнув и взвизгнув от отвращения, она стряхнула его. Развернулась и пошла к дому, надеясь, что реальность не начнет прямо вот сейчас расползаться, как кадр кинопленки, слишком долго пробывший под горячим лучом проектора.
Вынимая дрожащими пальцами ключ из сумочки, она автоматически отметила, что сосед, стоявший на крыльце рядом расположенного дома, почесывает пузо, обтянутое майкой-алкоголичкой, явно не замечая наблюдающих за частным сектором мертвецов. Перед тем, как войти в дом, она оглянулась. Всё было, как прежде. Клены, липы, памятники, покойники.
Поздравив себя с приступом безумия, девушка залезла под холодный душ. Истерически хихикнув мысли, что психиатрическая больница совсем рядом, – и крепкие айболиты со смирительной рубашкой приедут быстро.
Приступ был серьезный. День сменил вечер. Мягкие тени протянулись от деревьев и фонарных столбов. Колокола отзвонили к вечерней службе, мертвецы равнодушно смотрели на дома. Единственно верным решением показалось сбежать подальше – в надежде, что галлюцинация не последует за ней.
Мишка не обрадовался ее приходу, но и прогонять не стал. Причина была очевидна, на мониторе красовалась заставка шутера, а гостью надо развлекать. Вот только гостье было не до развлечений. Оставив молодого человека у компьютера, Рита пошла на кухню готовить ужин.
Шинковала овощи, тушила мясо, стараясь убедить себя, что безумие не такая уж вредная штука. Это просто невозможность объяснить другим, почему в твоей картине мира отсутствуют некоторые фрагменты, а каких-то деталей слишком много. «Просто». Что за дурацкое слово? Ничего простого не было. Теребя серебряный крестик, сразу после душа извлеченный из недр шкафа, она старалась найти объяснение увиденному. Единственный вариант, кроме самого очевидного, не слишком радовал: она экстрасенс, способности которого по какой-то неведомой причине перестали быть латентными.
Ночь наползла на город, забралась в квартиру и под одеяло. После вялого секса Михаил уснул. Рита лежала, глядя в потолок, на скользящие тени деревьев, думая о том, как покойники стоят на своих местах, – вникая мозгами, изъеденными червями и тленом, в бесхитростность провинциальной жизни. Мертвые уши улавливают лай собак, а носы – запах чая со свежесорванной мятой. Ветер шуршит почерневшими листьями и одеждой трупов. Было в этом что-то успокаивающее. Под гнилостную, убаюкивающую меланхолию склепа она провалилась в сон.
…Он был в ней целиком. Темный, живой, упругий, горячий. Он был на ней. Нет! Он обволакивал ее всю. Растопленным дегтем скользил по коже, гладя и лаская каждую клетку, не обделяя вниманием ни один волосок. Она растворялась во мраке удовольствия. Принадлежала полностью. Слияние на космическом уровне внетелесных оболочек. Бесформенность и внематериальность. «Я» отсутствовало, не было и «Оно». Только нечто, чему нет названия. Он проникал во все отверстия. Антрацитовые ленточки и ниточки обвивали матку, ввинчивались в анус, ползали по языку, впивались в зрачки. Зыбкие формы, не успев принять очертания, ускользали из сознания. Слюна, капавшая с призрачных клыков, разъедала кожу, обнажая мясо, которое сразу же обволакивала тьма. Боль мешалась с удовольствием. Клыки впивались в бедра. Кровь пачкала простыни. Когти царапали спину. Ее тело отрывали от кровати и физической реальности. Ее тело терзали и ласкали. Все фантазии воплотились в одном миге боли и наслаждения. Во вспышке. La petite mort. Der müde Tod. Santa Muerte.
Рита закричала от ужаса, когда воля превозмогла чувственное наслаждение, а сон стал слишком реальным. Темная бесформенная масса отпрянула от нее, выйдя сразу из всех закоулков ее тела. Отрезвляющая боль резанула по слизистым оболочкам и нервным окончаниям. Казалось, что еще секунда, – и мозг разорвется от напряжения. А осколки черепа и ошметки скальпа раскидает по стенам в припадке дикого подражания экспрессионистам: сила чистого дионисийского творчества.